Как кстати явился у неё сегодня подъем сознания собственного достоинства! Фадеев, — вот этот полюбит её за неё самое!..
И всё-таки… он немного смешон ей, этот ограниченный в своём кругозоре тихий, пассивный энтузиаст! С каким забавным пафосом, с какой наивностью произносит он — не высказывает, а именно произносит — свои суждения о самых обыденных, каждому ребёнку понятных вещах. Он готов доказывать, как незыблемую истину, что вода — мокрая, а огонь — горячий. И он так же верит, что идеи социал-демократии не только самые светлые, но и единственно осуществимые на земле для того, чтоб превратить тигра в ягнёнка и человека-зверя, человека-обезьяну в бесстрастный манекен.
«Увы, я не верю!» — думает с грустной, снисходительной улыбкой Лина.
«Правоверный социал-демократ!..» Да разве вообще есть правоверные!..
Пред вопросом о любви, о поле, о семье, склоняются одинаково покорно всякие теории социального устройства жизни. Индивидуальная жажда жизни все побеждает. Она одна все нивелирует. Жизнь властно требует продолжения жизни во что бы то ни стало.
Представляет себе Лина, как это будет, если она сделается женой Фадеева. Она будет окружать его заботами и довольством, каких, конечно, не даст другим, каких у других не будет. И он эти заботы и довольство примет. Он примет их, как и её любовь, к которой он сейчас тянется, как цветок к солнцу. И не будет он равен с другими. А мечтать об общем равенстве и довольстве не перестанет…
Лина чувствует, что в её мыслях о Фадееве есть что-то покровительственное. Если она и полюбит его, это не будет похоже на то чувство, какое возбуждает в ней Николай Николаевич: нет, это то, чем могли бы быть мысли Соковнина о ней после того, как ему отказала Наташа…
Ах, если б он не любил Наташу!
XIV
На другое утро, встав как всегда, Лина с обычной бодростью и охотой делала свою часть дела по хозяйству усадьбы.
Наташа вышла к кофе в столовую поздно, когда уже все разошлись, и только Александра Петровна, неторопливо перемывая посуду, поджидала свою любимицу. Наташа пришла немного сонная. Сердечно, крепко, но молча поцеловала она мать и села к столу.
Александра Петровна, наливая кофе, спросила:
— Ну, как спала?
— Плохо, мама. Заснула рано, ночью проснулась и потом долго-долго не могла уснуть. А теперь чувствую, точно я разбитая.
— Да ты не простудилась ли вчера?
— Нет. Нет, это так — от бессонницы.
— Быть может, на тебя перемена погоды подействовала.
— А что ж погода? Кажется, солнце…
— Да, но вчера с обеда барометр падал, выпало много снегу, а с утра маленькая оттепель. Сейчас термометр на нуле. Если не совсем хорошо себя чувствуешь, лучше поберегись сегодня. Оттепель — штука предательская.
Но когда Наташа кончила пить кофе, она сказала:
— А всё-таки я пойду немного погуляю.
Как только она вышла на двор, её опять охватило чувство «радости бытия». Кругом все было так бело-бело, пушистый снег лежал и на всей поверхности земли, и на крышах построек, на заборах, на всех предметах, стоявших на дворе и около дома. Зеленые вершины сосен были на половину белыми от густых хлопьев снега. Все вокруг казалось таким свежим, новым, молодым. И безоблачное небо было сегодня каким-то особенно синим, и солнце как будто грело по-весеннему.
«Чудно хорошо!» — подумала Наташа и остановилась, созерцая родную зимнюю картину.
Кухаркины ребята около дворницкой лепили снеговую бабу. Завидев Наташу, они приостановились, поклонились ей издали и, улыбаясь, смотрели на неё. Она пошла к ним.
— Что ж вы, малыши, остановились? А? Ну, давай, — лепите, лепите!
Наташа окинула взглядом «бабу». По своему росту ребята нагребли снегу немного, хотя у них была и лопатка и старый, наполовину сломанный, мучной совок. «Баба» была ростом с девочку, и у Наташи вдруг блеснула мысль:
— Стой, Надюха, мы сейчас из снегу твой портрет вылепим. Давай, подкидывай сюда.
Ребята стали подкидывать свежий, слегка талый, слипающийся снег, а Наташа, оглаживая или подковыривая его совком, как стекой, придавала ему формы девочки, похожей на стоявшую тут же Надю, в её длиннополой шубейке, с платком, торчащим, как клин, надо лбом и с длинными концами узла, завязанного на затылке. Надя улыбалась, глядя, как снег превращался в её собственное изображение.
Наташа работала быстро и удачно: фигура девочки была жизненна. Отойдя и окинув её взглядом издали, она осталась довольна и, подойдя опять, сказала:
— Ну, теперь Павлуху рядом с тобой посадим.
Через десять минут на пеньке из того же снега сидел перед Надей и снеговой Павлуха в расстёгнутом узком тулупчике с рукавами, не хватавшими до кистей, в большой, сдвинутой на затылок шапке, — сидел, подняв голову, и смотрел на снеговую сестру.
— Как живой! — сказала с радостной улыбкой Надя.
А у подлинного Павлухи глаза горели восторгом, и он не знал на что больше смотреть: на своего ли белого двойника, или на сотворившую такую диковинку Наташу.
Наташа, кончив, расцеловала ребят и сказала:
— Ну, а теперь вы сами так же лепите. Вон Солдата лепите. Вон, он уж давно стоит на часах у своей конуры и позирует вам. Валяйте. Чтоб были непременно четыре ноги и хвост, — тогда и похоже будет.
Наташа подошла к Солдату, погладила, приласкала ласковым словом и его, и пошла дальше.
Подошла к ледяной горе. Она вся была занесена густо снегом. Сергей, уехав рано в город на базар, не успел её расчистить. Да Наташу и не тянуло теперь кататься. Неудобно было по напавшему снегу спускаться и на озеро. Она вернулась на двор, обошла по протоптанным дорожкам вокруг дома, полюбовалась белыми, осиянными ярким солнцем далями, и вернулась в комнаты, бодрая, весёлая, забывшая и о бессоннице ночью, и об утреннем недомогании.
Теперь она уже не хотела изменить данному обещанию и предложила рисовать сейчас портреты матери или Лины. Первой села позировать Александра Петровна. Но как только Наташа принялась рисовать, в голове опять понеслись тревожные мысли — все то, что волновало её и сегодня ночью во время бессонницы. Опять вспомнился Анри, Париж, совместная работа в его мастерской, все то, что привело их уже к тому духовному сближению, от которого остался всего один лёгкий шаг до сближения физического. И опять в эту работу воображения вторгался Соковнин с его предложением, и Наташа опять начинала злиться на себя за самую возможность сопоставления этих двух так непохожих друг на друга людей.
И работа не спорилась.
— Ну, мама, если не будет очень удачно, ты не сердись. Ведь я не портретистка. Иногда мне удаётся, иногда нет.
Александра Петровна ласково улыбнулась:
— Ну, уж какая выйду, такой и буду.
Худ ли, хорош ли, портрет, эскизный, без красок, был готов ещё задолго до обеда. Одобрили его все. Только бабушка с самодовольным смешком сказала:
— Мой люцьсе!
Наташа, целуя её, сказала:
— Это потому, бабушка, что вы сами лучше всех нас вместе — на то вы и бабушка. Вы лучше всех на свете.
— Ну, ну, лядно, не вли!
Портрет Лины Наташа обещала нарисовать вечером. Теперь все схватились за почту, которую привёз только что вернувшийся из города Сергей. Были газеты, были письма Александре Петровне. Наташе было письмо с заграничной маркой, которое Сергей вручил ей в собственные руки, прибавив:
— Стало быть из чужой сторонки.
Наташа взглянула на почерк адреса. От Анри! Она разорвала конверт дрожащей рукой. Лина, просматривая газету, искоса взглянула на лицо сестры. И ей было приятно за неё: она видела, что лицо Наташи оживилось, слегка порозовело, по губам блуждала улыбка. По мере чтения видимо длинного письма Наташа становилась спокойнее и как будто серьёзнее. Окончив читать, она положила письмо в карман, с минуту постояла с опущенной головой у стола, молча отошла к окну, стала смотреть в него. Потом, ничего не сказав, ушла.
XV
За обедом, после супу, Наташа объявила:
— Милые мои, хорошие, родимые, все вы: послезавтра я от вас уезжаю.
На всех лицах выразилось недоумение.
— Наташа? — с оттенком сердечной укоризны произнесла Александра Петровна.
А бабушка сказала:
— Ты с ума сосля! Пелед пляздником уедес? Куда тебе так плиспицило?
— В Париж, бабушка, — уже совсем весёлая, оживлённая, точно вдруг на голову выросшая, ответила Наташа. — Работать, бабусенька, работать!
— Цего там ляботать-то?.. Лязве здесь не ляботаесь. Сто-нибудь влёс, Натка, — уже ворчливо говорила бабушка.
— Да что ты это так… вдруг… Ведь ты хотела пробыть до Нового года? Хоть бы праздник с нами встретила, — грустно говорила Александра Петровна. И ища, чем убедить её, прибавила: — Вот скоро сестры приедут… дети, — когда-то потом тебе опять увидеться с ними придётся.
— Мамынька, мне страшно хотелось и повидать их всех и с вами побыть. Но… раз я что-нибудь решила, стало быть я имею для этого основательные причины.
Бабушка не унималась:
— Да ты плявду-то скази — зацем тебе неплеменно вот сейцяс понадобилось ехать?
Наташа рассмеялась.
— Бабусюленька вы моя милая, да правду же я говорю: работать надо, учиться надо! — и уже обращаясь взглядом ко всем, Наташа говорила: — Мой профессор пишет мне, что он начинает писать свою новую картину по тем этюдам, которые делал при мне. И для меня страшно важно присутствовать при всей работе, с самого начала. Это исключительный случай. Видеть, как большой художник сделал этюд с натуры, перенёс клочки живой природы на полотно, и потом видеть, как он этот этюд превращает в полную жизни законченную картину. Я теперь только о том и думаю, как бы успеть вовремя попасть к началу его работы. Думаю даже телеграмму послать, что я еду.
Никто ничего не мог возразить. Все чувствовали себя несведущими, а Наташа говорила убедительно. И даже скептик-бабушка молча смотрела теперь на неё с серьёзным тёплым вниманием.
Стали обсуждать, когда же Наташе выехать, с каким поездом, в котором часу из дому, что взять с собой из съедобного, кто поедет провожать. Настроение стало деловито спокойным и немного грустным.