– Вы бы хоть спросили, – сердобольно посоветовала Соня на прощание. – Что ж так нахрапом лезть?
– Ладно, в следующий раз обязательно спрошу, – уныло пошутил я, напялил фуражку на опозоренную свою голову и поплелся прочь, куда глаза глядят.
Вот так плачевно и закончилась первая моя любовная атака на новом месте.
В ближайшие дни мне неловко было встречаться с Соней. Если б моя воля, я совсем бы с ней не встречался. Но работа требовала, чтобы мы виделись с ней каждый день – то на запани, то в конторе, – нравилось мне это или нет. И тут уж ничего нельзя было поделать.
Но теперь я уже не торчал на сортировочной сетке, а перебрался на сплоточные станки. И Аникеев снова похвалил меня за то, что работаю я вдумчиво и последовательно: не разбрасываюсь, а беру под свой контроль операцию за операцией. Знал бы он, что стоит за этой моей последовательностью!
Соня никогда не напоминала мне о том злополучном вечере и своей оплеухе у такелажного сарая. Но я знал, что она помнит и вечер, и оплеуху и, уж во всяком случае, каждый раз, завидев меня, тут же припоминает весь мой позор. Порой мне даже казалось, что теперь она благосклонней прежнего поглядывает на меня. Ведь одним своим видом я давал ей приятную возможность вспомнить о ее неприступности и похвальной верности далекому жениху. И частицу горделивого этого чувства, которое я, сам того не желая, вызывал в ней, Соня щедро переносила и на меня, первопричину заслуженного ее торжества.
Мы всегда признательны тем, кто дал нам возможность проявить свою принципиальность, ум, отвагу, верность любимому и прочие завидные качества.
Со временем мы даже подружились с Соней. И я, признаться, как-то невольно стал больше ее уважать: всегда приятно убедиться, что рядом с тобой живут стойкие люди, верные своей любви и однажды данному слову. Я тем охотней уважал теперь Соню, что сам пока не спешил брать с нее пример и не бежал записываться в образцовые однолюбы, а долго еще оставался таким же непостоянным и ветреным, каким прикатил в поселок.
Такая гипотенуза
На запани нас ожидали. Едва полуглиссер пристал к бону, к нам поспешил человек лет сорока пяти с дубленым лицом, над которым потрудились не так солнце, как мороз и ветер. Кирпичным своим загаром и всей подбористой статью он сильно смахивал на индейца. Вот только нос у него был явно отечественной конфигурации. Впрочем, может, бывают и курносые индейцы, кто их, могиканистых, разберет?
Виктор не без торжественности представил нас друг другу:
– Инженер Мельников – мастер Кувалдин. Прошу любить и жаловать!
Кувалдин сильно тряхнул мою руку, мельком глянул в лицо, тут же скользнул глазами в сторону и надолго уставился мне в плечо. Я заподозрил, что он нашел там какой-то непорядок, и похлопал себя по плечу, счищая несуществующую пыль. Но и позже Кувалдин частенько застывал взглядом на моем плече, просто такая привычка была у человека.
Еще по дороге на запань я узнал от Виктора, что мастер Кувалдин года полтора исполнял обязанности технорука, а с тех пор, как заболел начальник запани, замещает и его. Меня для того и направили сюда на работу, чтобы укрепить эту запань свежеиспеченной инженерской единицей.
Единицы единицами, а Кувалдину теперь снова придется стать мастером. А там и почета поменьше, и зарплата пожиже. Наверняка я кажусь сейчас Кувалдину этаким дипломированным пижоном, который нежданно-негаданно вынырнул из небытия, чтобы подпортить ему жизнь. И выходит, еще не приступив к работе, я нажил уже себе здесь если и не врага, так уж, во всяком случае, явного недоброжелателя. Кувалдин будет теперь придирчиво присматриваться ко мне и радоваться всем моим промахам и ошибкам. А они, конечно же, будут, их просто не может не быть у меня на первых порах.
Хорошо еще, что я не заявился на запань самозванно, а приехал вместе с Виктором. И вообще, мне здорово повезло, что главным инженером сплавной конторы работает выпускник нашего института Виктор Верховцев. Он учился на два курса старше меня, и в институте я знал его мало, но здесь, в лесной глухомани, мы встретились как закадычные друзья. Видно, правду говорят: чем дальше от дома судьба сведет земляков и знакомых, тем они родней…
Виктор тут же заспешил по своим неотложным руководящим делам и сказал мне на прощание:
– Ну, устраивайся на новом месте, пускай корешки поглубже. В конце недели подскочу, поговорим о работенке. – И, уже обращаясь к нам обоим с Кувалдиным, дал наказ: – Жмите на сплотку и формировку, отгружайте побольше древесины!
Последние слова он произнес чуть посмеиваясь, как бы желая показать мне, что великолепно понимает всю стертость и казенщину этих своих слов, но, ничего не поделаешь, иной раз приходится говорить и казенные слова. Да и потом, не все казенщину эту чувствуют, тот же Кувалдин, например. Мастер не заметил подвоха и стал уверять, что за плотами остановки не будет…
Виктор умчался на шустром своем полуглиссере, вздымая широкую, косяком расходящуюся волну. Волна эта вернулась к нам и качнула бон, на котором мы стояли с Кувалдиным.
– Пойдемте, покажу вам квартиру.
Кувалдин протянул руку за моим чемоданом, но я опередил его и схватил чемодан.
– Не привык, чтоб другие таскали мои вещи, – объяснил я. – Силенка пока есть.
Кувалдин хмыкнул и испытующе покосился на меня, словно прикидывал, так ли уж велика хваленая моя силенка.
Мы пошли к берегу по мягко раскачивающемуся бону. Был поздний июньский вечер, даже ночь уже – северная светлая ночь, которая так удивила меня, южанина, когда я впервые попал на Север. Это было еще до службы в армии, когда судьба занесла меня на молевой сплав в Карелию. Я долго не мог тогда спать по ночам, а потом привык и даже перестал замечать северную эту красу, будто так и надо, чтобы ночью было светло как днем.
Сплоточные станки работали полным ходом, пучки бревен проворно выскакивали из-под контрольных рам. Девчата-сортировщицы застыли с опущенными в воду баграми и добросовестно глазели на меня. Я только никак не мог понять: догадываются уже они, кто я такой и зачем припожаловал к ним сюда, или просто рады на минуту оторваться от однообразной работы и поглазеть на свежего человека.
Показывая дорогу, Кувалдин шел впереди меня размеренным пружинистым шагом индейца и осуждающе молчал. Так мне тогда показалось: уж больно замкнутая и себе на уме была у него спина. Когда молчать стало совсем уж невмоготу, я кивнул на девчат-сортировщиц и спросил:
– Ночная смена?
Кувалдин удивленно посмотрел мне в плечо, хотел, кажется, сказать, что это и так видно, но переборол себя и буркнул:
– Она самая…
Мы сошли на берег, и я оглянулся. Вся запань – с молехранилищем, забитым бревнами, с сортировочной сеткой и сплоточными станками – четко лежала на спокойной, без единой морщинки, ночной воде. С высоты берега запань сильно смахивала на чертеж из недавней моей дипломной работы.
– Как сплотка? – спросил я небрежно, тоном многоопытного сплавщика, который перевидал на своем веку уйму запаней и сплавных рейдов.
– Третью неделю сплачиваем, – не сразу и без большой охоты отозвался Кувалдин. – Поначалу большая вода была, а ныне спала маленько, работать можно.
– Ну и как? – не унимался я.
– Что как? – не понял Кувалдин.
– Суточный график? План?
– Вот вы о чем… – несколько даже обиженно протянул Кувалдин. – План наша запань всегда выполняет. Как заведен тут такой порядок, так идет своим ходом.
– Кто ж его завел, хороший этот порядок? – поинтересовался я.
Кувалдин, который до этого по своей привычке изучал мое плечо, так изумился моим словам, что даже глянул мне в лицо. Весь вид у него был какой-то ошарашенный и даже оскорбленный, будто я ляпнул страшную глупость.
– Начальник запани Филипп Иваныч, кто же еще? – подивился Кувалдин моему невежеству. Кажется, он не шутя считал, что знаменитого их Филиппа Ивановича знает поголовно все человечество.
Мы двинулись к поселку, отступившему метров на сто от кромки берега, чтобы меньше заливало половодьем. Прошли мимо такелажного сарая, где гирляндами висели толстые смоляные канаты, лежали бухты густо смазанных стальных тросов, синели окалиной круги новой проволоки и рыжел ржавчиной спутанный ворох проволоки старой, побывавшей уже в плотах и снова вернувшейся на запань. Сарай был по-весеннему богат такелажем, и я порадовался, что всего этого добра на запань завезено много и недостача такелажа не будет тормозить работу на первых порах, пока я тут осмотрюсь и узнаю, что к чему.
Кувалдин теперь вышагивал рядом со мной и все приглядывался ко мне сбоку, точно определить хотел, что я за человек и за какие его прегрешения свалился ему на голову. И хоть ни в чем не был я перед ним виноват, но мне стало все-таки как-то не по себе. Будто я провинился перед Кувалдиным уже одним тем, что живу на свете. Меня подмывало сказать ему: я не просил, чтобы меня послали работать именно на эту запань, где я стал ему поперек дороги. Ведь если б не меня, так все равно прислали бы кого другого. Да и Филипп Иванович не нынче завтра поправится и займет свой начальнический стул, так что дуться на меня просто глупо…
Стороной прошла ватага парней навеселе, вразнобой горланя: «Я люблю тебя, жизнь».
– Пьют на запани? – осведомился я.
Кувалдин подумал-подумал и сказал осторожно:
– Выпивают…
Похоже, он не хотел, чтобы у меня сложилось плохое мнение о местных сплавщиках.
Мы миновали какие-то будки, низкий расплывшийся штабель горбылей и большую слежавшуюся кучу старых опилок. Поравнялись с маленькой уютной избушкой на полпути от берега к поселку.
– Наш медпункт, – сказал Кувалдин тоном экскурсовода, сопровождающего знатного туриста. Сдается, и ему уже надоело играть в молчанку.
На чисто выскобленном крылечке сидела парочка. Парня я не разглядел, а вот девица мне запомнилась. От полноты чувств она болтала ногами в щегольских, ладно скроенных сапожках, тесно обхватывающих ее тугие поселковые икры, какие в больших городах попадаются уже редко.