Вблизи родной деревни председатель догнал на дороге Кочеткова. Его бригада возвращалась с поля, где переставляла щиты снегозадержания.
– Как желуди? – спросил Кочетков, вспрыгивая на сани. Бригадир отвернул кошму – ту самую, которую Иван Васильевич предусмотрительно захватил с собой, чтобы на обратном пути не поморозить желудей, ощупал мешки с зерновыми отходами и протяжно свистнул: – Не горюй, Иван Васильевич, будут желуди!
– Из снега вылепишь? – сердито спросил председатель.
– Я вчера разговаривал по телефону с районом. Одолела охота услышать голос командира роты, помните, я о нем рассказывал?
– Нашел время фронтовыми воспоминаниями заниматься! – фыркнул Иван Васильевич.
– Командир роты теперь директором лесхоза работает, – с достоинством сказал Кочетков. – Я ему разъяснил, как мы тут насчет желудей бедствуем, а он говорит: «Приезжайте ко мне, в лесу с прошлого года много желудей осталось. Как только снег сойдет, можно собирать. Они в листве лучше, чем на складе, сохраняются…» Лейтенант по телефону целую лекцию прочитал, как желуди собирать. Главное, не повредить ростков. А при перевозке переложить желуди листьями или мохом – и потом поскорее в землю садить, – будут расти за милую душу!.. Я уже советовался с Дарьей Мироновной. Она думает за желудями девушек с Ганей Огурцовой послать. Говорит: «Пусть работают по специальности, привыкают к лесу». А по-моему, нечего девчонку в такую даль отправлять. Это она только здесь бойкая, а там растеряется среди чужих людей!..
Председателю на миг припомнилась рыжая дубовская кошка, и он еще раз дал себе зарок не обращать в будущем внимания на стариковские приметы.
У почты Иван Васильевич остановил лошадь. Он послал телеграмму с оплаченным ответом в районное село, в адрес лесхоза. Сообщал, что представитель их колхоза выезжает в лесхоз немедленно, а пока просил забронировать за ними участок дубового леса с лучшими семенными желудями.
– Немедля зови ко мне Ганю Огурцову! – весело сказал Кочеткову председатель, выйдя на крыльцо почты. – Ехать придется ей.
«Достарался с этими желудями на свою голову!» – мрачно подумал бригадир и очень внимательно посмотрел на почтовый ящик, словно прикидывал, не узка ли его щель для писем, которые он будет писать невесте, когда та уедет собирать желуди.
– Что нос повесил? – спросил Иван Васильевич. – Смотри веселей. Как только вернется Ганя из командировки, сыграем свадьбу. Я весь свой председательский авторитет пущу в ход, уговорю ее поторопиться!
Кочетков отвернулся от почтового ящика, повеселевшими глазами глянул с высоты крыльца на деревню.
Дружно дымили печные трубы. В розовеющем вечернем воздухе прерывистые оранжевые облака дыма низко стлались над крышами – к потеплению.
Будильник
Пылаев неторопливо шагал по пустынному и гулкому институтскому коридору. Знакомый устоявшийся запах щекотал ноздри. То была неповторимая смесь прочного, невыветриваемого запаха химических реактивов, отсыревшей штукатурки и отдающей мышами лежалой бумаги. Так пахнут только старые учебные здания.
Грустный и немного торжественный, Пылаев заглядывал в свободные от занятий аудитории, молча стоял там, прощаясь. У витрины объявлений Пылаев нагнулся, поднял с пола выпавшую кнопку, выровнял покосившийся листок, извещающий, что консультации по диамату переносятся со вторника на четверг, и до отказа вогнал кнопку в доску.
Четверть часа спустя Пылаев был уже в институтском парке. Ноздреватый снег грязно белел в ложбинах и кустах, жирно лоснились запотевшие на солнцепеке аллеи. Под тонким слоем липнущей к сапогам грязи подошва угадывала твердую мерзлую землю. Заношенной спецовкой выглядела старая хвоя елей. Голые ветви лиственных деревьев чернели той яркой и влажной чернотой, какая бывает перед набуханием почек.
Пылаев обошел все аллеи неуютного парка, словно искал там что-то давно утерянное. Потоптался возле березы, рассматривая порыжевшие царапины надписей, и, выждав, когда никого не было поблизости, приложился щекой к чистому холодному стволу. А в дальнем глухом углу парка, у низенькой, решительно ничем не примечательной скамеечки, Пылаев выстоял добрых десять минут и даже шапку зачем-то снимал с головы.
Потом он переходил из одной комнаты общежития в другую и пожимал руки подряд всем студентам – знакомым и незнакомым. Первокурсники почтительно смотрели на Пылаева и старались как можно крепче сдавить руку, чтобы он знал, что они тоже взрослые. Те из них, кто хоть немного был знаком с Пылаевым, называли его по имени и при этом поглядывали по сторонам, проверяя, какое впечатление произведет на других эта их неожиданная близость к инженеру Пылаеву. Студенты старших курсов держались так, будто они каждый день прощаются с новоиспеченными инженерами и это им порядком уже надоело. Они величали выпускника небрежно «Пылаичем», руку жали непринужденно и независимо, чтобы всем ясно было, что Пылаев не очень-то далеко ушел от них: через год-другой они сами будут такими же инженерами.
Наконец и с этим было покончено. Одетый по-дорожному, Пылаев стоял посреди своей комнаты и в последний раз созерцал ее стены, до мелочей знакомые, надоевшие, как платье, из которого вырастаешь, а сейчас неожиданно милые. Ощущение утраты вошло в Пылаева, стало шириться, пока не заполнило его целиком.
Так почему-то постоянно бывало с ним: даже покидая сырую фронтовую землянку, где довелось прожить каких-нибудь два-три дня, он жалел уже ее, словно частицу себя оставлял в этой землянке. «Всегда так, – подумал он, – с одним прощаемся, другому идем навстречу. И всю жизнь так – перегон за перегоном». Пылаев был транспортником и часто мыслил привычными терминами.
Он уже взялся за чемодан, но вдруг остановился в раздумье. Появилось то смутное, беспокойное чувство, какое бывает, когда кажется, будто что-то забыл сделать, а что именно – никак не можешь припомнить. Пылаев обвел комнату глазами внимательно и придирчиво. Чернильное пятно на полу, похожее на голову профессора теоретической механики, карта Союза на стене с густо исколотой булавками широкой полосой недавних фронтов, гвоздь в потолке, до которого весной солнце доходит ровно в восемь часов утра… А где будильник?.. Ну конечно, будильник! Как мог он забыть о нем!..
Пылаев перерыл все тумбочки и в одной из них, под пыльным ворохом конспектов, отыскал старый, помятый будильник. Много людей разбудил он на своем веку. Пылаев купил будильник еще до войны, и тот не один год верой и правдой служил ему.
Несмотря на свой неказистый вид, звонил будильник так молодо и раскатисто, что ухитрялся будить самого Раздайводу, прозванного «заслуженным деятелем сна». Ни один будильник в институте «не брал» Раздайводу, а этот – «взял»!
Раздайвода прожил в одной комнате с Пылаевым целую неделю, надеясь, что в конце концов его здоровые нервы пересилят горластый будильник. До сих пор институтские старожилы рассказывают анекдоты об этом единственном в своем роде поединке человека с механизмом. Ложась спать, Раздайвода с содроганием и ненавистью смотрел на будильник. Не забывая о нем даже во сне, Раздайвода спал тревожно, по нескольку раз просыпаясь за ночь, чего с ним отроду никогда не случалось. К концу недели студент признал себя побежденным и перебрался в комнату поспокойнее. Впоследствии, встречаясь с Пылаевым, «заслуженный деятель сна» всегда отворачивался.
Случалось, что будильник иногда начинал отставать. Старческие нотки – виноватые и жалующиеся – вдруг появлялись в его голосе. Первое время Пылаев носил чинить будильник в мастерскую, а потом стал ремонтировать сам и с годами так наловчился, что по одному звону угадывал, какой ремонт требуется. Он чистил механизм, менял пружину или изобретал что-либо свое, самодельное, из проволоки и прочей чепухи, – будильник был неприхотлив и довольствовался малым.
За время войны все личные вещи Пылаева, сданные на хранение, затерялись, а будильник, оставленный на произвол судьбы в общежитии, уцелел. После демобилизации, когда обнаружилось, что знакомых в институте осталось мало, Пылаев обрадовался будильнику как старому верному товарищу.
В последние месяцы учебы Пылаев мало пользовался будильником. Вставать рано уже не нужно было, а время ему всегда услужливо показывали новые ручные часы – дорогие и очень точные, с тоненьким и умненьким постукиванием молоточков. Сейчас, держа в руках забытый будильник, Пылаев почувствовал стыд, словно предпочел пустого блестящего франта скромному, испытанному другу юности. Он вытер пыль с циферблата, завел и поставил стрелки так, чтобы услышать звон.
И Пылаев услышал. Захлебываясь от обиды и гнева, будильник крикнул ему в лицо, что это совсем не по-товарищески – забыть о нем, списать его в расход. Он хочет еще вдоволь назвониться, разбудить тысчонку-другую раз этого соню Пылаева, который в последнее время совсем разленился и начинает походить на Раздайводу. Он не какой-нибудь инвалид или пенсионер. Разве может, например, пенсионер так долго и напористо бить молотком в наковальню звонка? А он все лупит и лупит. И никакой одышки – полюбуйтесь!..
«Сколько же тебе, друг, доставалось, – подумал Пылаев с нежностью, – а ты все такой же дерзкий».
Он тщательно завернул будильник в газету, раскрыл чемодан.
Тесное дорожное содружество вещей венчала расплюснутая подушка-думка. Пылаев положил будильник под подушку и попробовал закрыть чемодан. Тот не закрывался. Чтобы крышка захлопнулась, пришлось вынуть думку.
Пылаев удивился пришедшей вдруг на ум мысли. Черт возьми, а ведь здорово все получается! Что такое подушка? Инструмент для сна, как говорил Раздайвода. А будильник? Враг сна, глашатай пробуждения, бодрости, работы… «Наивна, однако, твоя символика, Пылаич!» – насмешливо сказал Пылаев себе. Но хозяин будильника слишком хорошо знал «Пылаича», чтобы поверить, будто простой насмешкой сможет отделаться от новой, еще не до конца ясной самому мысли.
Взгляд Пылаева машинально обратился к карте. Глаза привычно скользнули правее и выше исколотых тыловыми стратегами западных областей и прикованно застыли на месте его будущей работы.