Фредерика всегда была способной ученицей. Она уже знала, что на заре страсти возникают жестокие задыхания и потоки яростной энергии, которыми со сладчайшей болью можно играть, усиливая, если, к примеру, отослать возлюбленного ранее, чем он готов уйти сам. Александр двинулся прочь, пролагая путь сквозь стайки актрис, лепечущих поздравления. Фредерика, пылая, обернулась к Стефани:
– Он меня любит!
– Конечно любит. Я вижу. Конечно!
Стефани задумчиво обхватила под шалью округлившуюся талию. И тут сестры увидели, как Дженни, повернувшись на гримировальном табуретике, протянула руку к Александру и горячо с ним заговорила. И Александр тем же нервно-изящным движением склонился к ней и поцеловал. Он взял ручку, теребившую его за рубашку, и положил туда, где нежно розовела у Дженни кожа над самой кромкой корсажных оборок. Дженни порывисто сжала и удержала его руку поверх своей. Фредерика впилась в них оценивающим взглядом, а потом принялась разбирать свою высокую прическу.
– Ты что собралась делать? – спросила Стефани, оказавшаяся меж двух полей свирепого напряжения. – Ты не можешь просто так перевернуть людям жизнь.
– Еще как могу! И переверну. Я имею право делать что хочу.
– Не имеешь. Ты ребенок!
– Никакой я не ребенок, и тебе это известно! Я хочу… Я хочу, хочу, хочу…
– А я хочу, чтобы ты была счастлива.
– Не для всех счастье – убогая квартирка и чаи со старыми ханжами. И вообще счастье тут ни при чем. Жизнь должна быть настоящая, живая. Жить – значит действовать.
– Фредерика, ты навредишь настоящим, живым людям!
– Это их беда.
– Тебе самой будет плохо.
– Ничего, выдержу.
Александр заглянул Марине через плечо в черное зеркало меж белых ламп. Ее лицо блестело от вазелина, которым она стирала смертную бледность, сизые, набрякшие веки и бо́льшую часть морщин на лбу и в уголках рта.
– Говорят, это к беде: подобраться вот так сзади и возникнуть в чужом зеркале.
– Не знаю, не слыхал. Я пришел лишь сказать, что вы чудо.
– Вон, Нарцисс, из моего зеркала. Я прекрасно вижу, что в милом зеркальце на стене я не первая красавица в нашей стране. Скажешь, нет? Смертная луна пережила затмение. Погоди, дружок, дай стереть краску: что тут нарисовано, а что уже мое… Ну как, доволен?
– Я в восторге, я очарован, я тронут. Ваш финал – чистейшая магия.
– А ты не умеешь делать комплименты.
– Ну, коли вы это знаете, то знаете и когда я бываю искренен.
Она рассмеялась, состроила гримаску-другую мягким замшевым ртом:
– А ведь она была права, что сторонилась зеркала. Александр, милый, ты помнишь, как это у Киплинга?
– Королева Англии в золотой парче
Взад-вперед по комнате ходит при свече.
В полутемной комнате в полуночный час
Ходит мимо зеркала, не подымая глаз[312].
Это?
– Да, как-то так. Впрочем, в моем возрасте лицо – собственность. Богатство, средство к существованию, что угодно, только не я сама. А теперь уходи. Когда я нарисую новое лицо для журналистов, можешь вернуться и вывести меня к ним под руку. Мы будем неплохо смотреться. Сегодня была славная публика.
– Публика обожает вас…
Он поцеловал Марине руку, поклонился изможденному лицу в зеркале и вышел.
Наверху, в Большом зале, возбужденно роилась публика, актеры и все остальные. Александр, то и дело останавливаясь, чтобы выслушать комплименты, со всей возможной скоростью пробирался к Кроу и Лоджу. Вовремя заметил Джеффри с младенцем и успел уклониться. Потом толпа весьма удачно столкнула его с Томом Пулом. То ли от несмытого грима, то ли от усталости и духоты, в отсвете лучей, направленных на Диану и нимф с их окоченелой добычей, Пул казался каким-то серым.
– Том! Спасибо. Ты прекрасно сыграл.
– Поздравляю с успехом. Ко мне уже подходили из местной газеты и «Манчестер гардиан» – они в восторге. Послушай, Александр… ты мой друг, и я должен с тобой поговорить. О том, что ты вчера видел…
– Том, давай просто условимся, что я ничего не видел.
– Черта с два. Все ты видел, и мне наплевать. Ну или почти. Я просто не знаю… Я так дальше не могу. Я должен кому-то сказать. Я безумно люблю это… это дитя, и…
– Но стоит ли рассказывать именно мне?..
Том, квадратный, белобрысо-благопристойный Том выдохнул:
– Ну если ты не против…
– А это у вас не мимолетное, не «сон в летнюю ночь»?
– Это с самого начала было по-другому, а теперь тем более. Она беременна. Ей кажется, что она беременна. Я без нее жить не могу, а она без меня не только может, ей со мной делать нечего, понимаешь? Ты видел, какая она? А я кто? Никто, педагог из педучилища. Через год, через два она… Да что говорить! Пока я еще могу ей что-то дать, мог, вернее, потому что теперь эта беременность, и…
– Том… чего ты от меня хочешь?
– Не знаю. Ничего. Просто выслушай. Ты не болтлив, и ты умен. Мне нужно было это высказать. Проверить: могу я взять и обычным голосом все сказать… Ты ее не видел? Я к ней подойти не смею.
– Играла она волшебно.
– Дева Астрея… Девой она не была. Я бы ее пальцем не тронул, но она мне сказала… дала понять, что у нее уже все было. С двоюродным братцем. Шли якобы на охоту и бешено любились в рощах и амбарах.
– А как же Элинора…
Элинора была жена Тома.
– Она тоже здесь где-то. Надо бы мне сейчас заткнуться и пойти ее разыскать. И нужно найти врача для Антеи. Я ведь никогда об этом… Последние годы у нас полная спальня детей, больше у нас толкутся, чем у себя. Хоть Уэрскую кровать[313] из музея выписывай. И я не жалуюсь, я люблю все это, люблю Элинору и малышей – ты бы их видел! Но теперь, теперь ведь до того дошло, что я о них забываю – просто забываю, что они есть. Я не до конца еще свихнулся, понимаю, что так продолжаться не может. Но дальше мой знаменитый трезвый ум отказывает. Эта девчонка – господи! – я ради нее творю совершенно нелепые, стыдные, подростковые вещи! Вру, что поехал машину чинить, выдумываю какие-то совещания… Тискаюсь с ней в автобусах на втором этаже. Мальчишеский бред, вслух сказать стыдно. Но какое же счастье!.. Александр, я знаю, у тебя тоже неприятности. Скажи, ты смог сохранить достоинство? Знаю, фраза как из книги, но это же беда! У меня было достоинство, и это ей во мне нравилось, а теперь я просто нелепый влюбленный дурак!.. Нужно, нужно найти врача. Но мне об этом и думать мерзко: ведь это у нее мой ребенок, и сама она ребенок еще, школьница. У них там такой беленький портик над входом и привратница, как в монастырской школе…
Александр не успел ответить на этот неожиданный взрыв чувств: подошел Маркус с видом еще более отсутствующим, чем всегда, и, вперяясь в Александра пустыми глазами, начал молча открывать и закрывать рот. Александр, подумав мельком, что судьба как-то особенно щедра сегодня на издевательские параллели, сказал с легкой злостью:
– Говори погромче.
Тому в ответ на его отчаянный взгляд кивнул с видом понимающим, но в целом далеким и бесполезным.
Тем временем Маркус обрел дар речи:
– Извините, пожалуйста, сэр. Пойдемте со мной, пожалуйста.
– Что еще стряслось?
– Сэр, там ужасная ссора. Отец поссорился с епископом. Они кричат об ужасных вещах. И он… и мистер Симмонс тоже там… и он очень нервничает и думает, что это все из-за него. Мне страшно, сэр.
– Если ты думаешь, что я по собственной воле отправлюсь разнимать твоего отца и епископа, – желчно отвечал Александр, – да тем более в день премьеры…
В бледных глазах Маркуса стояли крупные слезы. Томас Пул, добрый человек, решил вмешаться:
– Успокойся, Маркус. Я ничего важного мистеру Уэддерберну не говорил, а, наоборот, отвлекал мелочами, мешая насладиться триумфом. Пойдем, Александр, поможем. Будь великодушен в сей славный день. Даже ты не можешь не понимать, что Билла Поттера и епископа нужно немедленно растащить в разные стороны…
Тут он вдруг замолчал и подтолкнул Александра в бок. За плечом у Маркуса возникло беспокойное личико Томаса Перри, восседавшего на руках отца.
– А вот и Алекса-а-андр, – многозначительно протянул Джеффри. – Смотри-ка, Томас. Ты ведь у нас любишь Александра? Некоторые утверждают, что ты его обожаешь. Ну что же ты? Помаши ему!
Александр поспешно удалился вместе с Маркусом. За ними двигался Том Пул, бормоча быстро и негромко: «Ну вот. Еще неприятность. Не подумай, мне жаль старину Перри. И почему нельзя всем жить спокойно? Ты счастливый человек, Александр. Ни к чему не привязан. Вот и не дай себя привязать ни в коем случае. Бедняга Перри. Женщины совершенно безжалостны. Прости за банальность. Элинору я не имею в виду, конечно. Господи, Александр, заставь меня уже замолчать!»
В одном из углов Большого зала епископ, чета Элленби, чета Ортонов, Поттеры, мисс Уэллс и несколько членов младшего духовенства с бокалами, полными шампанского, кричали что было сил. К тому времени, как Маркус привел Александра, их шумный спор переходил по кругу от невыносимой боли при четвертовании к теме казни вообще, распятия, потрошения, возрождения и снова боли. Тут же присутствовал Лукас Симмонс, который кричал о чем-то своем, и Эдмунд Уилки, спокойно просвещавший тех, кто в состоянии был услышать, касательно психосоматических аспектов болевого порога и образа собственного тела. Как раз когда Александр робко приблизился ко всей этой компании, Билл, не слишком-то сдерживаясь, проорал, что епископ – кровавый мясник. Епископ, вспыхнувший до винно-красного цвета, но вполне вменяемый, очевидно, объяснял Лукасу Симмонсу необходимость страдания, в то время как Лукас, мучительно ломая руки, твердил о засилье зла. Уилки не пожелал расстаться с черным бархатом своих одиноких бдений в Тауэре, но уже водрузил на нос непомерные розовые очки. Фелисити Уэллс стояла очень пряменькая, зажатая жестким платьем травяной зелени с подкладными бедрами, фижмами, жесткими брыжами и длинным шлейфом. Фредерики не было, зато была Стефани, задумчивая, с тяжеловатым изяществом склонившаяся к Дэниелу, словно Венера ранней весною Боттичелли.