Он сел в сквере на скамейку, откуда был виден вход на каток. Мимо Пети, беспричинно смеясь, проходили счастливые парочки, безучастные к его горю. Над головой каркали вороны – громко, по-весеннему сырыми голосами. Петя не выдержал их замогильного карканья и вскочил со скамейки. От голого куста до смятой папиросной коробки «Казбек» один раз оказалось восемь шагов, в другой раз – семь. Петя для проверки смерил в третий раз и насчитал четырнадцать шагав: кто-то из прохожих сбил коробку с места.
– Эх, люди! – пробормотал Петя, дивясь вероломству своих современников, и кулем повалился на скамейку.
Семь часов семь минут… Ровно неделю назад он впервые увидел Зину. Петя попробовал в уме высчитать, сколько в неделе минут, но сбился. С непонятным для самого себя упорством, словно от правильности подсчета зависело, встретится он с Зиной или нет, Петя достал блокнот и занялся вычислением.
А когда, покончив с арифметикой, Петя вскинул голову, то прямо перед собой увидел Зину. Она неуверенно подходила к нему с газетным свертком под мышкой, в легоньком своем пальтеце – милая и родная.
– Пришла! – шепотом крикнул Петя, зажмурился, как от сильного света, и шагнул ей навстречу.
Он так порывисто пожал руку Зине, что та уронила сверток. Из газеты в растоптанную снежную кашу вывалились коньки.
– Понимаешь, – скороговоркой зачастила Зина, не замечая, что переходит на «ты», – сегодня так заучилась, совсем о погоде забыла. А сюда приехала, вижу: весна…
Она говорила что-то еще, объясняя свой приезд, но Петя не слушал ее больше: это невольное «ты» и коньки сказали ему всю правду. Зина тоже считала дни, оставшиеся до воскресенья, так же, как и он, целую неделю соблюдала правила уличного движения и на каток поехала только для того, чтобы встретиться с ним. И лишь в трамвае над ней не смеялись, ибо никто из остроумцев не знал, что находится в свертке.
Петя упаковывал Зинины коньки в газету и счастливо улыбался.
– Ох и глупый у тебя сейчас вид! – бессильно злясь на Петю, сказала Зина: по женской своей природе, она жалела уже, что так опрометчиво выдала себя.
Защищая свою независимость, Зина отвернулась от Пети, поправила волосы, достала носовой платок и старательно вытерла сухие губы. Петя вдохновенно шуршал газетой и снизу вверх смотрел на Зину весенними хмельными глазами.
– Та-ак! Та-ак! Та-ак!.. – одобрительно каркали вороны – самые расчудесные птицы на всем белом свете.
Пахучий мартовский ветерок принес далекие звуки музыки. И хотя никак нельзя было разобрать, что именно поет репродуктор, но Пете почудилось, будто по радио передают его любимый вальс. Петя хотел, чтобы это было «Неразменное счастье», – а значит, так оно и было.
Первое дело
Я стоял у окна своей первой инженерской квартиры и курил перед сном, разглядывая от нечего делать поселок, куда приехал всего час назад.
Со стороны реки доносился невнятный гул сплоточных станков. Это на запани работала ночная смена. Я попытался на слух определить, как там идет сплотка, но из этой затеи ничего не вышло: до запани было далековато, да и шум в поселке мешал. Где-то горланило неусыпное радио, за соседним домом слышался девичий визг, в конторе бубнили по телефону, два парня посреди улицы все выясняли и никак не могли выяснить своих отношений: ругательства они выкрикивали громко и разборчиво, а все остальное мямлили, так что никак нельзя было понять, чего же они не поделили.
Что ждет меня здесь? Долго ли я тут проживу: год-два, а может, и добрый десяток лет? И скоро ли добьюсь успеха? В том, что рано или поздно, а успех мне обеспечен, я тогда просто не сомневался.
Пожалуй, я побаивался лишь одного: как бы мне на первых же порах не подвернулось на работе что-либо шибко заковыристое из гидравлики или электротехники, чего я не одолею в одиночку. Вдруг не отыщу в своих конспектах и справочниках нужную формулу или хитроумную схему и опозорюсь при всем честном народе. Да, одного лишь этого я тогда и опасался.
Поселок притаился в северной белесой ночи, глазел на меня слепыми своими окнами и прикидывал, что я за человек. Так мы и приглядывались друг к дружке, как бы выжидая, кто сделает первый ход.
Я докурил папиросу, швырнул окурок в форточку и совсем уж собрался ложиться спать, когда в сенцах прошелестели вдруг торопливые вкрадчивые шаги и замерли у моей двери. Так ходят студентки-первокурсницы, возвращаясь поздно вечером в общежитие с затянувшегося свидания. В дверь тихонько постучали.
– Кто там? – крикнул я. – Входи, открыто.
В сенцах, мне послышалось, коротко всхлипнули. Я распахнул дверь и увидел перед собой женщину лет тридцати с небольшим, наспех одетую, растрепанную, со свежей царапиной на щеке. Похоже, она уже спала, когда какая-то недобрая сила подняла ее с постели и бросила к моей двери.
Мы встретились глазами, и женщина поспешно отвернулась. Одна рука ее была бессильно опущена, а другой она придерживала на груди разодранный ворот кофточки. Ночная гостья моя упорно молчала, но вид у нее был такой, будто я и сам по себе, без всяких разъяснений, должен бы знать, кто она и зачем посреди ночи пожаловала ко мне.
– Вам кого? – почему-то шепотом спросил я.
Она все так же молча и, как показалось мне, привычно шагнула через порог и немо застыла возле печки. Я все ждал, что женщина скажет наконец-то, какая напасть привела ее ко мне, но она лишь плотней запахнула кофточку, прислонилась к холодной печке и сухо, как бы по обязанности, всхлипнула.
– Так что же у вас? – недоумевал я, теряя терпение. – Какое дело ко мне?
Она удивленно вскинула на меня глаза и сказала хрипловатым, впрочем не без приятности, голосом:
– Да все то же. Мужик мой опять напился.
Я решил было, что женщина просто ошиблась дверью. Но весь вид ее говорил, что она распрекрасно знает, к кому пришла. Последние сомнения на этот счет улетучились, когда она попросила:
– Товарищ начальник, приструните моего мужика. Опять дерется!
– Неужели дерется? – усомнился я, чтобы выгадать время, решительно не зная, что же мне теперь делать.
– Еще как! Вот гляньте.
Она разжала пальцы, кофточка ее распалась, и чуть пониже ключицы высветился большой синяк с кровоподтеком – крупный такой синячище.
Вот тебе и электротехника! Я боялся непролазных формул или какой-нибудь мудреной автоматики, а жизнь подсунула мне для начала примитивную семейную драчку. Стоило ли ради этого институт кончать?
– Да я-то здесь при чем? – выпалил я сердито. – Что мне с вашим синяком делать? Идите к врачу!
Женщина недоуменно покосилась на меня, словно мы говорили с ней на разных языках.
– Филипп Иваныч всегда в порядок приводил моего мужика, – всхлипнув, сказала она. – Ерохины мы… А теперь вы заместо Филиппа Иваныча. Так что…
Она не договорила, но я и так уже стал кое-что понимать. Судя по всему, начальник запани приучил тут сплавщиков идти к нему не только по делам производственным, но и с такими вот семейными дрязгами. А теперь вездесущий Филипп Иванович заболел, и порядок его непутевый по наследству достался мне, техноруку запани и заместителю начальника. Хочешь не хочешь, а я должен был как-то распутать семейную эту неурядицу и, кажется, даже помирить драчливых супругов. Только этого мне для полноты жизни и не хватало!
Если б вздорное это дельце всплыло неделю-другую спустя, когда я малость уже пообвык на новом месте и пообтерся в начальственной своей должности, я бы наверняка играючи справился с этой плевой задачей. Но, как на грех, семейная эта баталия свалилась на меня еще накануне первого моего рабочего дня здесь, была даже не первым, а скорей нулевым делом во всей моей новой инженерской жизни.
За пять лет учебы в институте меня пичкали многими науками, начиная с высшей математики и кончая техникой безопасности. Я перерешал кучу задач, выполнил с десяток курсовых проектов, рассчитывал мосты и подпорные стены, чертил эпюры изгибающих моментов и хитроумные линии влияния, проектировал плотины и сплавные рейды и делал уйму других проектов и расчетов. Но мирить подравшихся супругов нас никто не учил, мне и в голову никогда не приходило, что это входит в круг моих обязанностей, и теперь я ни сном ни духом не знал, как мне подступиться к этой житейской и, в общем-то, пустяковой задаче.
Мне припомнилось, как решались такие дела в автоколонне, где я работал до призыва в армию. Молодых драчунов у нас песочили на комитете комсомола, а с рабочими постарше разбирался Семеныч, бессменный наш профорг. Администрация же автоколонны, насколько помню, никогда такой ерундой не занималась. Она гнала план, налаживала бесперебойную работу, выколачивала запасные части и вершила всяческие материальные дела.
А тут непутевый этот Филипп Иванович зачем-то подменил собой все общественные организации и погряз в семейных распрях, будто ему и делать больше нечего. Не повезло мне с начальником! Хотя бы поскорей он выздоравливал и брал на себя всю эту бытовщину, раз уж так нравится ему в ней копаться. Но пока Филипп Иванович болел, решать надо было мне. Открутиться от неприятной этой обязанности, я чувствовал, мне никак не удастся. Ну и заехал же я в патриархальные края!..
– А кем ваш муж работает? – с напускной строгостью спросил я, начиная помаленьку привыкать к мысли, что мне подвластно здесь все: от сплотки древесины до самых сокровенных семейных тайн моих подчиненных. Да и время я хотел выгадать, чтобы найти хоть какой-то приличный выход из щекотливого своего положения.
– Такелажники мы, – охотно отозвалась Ерохина. – Работник он хороший, вы не сомневайтесь! Мы всегда премии получаем.
– Чего же он дерется, ваш хороший работник?
– А я знаю?
– Ну а все же? Не мог же он ни с того ни с сего?
– Делать ему нечего, черту ревнивому!
– Зачем же вы за такого ревнивца замуж выходили?
Ерохина усмехнулась, припомнив, видимо, некоторые подробности своего замужества.
– Так он же тогда совсем другой был. Это уж он потом моду взял – кулачищами махать…