– Нелегко, – также шепотом признался Костромин и прижал к губам большой палец Софьиной варежки.
Переступив порог своей квартиры, Костромин застыл у двери, повеселевшими глазами оглядел чистый пол и широкие, не по здешним окнам, ленинградские занавески. Софья принесла от Александры Романовны Андрюшку. Костромин с неуклюжей бережностью молодых отцов взял у нее сына, долго вертел его в руках и придирчиво рассматривал со всех сторон, как бы желая удостовериться, что наследника не подменили.
– Можно я его покидаю немного? – робко попросил он и принялся до потолка подкидывать Андрюшку.
Тот сначала взвизгнул, а потом вошел во вкус и заулыбался беззубым ртом так радостно, как ни разу не улыбался матери.
– Смеется, шельмец! – счастливо сказал Костромин и сел бриться.
Софья возилась у плиты, украдкой посматривая на мужа. Когда Геннадий побрился, стало видно, как сильно похудело и осунулось его лицо. Софья заметила и другую перемену: глаза его не пропускали ее взгляда внутрь, в них стояло настороженное и, как показалось Софье, виноватое выражение – словно он чего-то стыдился. «Не оттого ли, что не оправдал доверия, не сумел наладить в леспромхозе хорошую работу?» – вдруг подумала Софья.
Костромин тоже испытующе посматривал на жену, стараясь определить, как ей нравится на новом месте и не жалеет ли она, что приехала к нему, променяла родной Ленинград на чужую глухую Сижму. Дрова были сырые, горели плохо, и Софья поминутно открывала дверцу, перекладывала поленья, плескала в топку керосин. Она показалась вдруг Костромину очень городской, не приспособленной к жизни в лесу. «Тяжело ей будет здесь», – подумал он, а вслух спросил:
– Ты не будешь скучать? Здесь нет ни театра, ни концертов…
– Не беспокойся, я найду себе занятие, – ответила Софья. Она хотела добавить: «Лишь бы у тебя на работе все было хорошо!» – но решила пока ничем не выдавать своей тревоги, надеясь, что Геннадий сам, по примеру прошлых лет, все расскажет ей.
«Я о нем забочусь, а он обо мне!» – с чувством признательной нежности подумала Софья, и хотя сырые дрова начинали уже приводить ее в отчаяние, она, скрывая это от мужа, молодцевато пнула ногой высунувшееся из топки полено и сказала задорно:
– Ну вы, миленькие, горите у меня, не капризничайте!
Потом они вместе купали сына. Андрюшка в руках отца не плакал, не барахтался, а вел себя степенно, словно понимал, что с мужчинами надо держаться по-мужски: гордо и терпеливо. Софья переводила глаза с сына на Геннадия, искала и находила все новые и новые черты сходства между ними.
Они не говорили слов любви, но в их взглядах и даже в самых обычных словах, которыми они обменивались, сквозила та взаимная радость узнавания, какая бывает при встрече любящих, успевших за время разлуки немного отвыкнуть друг от друга. Особенно чутка к этой радости молодая любовь, еще не обросшая бытом и не перешедшая в привычку.
Костромин менялся на глазах у Софьи: настороженно-замкнутое выражение постепенно сходило с его лица, он становился общительней и как бы оттаивал. На него вдруг напал хозяйственный зуд. Он смастерил абажур, чтобы сильный свет не беспокоил по ночам Андрюшку, набил в шкафу дополнительных гвоздей для Софьиных платьев и вызвался приспособить к люльке, взятой у Чеусовых, какую-то самодельную рукоятку с тормозом, чтобы Софья могла по ночам качать люльку, не вставая с постели.
Он так старался, точно изо всех сил хотел позабыть что-то неприятное, что занимало еще недавно все его мысли. И это ему, кажется, удалось.
– Знаешь, – признался он жене, выстругивая рукоятку для люльки, – я никогда не подозревал в себе таких способностей! Видимо, как там ни крути, а все мы немного птицы-канарейки и страсть вить гнезда у нас в крови. Раньше мне казалось это каким-то пережитком прошлого и даже… мещанством, а теперь вижу: ничего зазорного тут нету!
Софья собиралась сказать, что он прав лишь в том случае, если наряду с птичьими занятиями, а еще лучше – прежде их, человек с честью выполняет свою главную общественную задачу, но подумала, что Геннадий может воспринять ее слова как намек на собственную неудачную работу в леспромхозе, и промолчала.
Костромин приладил рукоятку с тормозом к люльке и предложил опробовать изобретение. Но Софья была занята у плиты, а Андрюшка почему-то не пожелал тихо лежать в реконструированной люльке. Тогда Костромин загрузил люльку книгами, а сам лег на койку, изображая няню. Для большего сходства он повязал голову Софьиной шалью.
– Внимание! – объявил Костромин и потянул к себе рукоятку – люлька плавно закачалась; нажал на тормоз – люлька послушно остановилась.
Софья хохотала у плиты, пока что-то не подгорело там.
Неожиданное ребячество Геннадия обрадовало Софью. Значит, неглубоко еще пустила в нем корни напугавшая ее недавно отчужденность, если он мог проделывать такие номера!
Она подметала пол после хозяйственных занятий мужа и думала не без самодовольства, что своим превращением он обязан ей. За какие-нибудь два часа она успокоила мужа, вернула ему уверенность в собственных силах. Пусть он пока еще немного дичится ее и не посвящает в свои заботы, она не обижается: не за горами время, когда Геннадий все расскажет ей о сижемских трудностях. Вдвоем они преодолеют любые препятствия, она станет незаменимой помощницей мужа во всех его делах, и они легко вытащат Сижму из прорыва…
Сели ужинать. Макаронный суп, изготовленный Софьей, привел Костромина в восторг, а оладьи показались ему чудом кулинарного искусства. Софья же, склонная к самокритике, находила, что тесто недостаточно подошло.
Глава вторая
Костромин работал в леспромхозе только второй месяц. Назначение в Сижму не обрадовало его. План предыдущего года леспромхоз выполнил, и в тресте его считали если не передовым, то, во всяком случае, средним и вполне благополучным. У Костромина же, неизвестно когда, скорей всего еще в институте, куда он вернулся после войны на третий курс, сложилась некая мечта о своей будущей работе. Мечта эта в общих чертах сводилась к тому, что инженер Костромин попадает на отсталое предприятие, засучив рукава принимается за работу – и очень скоро все видят, как это предприятие идет в гору, процветает. Костромина ставят в пример, все радуются, а честолюбивая Софья гордится, что выбрала себе спутником в жизни такого дельного человека…
Вместо отсталого предприятия пришлось ехать туда, где план выполнялся. Здесь хоть в лепешку разбейся, все равно будут говорить: «А мы и раньше неплохо работали!»
Но в Сижме Костромин увидел, что его представление о благополучном предприятии нуждается в больших поправках. Третья часть трелевочных тракторов находилась в ремонте, суточные графики движения поездов пестрели простоями, производственный план первой декады января был выполнен только на шестьдесят три процента.
Директор леспромхоза Чеусов встретил Костромина хорошо. Он боялся, что ему пришлют совсем юнца, и облегченно вздохнул, убедившись, что инженеру за тридцать и ранняя седина нет-нет да и блеснет на его висках.
При первой же беседе с директором Костромин спросил:
– Почему в этом году леспромхоз стал работать хуже?
– Мы и в прошлом году так же работали, – с достоинством ответил Чеусов.
– Но в прошлом году выполнили план.
– Откровенно говоря, – чистосердечно признался Чеусов, – особой заслуги нашей в том нету. В минувшем году, благодаря хорошей работе машиностроительных заводов и вниманию к лесной промышленности, механизмов к нам поступило гораздо больше, чем предусматривалось, – вот мы и выполнили план!
– Это значит – жить на чужом горбу, иждивенцами! – возмутился Костромин.
Директор поморщился:
– Э, батенька, в лесу и не такое бывает… Взять хотя бы нынешний план. Двести пятьдесят тысяч кубометров в год, а на первый квартал нам дают… сколько бы вы думали?.. Девяносто!.. Тридцать шесть процентов годового плана – на первый квартал. Это планирование?
– Но почему так? – удивился Костромин.
– Тут две причины, – бесстрастно сказал Чеусов. – Во-первых, плановики наши все еще шпарят по старинке. Была когда-то лесная промышленность сезонная, ведущим сезоном был зимний – вот и планируют по привычке на зиму побольше. Отчасти это еще и сейчас справедливо – для тех леспромхозов, где ледяные дороги или автомобильная вывозка. А у меня – железная дорога, и паровозу безразлично, белый снег по сторонам сугробится или зеленая травка ковриком стелется. А вторая причина будет психологическая: в кошки-мышки с нашим братом, производственником, играют! Рассуждают примерно так. Если дать директору леспромхоза нормальный план на квартал, то он выполнит его и почиет на лаврах. Давайте надбавим ему, лентяю, – и тогда он, медведь этакий, из кожи будет лезть, чтобы выполнить план, и хотя, по всей вероятности, его все-таки не выполнит, но сделает, однако, побольше, чем при нормальном плане.
– Но это безобразие – так планировать! – снова возмутился Костромин. – Ведь ясно: нереальный план только разоружает коллектив. Народ привыкает думать, что план – это одно, а производство – другое.
– Правильно, все правильно, – согласился Чеусов, немного завидуя молодому инженеру, который может так близко принимать все к сердцу, в то время как он, Чеусов, давно уже ничему не удивляется. – Игра в кошки-мышки никого не обманывает. Директора леспромхозов заранее знают, что в первом квартале получат выговор, во втором, если со сплавом не задержатся, начнут выправлять положение, в третьем – их уже будут хвалить, а в четвертом – премируют! А с нового года все опять начнется сначала.
Чеусов прошелся по кабинету, остановился у окна. Костромину показалось, будто директор уже жалеет, что разоткровенничался с ним.
– Это хорошо, что вы к нам приехали! – неожиданно весело сказал Чеусов. – Жаль вот, замполит на Кавказе лечится – старая рана открылась. Тоже фронтовик… – Костромина удивила виновато-завистливая нотка в голосе директора, – по-видимому, Роман Иванович всю войну проработал в тылу. – Вернется он – и нас трое будет, любую напасть мигом одолеем!.. А пока сделаем так: вы сядете на технику, а я возьму себе дела административные. Учтите, на всякий случай: вашего предшественника сняли за срыв механизации. Тогда у нас тракторов еще мало было и поначалу с ними что-то не ладилось, инженер больше на лошадок надеялся, а тракторы у нас вроде музейных экспонатов стояли. Когда на совещании в тресте управляющий сказал, что в ближайшие дни заменит всех лошадей тракторами, инженер наш возьми да и выпали: «Чем же мы тогда лес трелевать будем?» То-то смеху было! Дед Мороз рассердился да сгоряча и забрал у нас лошадей, чтобы мы на них не рассчитывали при выполнении плана. Теперь даже для хозяйственных работ не хватает – во всем леспромхозе только четыре горбунка бьют копытами… Да, не застали вы, Геннадий Петрович, и