нтересного времени. Электропила и трелевочный трактор сейчас всеобщее признание получили, а на первых порах наш брат производственник руками и ногами от них отмахивался, по старинке крепко держался за лучковую пилу да разлюбезного конягу. Секретарь райкома так и назвал это – машинобоязнью. Все мы ею переболели… А в общем, как плохо ни работали, а полюбоваться есть чем.
Директор отдернул занавеску на окне, знаком подозвал к себе Костромина.
– Когда семь лет назад я сюда впервые приехал, здесь сплошная тайга была. Медведи к нам запросто в гости хаживали. На том месте, где сейчас клуб, я собственноручно по медвежатихе промазал. Если бы меня не выручил нынешний председатель рабочкома, сидел бы в этом кабинете другой директор… А сейчас – какую махину отгрохали! – Он широко повел рукой, приглашая Костромина по достоинству оценить его работу. – Узкоколейка, депо, механическая мастерская, три рабочих поселка. А в лесу, как в цехе самом настоящем, поточные линии, и генераторным газом да бензином так начадили, что зверье до самого Кокшинского отрога чихает! Вот поедем по лесосекам – сами во всем убедитесь.
На другой день Чеусов повез нового главного инженера в лес, и Костромин действительно убедился, что валят лес в Сижемском леспромхозе одними лишь электропилами, трелюют к узкоколейке мощными тракторами КТ-12, прозванными ласково «котиками», раскряжевывают на верхних складах опять-таки электропилами. Не хватало только лебедок для полной механизации погрузки леса на платформы, да вручную велась обрубка сучьев – работа, как показалось Костромину, безобидная и веселая.
Однако новый инженер увидел также и кое-что другое: передвижные электростанции, каждая из которых способна была одновременно питать энергией пять пил, приводили в движение только по три пилы; березовые чурки для газогенераторных «котиков» были сырые, и к ним подмешивали сосну, а это вело к преждевременному износу тракторов и снижало их мощность; трелевочные волоки щетинились высокими пеньками, тракторные возы цеплялись за них, и трактористы тратили драгоценное время на отцепку воза.
Хотя Чеусов и хвастался механизмами, но работа их, казалось, совершенно не интересовала его. Директор равнодушно проходил мимо тракторов, лебедок, электропил, зато на разделочных площадках весь преображался. Всегда торопливые движения директора становились четкими, рассеянный взгляд обретал цепкость и остроту. Чеусов проворно бегал вокруг раскряжевываемых бревен, осматривал торцы, стучал обухом топора по стволу, мерил кривизну, придирчиво ковырялся в гнилях. Чувствовалось, что разделка древесины на сортименты – кровное дело для Романа Ивановича и тут он готов потягаться с любым профессором.
В Сижемском леспромхозе было три лесопункта: на седьмом и восемнадцатом километрах магистральной дороги и Медвежка – на боковой ветке. Каждый лесопункт имел по три поточные линии, обслуживаемые комплексными сквозными бригадами. Во главе поточной линии стоял мастер. Состав сквозных бригад на бумаге считался постоянным, но на деле и начальники лесопунктов, и директор леспромхоза частенько отрывали рабочих от основной работы на погрузку, чистку пути, заготовку газогенераторных дров для прожорливых «котиков».
Во время учебы студенту Костромину приходилось на производственной практике сталкиваться с мастерами, и он привык считать их людьми строптивыми, не дающими себя в обиду. Теперь же, в Сижме, инженера Костромина удивило, что ни один из мастеров не прекословил Чеусову, когда тот забирал у них рабочих, только втихомолку ворчали. Но однажды мастер-старичок с Восемнадцатого километра все разъяснил Костромину:
– Помолчишь, раз такое дело! У директора привычка: как кто поперек пути становится – так на курсы посылает. Был у нас мастер Осипов, – может, слышали? Вот он Роману Ивановичу спуску не давал. А где он теперь? Набирается ума-разума на чужбине! Ему-то, положим, еще не поздно: молодой, сорока лет нету. А из меня какой курсант? Вот и молчим. Уж лучше промолчать, чем на старости лет вдали от семейства и хозяйства за парту садиться.
Все мастера были пожилые, опытные, с большим стажем работы. Но опыт у них был старый. Они превосходно разбирались в пороках древесины, безошибочно умели на глаз определить диаметр и длину бревна, наизусть помнили ходовые страницы кубатурных таблиц. Всего этого было вполне достаточно для леспромхоза прежнего типа – с ручной валкой леса и конной вывозкой. А для такого механизированного леспромхоза, как Сижемский, этих знаний было уже мало.
И получалось так, что передвижные электростанции, трелевочные тракторы, лебедки и электропилы работали в лесу без контроля. Участковые механики были по горло заняты в мастерских ремонтом неисправных механизмов и на лесосеку заглядывали редко. Начальники лесопунктов и директор леспромхоза все свое внимание уделяли вывозке, ибо трест судил об их работе не по тому, сколько древесины заготовлено в лесу или собрано на верхних складах, а по «кубикам», вывезенным на нижний склад и сданным приемщикам сплавной конторы.
Новому главному инженеру достался самый узкий и заброшенный участок леспромхозовского фронта работы.
Однако «сесть на технику» Костромину не удалось.
Он успел только побывать на двух лесопунктах и собирался в Медвежку к Настырному, когда Чеусов, виновато скосив глаза, попросил инженера снова съездить на Седьмой километр. Там скопилось много порожняка, и следовало на месте разобраться, почему его не нагружают. Затем пришлось поехать в районное село, чтобы уладить конфликт с лесхозом – хозяином сижемских лесов. Не успел Костромин вернуться из лесхоза, как надо было сломя голову мчаться на Восемнадцатый километр, где по неизвестной причине уже полдня не работала целая поточная линия.
А там и пошло: сегодня – одно, завтра – другое. Снежные заносы, поломки механизмов, споры со сплавщиками – приемщиками древесины, телефонная ругань с техснабом треста, не обеспечивающим леспромхоз запасными частями. Костромин утром не знал, где будет вечером. Чеусов и его включил в борьбу за «кубики», а так как вывозка шла круглосуточно, то даже и спать приходилось урывками и большей частью не дома.
В пути, на небыстрых и тряских сижемских поездах, в минуты вынужденного безделья, Костромин пытался разобраться в происходившем, найти ошибку. Может быть, ему не надо было с самого начала проверять, почему на Седьмом километре не грузят порожняк, и не ехать в лесхоз? Нет, все это нужно было сделать – если не ему, так кому-нибудь другому. Лишней работы они с Чеусовым не делали. Но они чинили уже поломанное, латали уже продырявленное, устраняли задержки в движении «кубиков» от пня к нижнему складу только тогда, когда эти задержки уже возникали. Они занимались тем, что лежало на поверхности, а задача состояла в том, чтобы проникнуть вглубь работы и на месте, у источника, пресечь самую возможность бесчисленных поломок и задержек. Но как это сделать – Костромин не знал. Они с Чеусовым едва успевали устранять каждодневные неполадки – где уж тут было думать о коренном пересмотре всего режима работы.
Иногда вспоминалась наивная студенческая мечта об отстающем предприятии, которое благодаря его умелому руководству выходит в передовые. Костромин много дал бы сейчас, чтобы Сижемский леспромхоз был на самом деле средним и благополучным, как ему говорили в тресте, а не таким, каким он его застал.
А в общем, инженер знал, что долго так продолжаться не может. Если они сами не найдут выход, им помогут или заставят найти выход другие. На этот счет Костромин не заблуждался и понимал, что ни трест, ни райком партии с нарастающим отставанием леспромхоза мириться не будут. Они пока ограничивались телефонными звонками, учитывая, видимо, неплохие результаты работы леспромхоза в прошлом году и надеясь, что сижемцы сами выправят положение.
Один только лесопункт Медвежка, возглавляемый Настырным, не причинял хлопот ни директору, ни главному инженеру. День за днем, невзирая на погоду и отсутствие запасных частей, Медвежка давала «кубики», выполняя свою долю завышенного плана, на который Чеусов сваливал вину за плохую работу леспромхоза.
Настырный слыл счастливцем. Электростанции у него не простаивали, тракторы не ломались, как на других лесопунктах, даже снег – стихия! – и тот, казалось, не имел власти над Медвежкой. Когда узкоколейку на всех подходах к верхним складам заметали сугробы и паровозы не могли пробиться к древесине, Настырный вдруг сообщал:
– Забирайте груженые платформы, направляйте порожняк, путь свободен.
Леспромхозское начальство редко заглядывало в Медвежку, так как всегда находилось неотложное дело на отстающих лесопунктах. Мастера и рабочие Медвежки гордились прижившимся у них переходящим красным знаменем, хвастались своей автономией. Задиристая молодежь при встречах высмеивала своих сверстников с Седьмого или Восемнадцатого километра и не признавала ничьих авторитетов, кроме авторитета Настырного. Пожилые рабочие Медвежки любили похвастаться своими заработками и жалели всех, у кого нет такого хозяина, как их орел Илья Семенович. Рабочие других участков в отместку прозвали медвежцев «топтыгами», а лесопункт – вотчиной Настырного. «Топтыг» упрекали в полной потере самостоятельности, говорили, что без разрешения Настырного они и дохнýть не смеют.
За первый месяц работы в леспромхозе Костромин только один раз побывал в Медвежке, и то случайно. Как-то поздно вечером он поехал на Седьмой километр, чтобы ускорить затянувшуюся там погрузку. Он рассчитывал пораньше вернуться с груженым составом в Сижму и выспаться. Но на Седьмом километре выяснилось, что древесины на лесопункте хватило лишь на половину платформ, а остальные можно будет нагрузить только завтра. Костромин связался по телефону с диспетчером, и тот доложил, что минуту назад Настырный потребовал паровоз.
«Зазнался!» – решил Костромин. Он хорошо помнил, что порожняк в Медвежку был направлен недавно и там никак не могли так быстро закончить погрузку. «Узнал, что на нижнем складе нет паровозов, вот и требует», – подумал он и велел машинисту на всех парах мчаться в Медвежку, чтобы доказать Настырному, что видит его насквозь и не даст себя провести.