– Фельдшерица наша, – все тем же размеренным информационным голосом молвил Кувалдин, продолжая знакомить меня с местными достопримечательностями.
Машинально я кивнул головой, принимая к сведению и эту небесполезную для себя новость. Фельдшерица нараспев поздоровалась с Кувалдиным, стрельнула в меня глазами и усмехнулась чему-то своему, что к медицине наверняка не имело никакого отношения. Парень, завидев нас, отодвинулся от фельдшерицы, а не успели мы миновать медицинский теремок, тут же проворно подсел к ней, так что насиженное его место не успело остыть.
– Молодежь… – тоном извинения сказал Кувалдин, а я сделал в памяти зарубку: и здесь, в лесной глухомани, такие вот дела-делишки идут тем же путем, как и в большом городе, где я учился и откуда сейчас приехал. Не то чтоб я не знал этого раньше, но все-таки приятно было лишний раз убедиться, что мир един и люди везде одинаковы…
Мы молча прошли остатнюю часть пути, и только уже на подходе к дому, где мне была отведена квартира, Кувалдин спросил:
– Институт окончили?
– Две недели назад защитил диплом.
– Институт – это хорошо, – одобрил Кувалдин, и в голосе его послышалась зависть не зависть, а так, вроде бы сожаление горьковатое, что не довелось ему в свое время поучиться в институтах. Он как бы оглянулся с нынешнего бугорка на всю свою прожитую жизнь и не в первый раз обнаружил, что не так она выстроилась, как ему хотелось бы. – А то у нас тут есть такие: работают инженерами, а сами едва техникум осилили, а то и его в глаза не видели. А с дипломом – это уже без дураков! Это уж культурно… В институте и с Верховцевым познакомились?
Подражая Кувалдину в краткости ответов, я сказал:
– Там.
– Понятно… – отозвался Кувалдин, и в голосе его прорезалось некое дополнительное уважение ко мне – за то, что умею я выбирать себе выгодных дружков.
Он, кажется, решил, что я парень не промах и со мной лучше не связываться. А я никого и ничего не выбирал, да и кто тогда знал, когда я впервые познакомился с Виктором, что он когда-нибудь заделается моим начальником. Виктор тогда был таким же студентом, как и я, разве что учился двумя курсами постарше и ходил в круглых отличниках, а я тянул на стипендию.
Просто мы с Виктором жили в соседних комнатах общежития, и однажды случилось так, что мы оба дежурили – каждый в своей комнате. Я первым закончил уборку и ту последнюю щепотку мусора, которую так трудно взять на совок, вымел, как водится, через порог в коридор. Взмахом веника я послал эту щепоть в сторону Викторовой двери, а мог и в другую сторону послать, и тогда мы с Виктором, возможно, так и не познакомились бы поближе. Я махнул веником, а Виктор в эту секунду как раз открыл свою дверь, чтобы вымести через порог свою щепотку мусора, и поймал меня на месте преступления.
Сгоряча он обозвал меня почему-то Мазепой, я не остался в долгу и послал его подальше. Мы облаяли друг друга, стоя в коридоре каждый у своей двери – я с веником в руке, а Виктор со шваброй. Вот так и состоялось первое знакомство нынешних технорука запани с главным инженером сплавной конторы.
Мы тогда не успели доругаться, так как надо было спешить на лекции. Но позже, сталкиваясь в институте, общежитии, столовой или библиотеке, мы стали поневоле узнавать друг друга. Сначала мы только язвительно усмехались, будто выведали один о другом невесть что, а потом как-то незаметно для себя стали здороваться. «Привет!» – «Привет!» – и каждый спешит по своим делам. А здесь вот встретились как закадычные друзья. Не объяснять же все это Кувалдину?..
Для меня была приготовлена квартира из двух комнат. Впоследствии я узнал, что в квартире этой испокон века жили техноруки запани, ее в поселке так и величали: инженерской или техноруковской. Техноруки, как водится, менялись, а квартира оставалась. И когда на запани появлялся технорук с большой семьей, то квартира была для него тесноватой, а когда приезжал малосемейный, то квартира сразу становилась просторной. А вот холостого технорука квартира эта, кажется, не видала еще ни разу.
Я переступил порог и вдруг подумал: а ведь это первое мое жилье, целиком принадлежащее мне одному. Какие бы роскошные квартиры ни поджидали меня в будущем, а эта вот первая. Жилищное раздолье до нынешнего дня обходило меня стороной. Детство мое прошло в саманной хибаре, где мы теснились всей семьей. У меня не то чтоб отдельной комнатенки, но даже угла постоянного не было. Позже я обитал в рабочих общежитиях, образцовых и запущенных, всякие попадались, в палатках изыскателей, в военной казарме. Последние годы жил в студенческом общежитии: койка, стул, тумбочка на двоих, крючок на вешалке и персональный гвоздь в платяном шкафу, громкоговоритель – один на комнату – и утюг – один на весь этаж.
Главное и отличительное свойство всех прежних моих жилищ сводилось к тому, что помещение там было одно, а равноправных обитателей несколько человек, а то даже более десятка человек, как в армейской казарме. А теперь вот жилая моя дробь перевернулась, знаменатель стал числителем, и расщедрившаяся наконец-то судьба отвалила мне одному-единственному отдельную двухкомнатную квартиру с кухней и совершенно ненужной кладовкой, куда мне пока что и положить-то нечего, разве что пустой чемодан.
Машинально я прикинул, что в новых моих апартаментах, если мерить тесными студенческими нормами, можно разместить человек десять, а то и все двенадцать. Выходит, жизнь моя стала вдруг богаче и привольней недавней студенческой жизни в добрый десяток раз.
С непривычки к такому раздолью я даже оробел малость, обходя обширные свои владения, – это наглядное свидетельство тех крупных перемен, которые приключились в моей жизни. И тогда же я понял – не умом, а всем своим свежеиспеченным инженерским существом, – что вступаю в совершенно новую полосу жизни, где все, начиная с жилья, будет теперь совсем не так, как было у меня до сих пор…
К приезду моему явно готовились: пол был не только чисто вымыт, но и выскоблен до восковой желтизны, чьи-то заботливые руки расставили мебель. В квартире было: два стола – маленький письменный, почти ученический, и большой обеденный, бельевой шкаф, две тумбочки, кровать под марлевым пологом, чтобы не загрызла меня свирепая мошкара, два стула, пяток разнокалиберных табуреток. На тумбочке у изголовья кровати стояла настольная лампа, бронзовая, неподъемная, эпохи перерасхода цветных металлов. И хотя на всех вещах на самых видных местах красовались овальные жестяные бирки, означающие, что все это имущество заприходовано и числится на балансе запани, у меня проклюнулось такое праздничное чувство, будто из скудного своего студенчества я прямехонько шагнул чуть ли не в заправские миллионеры.
Больше всего я был тогда озабочен тем, чтобы скрыть от Кувалдина свое смятение при виде умопомрачительной этой роскоши, граничащей по тогдашним моим понятиям с расточительством.
– Не много ли для одного? – скромно спросил я, обводя рукой жилищные свои просторы.
– А семья? Иль еще не женаты? – догадался Кувалдин.
– Не успел еще. Знаете, не пришлось как-то… – смущенно пробормотал я, впервые в жизни чувствуя себя виноватым, что дожил до двадцати семи лет, а до сих пор не обзавелся семьей.
Кувалдин подозрительно покосился на меня и перевел глаза на тощий мой чемодан. Похоже, ему просто трудно было представить человека холостым в моем возрасте. Мне почудилось: он даже заподозрил, не бегаю ли уж я от алиментов. Но он тут же отбросил это низкое подозрение, недостойное дипломированного адресата, и утешил меня:
– Ничего, дело это поправимое. Невест у нас на запани хоть пруд пруди: и беленькие, и черненькие, и шатенистые. На любой вкус!
О неведомых мне местных невестах он сказал так, будто и они тоже были загодя приготовлены для меня и теперь поджидали женишка где-нибудь на складе запани, между тросами и канатами, перенумерованные и чуть ли не снабженные инвентарными бирками. Вот только Кувалдин не знал, кажется, куда именно полагается навешивать бирки невестам: на шеи или на пятки.
Узнав о затяжном моем холостячестве, Кувалдин, сдается, совсем во мне разочаровался. По всему видать, ему еще обидней стало, что такой вот легковесный человек потеснил его тут на работе…
С неожиданной для меня прозорливостью Кувалдин понял мое состояние и сказал хмуро, по привычке своей глядя мне в плечо:
– Вы вот что… Ну, это самое, не думайте там… Ну какой из меня начальник? Курам на смех! Я спал и во сне видел, чтоб меня поскорей скинули… освободили то есть, ежели по-культурному. Так что не сомневайтесь и ничего такого не думайте. Зла на вас я не держу, даже наоборот. И работать вам тут привольней будет, чем мне.
– Это почему же? – полюбопытствовал я, думая, что Кувалдин намекает на высшее мое образование.
Но он не ответил на мой вопрос, а сам спросил:
– У вас тут поблизости родичей, случайно, нету?
– Да вроде бы нет, а что?
– Повезло вам! – с откровенной завистью выпалил Кувалдин и уважительно посмотрел на меня. – Как Филипп Иваныч занемог и меня временно назначили его замещать, так я сразу же и взвыл: ни днем ни ночью покоя нету.
– Работы много? – участливо подсказал я.
– Кабы работа! Там трудность прямая, вся насквозь видная. Мы тут для того и сидим, чтоб ее преодолевать, за то и зарплату получаем. А вот чего я никак не ожидал: родичи меня допекли, будь они трижды неладные!
– Родичи? – опешил я, припоминая, что в институте нам талдычили о борьбе с паводками и ледоходами, о конструктивных несовершенствах сплоточных машин, о текучести рабочей силы, о перебоях в снабжении горючим, такелажем и запасными частями, а вот о такой потаенной опасности, как родичи, меня никто и никогда еще не предупреждал.
– Они самые, – мрачно подтвердил Кувалдин. – Я сам местный, и женка моя тоже местная. Тут в поселках да в деревнях вокруг проживает уйма наших сродственников: и дядья, и тетки, и двоюродные братья, и троюродные сестры – полный ассортимент. Без электронной машины всех и не сосчитать! Ну и насели они на меня, как я начальником запани заделался. Так и лезут день-деньской, и в конторе, и на запани продыху нет. Вечером домой придешь, и там уже сидит шуряк или крестный, весь на тебя нацеленный. Прямо как волка обложили, шагу ступить некуда, хоть ложись да помирай!