– Администрация!..
Они помыли руки и ушли. Напоследок Чуркин многозначительно подмигнул Ксан Ксанычу, напоминая ему о недавнем его обещании.
– Дождались, Надюша! – сказал Ксан Ксаныч.
Ему вдруг показалось, что комната их стала меньше, чем была три недели назад, когда они с Надей ночной порой держали совет, как получше расставить мебель. Ксан Ксаныч озабоченно перемерил комнату шагами и убедился, что все отвоеванные им у судьбы четырнадцать квадратных метров жилплощади остались в целости и сохранности и терпеливо ждут, чтобы принять их с Надей на свои просторы.
Ксан Ксаныч кинулся растапливать печь, а Надя стала мыть пол. В комнате запахло распаренной глиной. Печь пошла сухими пятнами и поначалу отчаянно дымила.
– Ничего! – бодро сказал Ксан Ксаныч. – Свой дым глаза не выест!
Он обследовал все свои владения, подергал ручку двери, повертел шпингалеты на окне и пообещал:
– Все метизы[13], Надюша, мы сменим!
Надя не узнала его голоса и удивленно посмотрела на жениха. В Ксан Ксаныче появилось что-то новое, незнакомое ей. Он будто вырос на целую голову, и во всех повадках стало проступать что-то самоуверенное, немного даже кичливое. Поистине, долгожданная собственная комната творила с Ксан Ксанычем чудеса и вытащила на божий свет все спрятанное до времени. Надя вдруг подумала, что она не так уж хорошо знает своего жениха.
Он приложил ухо к печной трубе и пригласил Надю:
– Иди послушай!
С тряпкой в руке Надя подошла к трубе и стала рядом с Ксан Ксанычем. Касаясь друг друга плечами, они слушали, как гудит в трубе теплый воздух.
– Строго гудит! – одобрительно сказал счастливый Ксан Ксаныч. – Видать, с характером печка… А в общежитии, Надюша, совсем не тот коленкор. Там у печки одна забота: температуру давай. А тут она уют создает. Хоть и бессловесный предмет, а понимает, что требуется для семейной жизни!
Надя закивала головой, соглашаясь с Ксан Ксанычем, и ушла домывать пол.
Стало смеркаться. Сашка постучал топорами, обух по обуху, возвещая конец субботника. И когда все лесорубы покинули уже новостройку и шум вокруг затих, мимо по-жилому запотевшего окна в комнате Ксан Ксаныча прошествовали Илья с Тосей.
Тося шагала чуть впереди, а Илья по-адъютантски почтительно сопровождал ее.
– Тось? – робко окликнул он нетвердым голосом человека, до конца еще не уверенного в том, что все беды его миновали.
– Молчи! – суеверно шикнула Тося. – А то опять поругаемся…
Илья послушно замолк. Они шли рядышком, искоса поглядывали друг на друга. По стародавней своей привычке Тося вскоре вырвалась вперед. Илья набрался смелости и попридержал ее за локоток. Тося виновато глянула на Илью и укоротила свою прыть. Они ступали теперь нога в ногу и дружно молчали…
Печь нагрелась и перестала дымить. Ксан Ксаныч принес с улицы чурбан и уселся посреди комнаты.
– Иди посиди со мной, – позвал он Надю. – Успеется!
– Вот домою, тогда уж… – отозвалась Надя.
Ей стало почему-то неловко оставаться с Ксан Ксанычем наедине, словно что-то недосказанное выросло вдруг между ними.
– Игнат Васильич сразу согласился эту комнату дать, – припомнил Ксан Ксаныч. – Он тебя очень уважает, Надюша!
– И тебя… – отозвалась из темного угла Надя.
Кажется, она пыталась хоть такой малостью отплатить Ксан Ксанычу за все его добрые чувства к ней.
– Тебя больше, – правдолюбиво сказал Ксан Ксаныч. – И ребятки тоже молодцы, гуртом навалились, досрочно дом закончили. Все не везло нам, не везло, а под конец подул ветер и в нашу сторону…
В дверь постучали.
– Входи, открыто! – по-хозяйски крикнул Ксан Ксаныч.
Дверь распахнулась, и на пороге показались маленький тракторист Семечкин и его невеста – тихая девушка, работающая на шпалорезке.
– Значит, вы тут? – спросил Семечкин, ревнивыми глазами оглядывая жилище Ксан Ксаныча и Нади.
– Тут… – счастливо ответил Ксан Ксаныч и пошлепал рукой по подсыхающему боку печки.
– А мы рядом… – Семечкин повел головой в сторону.
– Что ж, соседями будем. Добро пожаловать! – гостеприимно сказал Ксан Ксаныч и торжественно пожал руку маленькому трактористу.
Надя вымыла пол, долго и тщательно вытирала его чистой тряпкой. Кажется, она больше всего боялась сейчас остаться без дела. А Ксан Ксаныч вдруг не на шутку встревожился:
– Кончай, Надюша… Перебраться надо сегодня же, верней так-то будет! А то мало ли чего: начальство ненароком передумает или вселится нахрапом какой-нибудь проныра, попробуй потом его выселить…
Он набил печь дровами, запер комнату и спрятал ключ в самый дальний и надежный карман.
– Я побегу за раскладушкой, а ты иди собирай вещи. Сама не надрывайся, я зайду… Сегодня как-нибудь переночуем, а завтра в загс!
Помолодевший от счастья Ксан Ксаныч сорвался с места и пропал в сизых апрельских сумерках. Зараженная его нетерпеньем, Надя быстро пошла по пустынной улице. Но чем ближе к общежитию подходила она, тем короче и нерешительней становился ее шаг, точно сильный встречный ветер мешал ей идти.
Спрямляя дорогу, Надя пересекла пустырь позади Камчатки и вдруг отпрянула назад, спряталась за поленницу дров.
– А северного сияния я так и не видела… – пожаловался голос Тоси.
– Ничего, – пообещал голос Ильи, – на будущий год увидишь!
Ветер раскачивал фонарь на углу улицы, и зыбкое пятно света бежало по грязному апрельскому снегу, выискивая что-то среди осевших сугробов. Вот любопытный пятачок вскарабкался на глухую стену общежития, скользнул вдоль старых почерневших бревен, беспощадным прожекторным лучом выхватил на миг из темноты Илью с Тосей, тесно сидящих на заветной завалинке. Тося зажмурилась от яркого света, стала совсем некрасивой и показалась Наде самозванкой, захватившей чье-то чужое место. А Илья смирно сидел рядом с Тосей и так преданно любовался сморщенным ее лицом, будто она была бог весть какой красавицей.
Пятачок побежал вспять – и темнота спрятала от Надиных глаз счастливую парочку.
В этот день в поселке переломила весна: вечерний морозец попробовал было потягаться с теплым юго-западным ветром, но не совладал с ним и отступил. С крыши общежития падали последние сосульки, апрель бессонно точил сугробы, и если прислушаться, можно было разобрать, как оседал снег – с шорохом и стариковским кряхтеньем. А редкая капель еще не умела тенькать. Капли пулями впивались в ноздреватые сугробы и шуршали там юркими мышатами, разыскивая и пока еще не находя друг дружку.
Тося поймала на лету мокрую сосульку, откусила кончик и протянула Илье:
– Попробуй, сладкая!
Илья послушно захрустел пресной льдинкой.
– Сидим прямо как взрослые! – со смехом сказала Тося.
Ей было так непривычно хорошо сейчас, что невольно хотелось как-то снизить свою радость, чтобы та не слепила ее.
– А мы и есть взрослые, – немного обиженно отозвался Илья. – Хочешь, пойдем завтра и поженимся – и никто нам слова поперек не скажет.
– Ну и семейка получится: Илюшка – муж, Тоська – жена… Умереть со смеху можно!
– Глупая ты еще… – нежно сказал Илья.
– Вот моду взяли: как что не по-ихнему – так дурочкой обзывают. И мама-Вера, и ты… Поищи себе умную!
– Да я ж любя… С тобой все время как на экзамене. Ох и трудная ты!
– Пойди легкую поищи!
– А мне как раз такая, как ты, и нужна.
– Тогда терпи! – посоветовала Тося.
Илья попытался обнять ее. Она ужом выскользнула из его рук.
– Ишь моду взял! Руки!
– То-ось?..
– Сиди смирно и любуйся моей красотой!
Тося хмыкнула, торжествуя полную свою победу. Илья вновь попробовал поцеловать ее.
– Ох и агрессор ты, Илюшка! – сказала Тося, высвобождаясь из его объятий.
– Ну хоть так-то можно? – с великой надеждой в голосе спросил Илья и неуверенно положил руку на Тосино плечо.
Тося подумала-подумала и милостиво разрешила:
– Так можно…
Затаив дыхание слушала Надя их горячий шепот и веселую возню.
Ближний сугроб напитался полой водой, и капли стали тенькать. Сначала каждая капля звенела в свой колокольчик и не догадывалась слиться с соседней каплей. А потом в толще сугроба чисто и певуче пропела струйка, и в соседнем сугробе ей сейчас же отозвалась другая. Они послушали друг дружку, примолкли, и вдруг под спудом снега, пробуя голос, на милом детском языке несмело залопотал первый ручеек. Он тут же замер, придавленный осевшим сугробом, но через минуту зажурчал уже чуть погромче. И снова затих.
Казалось, молодая, только что рожденная из талого снега вода все силилась и никак не могла припомнить, как вела она себя в прежних жидких своих существованиях, еще до того, как стать снегом, – когда она низвергалась с заоблачной выси в ливнях, кипела в родниках, пересчитывала камни на перекатах, лениво струилась в степных реках, клокотала в турбинах электростанций, сонно плескалась в озерах, поила потрескавшуюся от засухи землю в оросительных каналах, ревела в морских ураганах, винтом вздымалась к небу в смерчах и тайфунах, тяжко била в далекий коралловый берег крутой океанской волной…
– Тоже мне, любовь называется! – разочарованно сказал Илья. – Ребята уже невесть что про нас болтают, а я тебя и не поцеловал ни разу… Узнают – засмеют!
– Чихала я на твоих ребят, – отозвалась Тося.
– И на меня?
– Снова начинаешь, да? – пристыдила Тося. – Ох уж эти мне мужики! Неужели ты без этого самого поцелуя никак не можешь обойтись? Так-таки не можешь? Ты только не притворяйся!
– Чудачка ты! – удивился Илья. – А зачем обходиться?
Тося замялась:
– Все вокруг целуются – так и мы давай наперегонки! Так, что ли, по-твоему?
– Ну конечно! – обрадовался Илья. – А как же иначе? Что-то я тебя не пойму…
– А мы вот давай… не будем, – нетвердо предложила Тося, сама не зная, чего она хочет.
– Придумала!.. – разочарованно буркнул Илья.
– Так ведь страшно же! – доверчиво призналась Тося. – Были чужие, а теперь ни с того ни с сего…