Девчата. Полное собрание сочинений — страница 75 из 192

– Дорого же ему это очковтирательство обойдется! – пообещал Иван Владимирович. – Ведь каждый день он бомбардировал райком телеграммами: «Добился перелома», «Выработка лесопункта приближается к плановой»… Вот и приблизилась!.. Вы статью его в областной газете читали?

– Читал, – ответил Костромин.

– Ну и как?

– Не понравилась. Я вообще не люблю такие статьи.

– Разве там что-нибудь неправильно? – спросил Иван Владимирович.

– Нет, все там правильно, но это только одна сторона дела – розовая. Такую статью приятно читать после сытного обеда: она не беспокоит, не подымает никаких новых вопросов, не расширяет горизонтов, а только льстит. Усатов пишет: сотни лет в лесу были пила и топор, потом верхом механизации считались лучок и ледяная дорога, а теперь – электропилы, тракторы, лебедки, и работать стало легче. В конце концов, вот и вся его статья. А кто в нашей лесной области не знает этого?

– По-вашему, обо всем этом не надо писать? – поинтересовался Иван Владимирович.

– Писать обязательно следует, но не так, как это сделал Усатов. У него, в сущности говоря, получилось сплошное юбилейное славословие, польза которого всегда сомнительна, а тем более в отношении лесной промышленности. Усатов назвал свою статью «Зеленый цех», а ведь цеха настоящего в лесу пока еще нет. Есть механизм, есть обученные кадры, а организация труда хромает. Усатов этого не заметил. Он оглядывается назад, на времена царя Гороха, и, конечно же, видит одни сплошные достижения. А для пользы дела надо, по-моему, существующее сравнивать не с прошлым, как это делает Усатов, а с ближайшим будущим – когда богатую технику, пришедшую в лес, мы научимся использовать до дна. Тогда виднее станут перспективы и резче обнажится все то, что мешает нам сегодня работать лучше, чем мы работаем.

– Вот и напишите такую статью, – предложил Иван Владимирович.

– А что, и напишу! Только в свое время. Сейчас я еще не чувствую себя вправе учить других.

Иван Владимирович искоса посмотрел на инженера, словно хотел определить, скоро ли тот почувствует, что обрел это право. В разговор вмешался Следников:

– Тут есть и другая сторона дела. Газету со статьей Усатова мне в санаторий послал Настырный, и я прочитал ее дважды: свободного времени в санатории много было. Больше всего в статье мне не понравилась ее подспудная мысль, вернее – интонация. Наружу она нигде явно не прорывается, но чувствуется всюду. Неужели вы не заметили этого? Представьте себе, на тридцать третьем году советской власти Усатов все еще удивляется, какая она хорошая, советская власть! А чему тут, собственно, удивляться? Власть – наша, своя, отцы ее ставили, мы крепили и отстояли, когда Гитлер на нее замахнулся. Не понимаю, как можно удивляться, что советская власть – хорошая, когда она просто не имеет никакого права быть плохой, а год от году должна хорошеть еще больше. Наши достижения вошли уже в плоть и кровь, стали повседневным бытом, а Усатов смотрит на все это как бы со стороны и даже снизу вверх. Смешно, ей-богу! Мы все живем в пятидесятом году, и Усатов вместе с нами живет, а глаз свой зачем-то забросил в двадцатые годы, оттуда смотрит на сегодняшний день и всему удивляется. До того доудивлялся человек, что даже не замечает, что сам же стоит в одном ряду с нами и, следовательно, удивляется сам себе, какой он замечательный и как много сделал, а это просто уже нескромно. Ну, удивился бы еще про себя, шут с ним, а он статью в газету пишет и хвастливое самоудивление свое несет в народ. Я после чтения этой статьи даже глупее себя почувствовал, ей-богу!

Следников посмотрел на Ивана Владимировича и Костромина, опасаясь, не подумают ли они, что он гордится своим умом. Нет, кажется, ничего такого они не подумали: Костромин даже кивнул ему головой, соглашаясь с ним, а Иван Владимирович слушал внимательно, и только в правом, ближнем к Следникову, глазу вспыхнула веселая искра и уж не гасла, пока замполит не кончил своей речи.

– Прочитаешь такую статью, – продолжал Следников, – и впору нос задирать или вытаскивать из супа лавровый лист и мастерить себе венок! Сделано, мол, много, теперь можно и отдохнуть. Такая статья не нацеливает на дальнейшую работу и борьбу, а только по головке гладит. Правильно Костромин рассказывал об этом.

Следников замолчал, сердитый на себя за то, что говорил запальчиво и хуже, чем хотелось бы. Лучшие мысли и слова всегда приходили к нему позже, и он каждый раз подолгу переживал свои выступления, особенно перед людьми, которых уважал.

– Разделали вы Усатова под орех, – задумчиво сказал Иван Владимирович, и нельзя было понять, выражает ли он этим сожаление, что представитель райкома оказался не на высоте, или доволен тем, что в его районе живут и работают такие проницательные люди, как Костромин и Следников.

– А о самом Усатове, – опять заговорил Следников, – позвольте сказать одно: я его даже особенно не виню. Ну подумайте, что ему остается делать? Прислали человека на отстающий лесопункт, требуют, чтобы добился перелома в работе. Современных лесозаготовок он толком не знает. Я вот четыре месяца работаю в леспромхозе и то лишь сейчас начинаю понимать, что к чему. А Усатов, или вообще любой уполномоченный, который разъезжает по отстающим предприятиям, просто не имеет возможности как следует узнать работу каждого: сегодня он в леспромхозе, завтра – в рыбацкой артели, а послезавтра – в колхозе. Я ведь сам таким уполномоченным был, на собственной шкуре все это испытал…

Следников улыбнулся, вспомнив время, когда был уполномоченным.

– Ну да я человек хитрый! Приеду бывало на место и сразу отзову парторга в сторонку и говорю ему: так, мол, и так, ничего я в вашем деле не понимаю, срок командировки у меня такой-то – за что мне лучше взяться, чтобы и вам польза была, и я не бездельничал? Некоторые только глазами моргают от удивления: никогда еще таких лихих уполномоченных не видывали! Думают, что это с моей стороны ловкий ход и я еще хитрей, чем есть на самом деле. Но в конце концов мы всегда договаривались, и когда уезжать приходилось, так еще просили, чтобы в следующий раз опять меня к ним послали… А другие, не такие хитрые, как я, хотя тоже ничего не знают, но никогда не спросят, боятся уронить свой высокий авторитет. И заметьте, чем меньше знают, тем больше надуваются от сознания своей важности. Так индюком надутым и расхаживает такой человек по предприятию. Конкретной помощи от него мало, местные работники его побаиваются и только ждут не дождутся, когда наконец он уедет.

Замполит вдруг всем телом повернулся к Ивану Владимировичу и, глядя ему в глаза, быстро спросил:

– Вы не считаете, что я говорю ересь? Прямо, без дипломатии! Мы же все здесь хотим только пользы для дела.

Иван Владимирович усмехнулся неожиданной выходке Следникова, а Костромин по каким-то мелким и неразделимым признакам – по интонации голоса замполита, по блеску его глаз, по неловкому, как бы отстающему от слов, жесту – вдруг как-то разом угадал всего Следникова, именно не узнал, а угадал. Такие случаи бывали с Костроминым и раньше. Отдельные разрозненные черты незнакомого человека откладывались в его сознании, но весь характер был ему еще неясен, а потом, всегда вот так же, как сейчас, разом, он видел вдруг этого человека всего целиком, до мельчайшего закоулка его души, видел его «потолок» и мог предположить не только то, что этот человек уже делал раньше, но и как тот поведет себя в новой обстановке и что совершит в будущем. Насколько Костромин мог проверить, жизнь всегда подтверждала эти его предположения.

Инженер смотрел в открытое, как бы настежь распахнутое перед людьми, лицо Следникова и думал, что сам не смог бы вот так говорить с секретарем райкома. Костромин поймал себя на мысли, что он воспринимает секретаря лишь как силу, призванную направлять и контролировать его работу, а Следников, наверно, и Ивана Владимировича видел в одном ряду с собой, разве только немного впереди. Для него секретарь был командиром, ведущим его в бой, а для Следникова – старшим офицером, делающим с ним одно общее дело. Костромин, конечно, и сам понимал, что они с Иваном Владимировичем делают общее дело, но это было для него на втором плане, а на первом – отношение секретаря к нему: служебное, личное и всякое иное. Для Следникова же любой, даже самый большой начальник был прежде всего его товарищем по работе, собратом, а уже потом – начальником и руководителем.

Такое отношение не вело к панибратству. Оно приучило Следникова чувствовать все недостатки и недоделки нашей жизни как свои собственные. Замполит считал себя лично ответственным за все, что происходило вокруг, и привык сам распутывать все узлы, не дожидаясь, пока их развяжут для него другие.

Костромин теперь совсем перестал жалеть, что вместо пожилого, опытного замполита, который был бы ему наставником, в Сижме работает похожий на комсорга какого-нибудь института Следников. Все в Следникове стало вдруг мило инженеру: его несолидность, обезоруживающая простота, которую он почему-то именовал хитростью, даже недовольство замполита своим ораторским искусством.

Чувствовалось, что со Следниковым можно заговорить о самом сокровенном, и Костромину, хотя он не любил никого вмешивать в свои личные дела, показалось, что он мог бы все рассказать замполиту о своих отношениях с Софьей. В Следникове было много того, что народная наблюдательность приписывает сердцу. Такие люди очень чувствительны ко всякой несправедливости, и чужая беда их задевает больше, чем своя собственная.

Костромин не чувствовал в себе самом этой беспокойной способности и с невольным уважением посмотрел на замполита. Зная из недавней речи Следникова, насколько тот не любит «удивленных» жизнью людей, Костромин все-таки удивился сейчас ему – хорошо, без зависти удивился душевному богатству этого человека. Его радовало, что рядом с ним живет и работает человек, который всегда скажет ему правду, и Костромин дал себе слово верить правде, исходящей из уст Следникова, какой бы горькой и обидной для его самолюбия эта правда ни была…