Костромин заглянул в люльку и согласился, что у спящего Андрюшки действительно такой вид, будто он все понимает.
Помолчали. Софья провела пальцем по щеке мужа и сказала:
– А все-таки ты здорово здесь похудел… Ты что, через день обедал?
Костромин поморщился от жалостливых ноток в ее голосе, но заговорил с напускной бодростью, будто ничего не заметил:
– Нет, питался я исправно. Это все от недосыпания и… главное, от уязвленного самолюбия… – Он запнулся на миг, чувствуя, что переходит установленную им для разговоров с Софьей границу, но ему надоело вдруг хитрить и прятаться от жены, и, с вызовом глядя ей в глаза, он шагнул в запретную зону: – Не сошлись мы с леспромхозом характерами! Приходится утешаться, что хоть не по стандарту все складывается. По нашим пьесам или производственным романам леспромхозу полагалось бы сразу же после моего приезда выйти в передовые предприятия. Все условия для этого налицо: новая техника и молодой, не очень ленивый инженер. А Сижма и в ус не дует – шагает своей тропкой вглубь трясины, будто и нету поблизости никакого молодого инженера… Я же говорю: не сошлись характерами!
– Мели, Емеля! – пренебрежительно сказала Софья.
В речи Геннадия ее поразила вымученная ирония, даже злорадство какое-то. У кого совсем недавно, уже здесь, в Сижме, она слышала эту неприятную интонацию? Да, конечно, у директора леспромхоза… Уж не Чеусов ли влияет на ее мужа?
– Нет, ты понимаешь, – все еще думая о нагоняе, запальчиво заговорил Костромин, – сидит этакий рождественский дед в тресте, перелистывает бумажки, ругается по телефону и считает, что он работает не покладая рук, а мы здесь бьем баклуши!..
Умом Софья понимала, что лучше всего сейчас поддакивать Геннадию и вместе с ним дружно ругать управляющего. Но в ней вдруг возмутилась ее самостоятельность, да и чувство справедливости, сильно развитое в Софье, не позволило ей кривить душой и возводить напраслину на Деда Мороза.
– Геннадий, по-моему, ты не прав, – мягко, но непреклонно сказала она. – Ведь управляющий не только бумажки перелистывает, но прежде всего отвечает за работу всего треста, в том числе и за твою работу!
– Ты хотела сказать: за мою плохую работу, так, что ли? – пристально глядя на жену, спокойно, почти весело спросил Костромин. Его выдавали вздувшиеся на щеках желваки. – Ты говори, говори, не бойся… – Он неожиданно вспылил, дал волю обиде: – Наваливайтесь все на меня. Костромин – жилистый, все выдержит!
Софья отшатнулась от него. Костромин с отвращением подумал, что говорит о себе манерно, в третьем лице. Ему стало стыдно и почему-то вдруг холодно. Он зябко вздрогнул, подошел к печке и прислонился к ней спиной. На улице, под самыми окнами, рявкнула гармошка и насмешливый девичий голос посоветовал инженеру:
Если хочешь быть счастливым – ешь побольше чернослива…
И хотя глупую частушку, имеющую, однако, какое-то прямое, ехидное отношение к его переживаниям, пела не Софья, все же Костромин из-за этой частушки еще больше разозлился на жену. И кто ее просил читать ему нотации?
Повернув голову к окну, Костромин слушал ночную певунью. Машинально подумалось, что голос у нее неважный, а вот гармонь попала в умелые руки. Весельчаки ничего не хотели знать о его злоключениях, а преспокойно жили своей, отдельной от него и, по всем признакам, очень веселой жизнью, в которой, как думалось сейчас Костромину, были одни лишь сплошные радости и совсем не было невзгод. Костромин позавидовал им и вспомнил свою жизнь до женитьбы на Софье. То время показалось ему гораздо лучше нынешнего, и он готов был даже жалеть, что женился на требовательной Софье, угодить которой очень трудно…
– Ты продолжай, продолжай!.. – злопамятно сказал Костромин. – Что же ты замолчала? Бей, коли замахнулась!
– Геннадий!.. – попробовала остановить его Софья.
– Что – Геннадий? Я уже тридцать два года как Геннадий!.. После твоего приезда я все время замечаю, что ты ждешь не дождешься, как бы только придраться ко мне. Что ж, радуйся: ты дождалась-таки своего!
Костромин хорошо видел, что жена ничуть не радуется ссоре, но это не имело уже никакого значения. Софья, как он ее понимал сейчас, та Софья, с которой он ссорился, должна была радоваться. А если эта, стоявшая перед ним, живая Софья не радовалась, то тем хуже для нее!..
– Зачем ты кричишь? – сказала Софья. – Андрюшку напугаешь.
– Кто кричит? – искренне удивился Костромин, понижая, однако, голос. – Ты же сама и кричишь!
Он был уверен, что Софья прячется за Андрюшку, лицемерно делая вид, что она одна заботится о сыне.
Софья презрительно усмехнулась. Она была сердита на Геннадия за то, что он ходит вокруг да около и ничего не говорит о себе, о своей неудаче на работе. Ей припомнилось, как она гордилась им в Ленинграде, с какими восторженными мыслями о нем ехала сюда, уверенная, что он уже стал самым уважаемым лицом в леспромхозе. Софья была убеждена, что она имеет право спросить мужа, почему он не оправдал ее доверия. Но она видела, что Геннадий весь сейчас как туго натянутая струна и говорить с ним об этом просто невозможно. Однако совсем промолчать Софья тоже уже не могла.
– Когда я сюда ехала, – сказала она, – навстречу часто попадались поезда с лесом, и у меня такое чувство было, словно весь этот срубленный лес – твоя работа, деле рук моего Геньки, наше общее дело! Как будто ты мне привет посылал и просил поторопиться!.. Я так хвасталась тобой перед другими пассажирами, что надоела им до чертиков…
Софья начала говорить вкрадчиво, как говорят с больными, капризными детьми, но по мере того, как собственные слова возвращали ее к тому времени, о котором она рассказывала, голос ее крепчал, и невольная обида на мужа зазвучала в нем.
Костромин пожал плечами, не одобряя ее тона. Он смутно чувствовал, что Софья все это рассказывает неспроста, но ему не хотелось сейчас вникать в ее скрытые замыслы: в раздраженном состоянии Костромин любил говорить сам и не умел слушать. Чтобы охладить Софьин пыл, он сказал небрежно:
– Сижемского леса там никак не могло быть: он пока скопляется на нижнем складе, на берегу Ясеньги, и только весной пойдет сплавом к потребителю.
«К потребителю!.. Не понял, ничего он не понял!» – горько подумала Софья.
Андрюшка заворочался во сне, словно почувствовал неладное в доме, и родители его сразу виновато затихли. Разделенные люлькой, они стояли друг против друга и смотрели, как спит их сын. Во второй раз за вечер Софье показалось, что Андрюшка все понимает и только до поры до времени скрывает это от своих родителей, ожидая видимо, когда они поумнеют и перестанут ссориться.
На цыпочках отошли они от люльки сына, остановились возле стола.
– Что ж, будем ругаться дальше или перекур сделаем? – насмешливо спросил Костромин.
– Давай поговорим спокойно, – предложила Софья. – Я не ругаться хочу, а только выяснить, что с тобой происходит. Все эти дни я ждала, что ты сам заговоришь. Скажи, что у тебя не ладится?
Костромин ожидал: Софья извинится перед ним в том, что затеяла весь этот нелепый, по его мнению, разговор и испортила ему вечер. Но в голосе жены ему послышалось такое убеждение в собственной правоте, что он понял: она не только не думает извиняться, но даже и не жалеет, что этот разговор состоялся. И Костромин позабыл, что он сам еще минуту назад собирался мириться с женой, и сказал убежденно:
– Не надо, Соня, дорогая, притворяться! Совсем не этого ждала ты от меня в последние дни. Разве я не видел, как ты присматривалась ко мне, выпытывала, все никак не могла решить, как это случилось, что ты так сильно ошиблась во мне раньше. Признайся, ты именно об этом думала всю неделю? Я не понимаю только одного: в чем я виноват, если ты во мне ошиблась? Ведь ошиблась ты, а не я!
Костромин преувеличенно вежливо поклонился.
– Знай же! Пока еще я не разуверилась в тебе, – с невольной угрозой в голосе сказала Софья, злясь на мужа за все его жалкие слова и подозрения и как бы предостерегая его от таких поступков, которые могут и в самом деле заставить ее разувериться в нем.
Костромин расслышал эту угрозу: неудачи последнего времени обострили его чуткость ко всему, что могло показаться ему обидным.
– В таком тоне ты со мной не разговаривай, – тихо сказал Костромин. – Не привык! – Он широко развел руками и повторил вдруг полюбившееся ему: – Не привык! – как бы прося Софью на будущее учесть его привычки.
Софья махнула рукой и отвернулась. Тогда Костромин не спеша, с видимым удовольствием надел полушубок, тщательно застегнулся и потоптался у порога, ожидая, что Софья поинтересуется, куда он так поздно собрался из дому. Ему уже не надо было ее извинений; но если бы она заговорила с ним, да еще вдобавок попросила его не уходить, он великодушно простил бы ей все нападки и остался дома. Но Софья молчала, упорно не замечая его выжидательных взглядов.
Костромин вышел из комнаты, широко распахнул дверь, собираясь громко хлопнуть ею назло Софье, но вовремя вспомнил, что Андрюшка, ничуть не виноватый в ссорах родителей, сладко спит, и беззвучно прикрыл за собой дверь.
И то ли потому, что поле боя – квартира – осталось в распоряжении Софьи, а он безвольно бежал, или потому, что не удалось ему напоследок хлопнуть дверью, но Костромин ощутил вдруг какую-то неуверенность в собственной правоте.
На улице было тихо и морозно. По радио передавали какую-то научную статью, и все сижемские громкоговорители произносили цифры и термины. Костромину понравилось, что передают не танцевальную музыку или веселые песни, а серьезную статью, под которую не запляшешь!
Он дважды из конца в конец пересек весь поселок и направился в контору. Делать ему сейчас там было нечего, но возвращаться домой не хотелось, а на улице было слишком холодно для продолжительных гуляний. Уборщица, вручая ему ключ от кабинета, так неодобрительно посмотрела на него, как будто догадывалась, что инженер не работать пришел в контору, а прячется здесь после ссоры с женой.