Чисты и нетронуты лежали окрест снега. Тесно сомкнулись запушенные инеем ели ближнего леса – притихшие, дымчато-сизые. От темного лесного массива игривым табунком отделился косячок молодых берез, широко разбежался по всему выгону, и одна – самая молодая и любопытная – подбежала вплотную к землянке, будто хотела заглянуть внутрь. Черных уже занес топор, чтобы срубить березку на костер, да раздумал – пожалел. По-медвежьи выгребая ногами, снежной целиною двинулся молчаливый сибиряк в лес за дровами, и осталась березка на виду у всех – сквозная, белая, голенькая, радуя солдатский глаз девичьей своей красой.
Из печных труб немногих уцелевших в деревне изб поднимался дым, молочно-белый снизу, в студеной тени, и огненно-рыжий выше, в красноватых лучах морозного солнца. Теплым паром дышал заваленный снегом извилистый ручей. Обледенелый горбатый мостик на околице деревни сверкал, переливался праздничным леденцом.
В землянке развязывали вещевые мешки, доставали иголки и нитки. На колченогом столике у окна обосновался Гребенюк – в прошлом мариупольский кузнец, ныне лучший гранатометчик во взводе и добровольный парикмахер, человек услужливый и безотказный. Клиенты были так нетерпеливы, что Гребенюк не успевал точить и править свой инструмент. Ежились и кряхтели под тупой бритвой бойцы, вскакивали с табурета как ошпаренные, размазывая жидкие солдатские слезы по нестерпимо зудящим, помолодевшим щекам.
Умывались сегодня тщательней обычного. Но по части гигиены всех перещеголял санитар Кузьмишкин. Покончив с перевязкой легко раненных, он совсем не из гордости, а исключительно по долгу службы, в воспитательных целях, взобрался на бугор перед землянкой, чтобы все могли его хорошо видеть, и принялся вершить опытно-показательный туалет. Добрых четверть часа Кузьмишкин елозил во рту давно облысевшей зубной щеткой, напрасно пытаясь придать своим длинным желтым зубам несвойственную им белизну. Затем санитар разделся до пояса и стал тереть рассыпчатым колючим снегом по бокам и неширокой груди. И совсем зря ехидно ухмылялся в сторонке Боровиков: ничего не было тут смешного, просто закалял человек лимфатическую систему.
Дневальные принесли пахучий гороховый суп. Как только первая ложка звякнула о котелок, храп в углу мгновенно прекратился и Сероштан поднял голову. Такими пустяками, как умывание, Сероштан заниматься не стал, а сразу приступил к более насущному. Ел полтавчанин обстоятельно и не спеша, каждый раз облизывая ложку начисто.
После завтрака в землянку пришел командир взвода. На вопрос о возрасте младший лейтенант солидно говорил, что ему скоро «стукнет двадцать», а в глубине души, несмотря на полугодовой командирский стаж, все еще стеснялся своих пожилых солдат. С одним только Крутицким не чувствовал он никакого смущения.
Младший лейтенант принял от помкомвзвода Кошкина рапорт, поздоровался с бойцами. Отыскав глазами Крутицкого, покровительственно спросил:
– Ну как, отоспался?
– Давал храпака! – ответил за друга Боровиков, и Крутицкий долго потом не мог простить ему этого.
Молодой солдат терпеть не мог, когда командир взвода начинал шутить с ним, вгонял в краску. Он сильно подозревал, что младший лейтенант только на людях держится так серьезно – не подступись. Если бы не почетные звездочки на командирских погонах, давно бы уже отбил Крутицкий охоту у младшего лейтенанта насмехаться над ним. Была у него тайная мечта – побороться когда-нибудь с офицером. Хотя тот был и повыше его ростом, показал бы он ему некоторые саратовские приемы, – как пить дать, положил бы на обе лопатки лейтенантика-одногодка со всеми его звездочками.
– А у вас прохладно, – сказал командир взвода. Он перевел глаза с одной стены землянки на другую, словно хотел определить, где больше щелей. – Придется подновить: в этой деревне простоим долго.
– Как в Столбовке? – невинным голосом спросил Боровиков, намекая на памятный всему взводу случай в деревне Столбовке, где только расположились на отдых, как пришел приказ двигаться на передовую.
Командир взвода пожал плечами:
– Комбат сказал: проживем здесь не меньше недели.
– Товарищ младший лейтенант, – взмолился тяжелый на подъем Сероштан, – стоит ли из-за одной недели ремонт начинать?
Младший лейтенант выпрямился: ему показалось, что подкапываются под его авторитет командира.
– Немедленно приступить к ремонту землянки! – громко и строго сказал он, бессознательно подражая адъютанту комбата, известному в полку доскональным знанием устава и самым зычным командирским голосом. – Помкомвзвода Кошкину в шестнадцать ноль-ноль доложить о готовности, – добавил младший лейтенант уже обычным своим тоном и пошел к выходу – прямой и тоненький, как свечечка.
Старший сержант Кошкин, в прошлом колхозный бригадир, человек неторопливый и хозяйственный, обошел землянку, оглядел ее внутри и снаружи, собрал командиров отделений и распределил между ними работу. Два отделения были направлены на заготовку материала: одно – разбирать дырявую крышу землянки, на долю последнего выпало углублять пол.
– Кругом леса дремучие, а они, чертяки, такие кривули ложили! – неожиданно возмутился сержант Черных и далеко в сторону отшвырнул кривую жердь, только свист пошел. – Не землянку построили, а собачью конуру, строители!
Сибиряк редко выступал с такими обширными речами, и все, приостановив работу, внимательно выслушали его и до конца проследили полет жерди.
– Какая она ни была плохая, а все-таки помещение… – вполголоса проговорил вечно чем-нибудь недовольный Авдеев. – А теперь старую землянку разорили, а новую – еще неизвестно, построим ли к вечеру…
– Набирай на лопату поменьше земли, тогда и завтра к вечеру не кончим! – сказал Крутицкий.
Боровиков, работавший рядом со своим приятелем, поощрительно хмыкнул.
– Следи лучше за своей лопатой, – посоветовал Авдеев. – Молод еще замечания делать!
И долго еще говорил Авдеев о людях, которых медом не корми, а дай им только поглазеть по сторонам, но земли на свою лопату стал брать заметно больше.
Из лесу несли столбы и жерди. От ближней сгоревшей избы на куске рогожи, как в санях, трое бойцов везли кирпич для печи. Добычливый санитар Кузьмишкин тащил колено жестяной трубы, бережно прижимая к боку другой рукой целехонькую оконную раму. Солнце то и дело вспыхивало на чистом стекле, и юркий солнечный зайчик неотступно следовал за Кузьмишкиным. Рама все норовила выскользнуть, и зайчик, играя, то отбегал проказливо в сторону, то стремительно кидался к длинным ногам санитара.
Группа плотников под руководством Миронова начала тесать балки для крыши. Болезненно морщился Миронов, слушая тупые чавкающие удары выщербленных топоров. Не выдержал смоленский плотник, сунул топор за пояс, пошел в деревню искать точило.
Вызвавшийся класть печь тихий, незаметный Качанов отогревал на костре мерзлую глину, приготовлял раствор в двух немецких касках. В углу землянки Гребенюк самозабвенно рубил гвозди из проволоки. Кто его знает, о чем задумался бывший кузнец, но только Авдееву, попросившему у него бумажки на закрутку, пришлось во второй и в третий раз повторить свою просьбу, пока Гребенюк услышал его.
– Ты, разом, не оглох? – удивился Авдеев.
– А? Что? Бумажку? – встрепенулся Гребенюк и, протягивая Авдееву мятый газетный листок, виновато улыбнулся.
К обеду крышу перестлали полностью, оставалось только засыпать землей.
Качанов долго усаживался, начиная класть печь. Работал он с той особой четкой неторопливостью, которая присуща всем настоящим мастерам. Когда Качанов протягивал руку к кирпичу – казалось, тот сам прыгал ему в пальцы. Пока он нес кирпич к кладке, другая рука сама собой, без видимого участия мастера, зачерпывала жестяной самодельной кельмой раствор из каски и размазывала его ровным слоем. Кирпич опускался на смазку и сразу, без правки, ложился точно на свое место, приобретая такой вид, будто всю жизнь только и мечтал, чтобы лечь именно на это, уготованное ему Качановым место. А когда печник легонько ударял болтом, заменяющим ему молоток, по кирпичу, тот сейчас же незамедлительно кололся и на половинки, и на четвертушки, как мастеру было угодно.
Проведав, что Качанов творит чудеса, весь взвод собрался в землянке вокруг печи, которая вырастала на глазах.
Работал Качанов молча и только один раз бросил подручным Боровикову и Крутицкому, замешкавшимся с подноской кирпича, каким-то новым для всех, повелительным голосом хлесткое слово:
– Шевелись!
И все как один с возмущением глянули на провинившихся подручных, и никто не удивился, что Боровиков, не дающий никому спуска, на этот раз промолчал.
– Ты, Качанов, и в самом деле печник! – с уважением сказал Авдеев и вдруг до боли ясно ощутил превосходство Качанова над собой – беспокойным, неуживчивым человеком, не знающим толком ни одного ремесла, исколесившим за свою жизнь всю страну и нигде не нашедшим себе места. – До войны где работал?
– На Магнитке, огнеупорщиком, – не сразу ответил Качанов.
И все словно заново увидели его и подивились, как это они раньше не замечали, какой Качанов ловкий и полезный человек. А Авдеев пожалел даже, что зря сегодня утром обругал Качанова, когда при получении завтрака тот нечаянно толкнул его под руку.
– Не знал я, что он такой мастерущий! – оправдываясь перед самим собой, смущенно пробормотал Авдеев, а вслух, чтобы Качанов не сердился на него за утреннее, сказал громко: – Золотые руки!
– Руки-то руками, – подхватил Боровиков, опуская на пол стопку кирпича и вытирая потный лоб. – Только нечего было на такую махину размахиваться: кирпич на исходе.
– А ему до самого верху кирпичную трубу тянуть совсем без надобности, – догадался Авдеев. – Дальше можно железное колено пустить, еще быстрей нагреваться будет! Так ведь, Качаныч?
Мастер молча кивнул головой.
– Сам-то из каких краев будешь? – не унимался Авдеев, гордый тем, что все были свидетелями его догадливости.