Зато с Соковниным у него теперь почти не было других разговоров, как про Полину Викторовну. Даже когда он заводил речь о «грядущем дне», о «судьбе всемирного пролетариата», о труде ли, или о капитале, — все равно, все сводилось в конце концов к одному:
— А Полина Викторовна говорит…
Соковнин охотно слушал его и больше молчал при этом. Ему было интересно видеть Лину, отражённой в душе Фадеева, и рассматривать её в этом отражении неторопливо, беспрепятственно, незаметно для других. Иногда он сам наводил Фадеева на такой разговор, и тот легко поддавался этому и выкладывал перед ним всю душу.
Но как-то, уж в конце января, Фадеев, обедая у Соковнина и начав в обычном восторженном тоне разговор о Полине Викторовне, был озадачен такой неожиданной выходкой приятеля, что не знал, чем и объяснить её, и объяснил, чем следовало: у него явилось подозрение, что и Соковнин влюблён в Полину Викторовну. Только ревность могла вызвать такой беспричинно резкий тон, каким Соковнин сказал ему:
— Да что вы мне все в любви к Полине Викторовне признаетесь! Точно барышня, поверяющая свои тайны подруге.
Фадеев растерялся, покраснел, и, запинаясь, пробормотал:
— Я не… признавался… я не говорил о любви.
Соковнин с усмешкой сказал:
— Не все ли равно — это ясно вытекает из всех ваших слов.
Фадеев совсем смутился и замолчал. Тогда Соковнин стал мягче, и заговорил уже более сердечным тоном:
— Все её достоинства я и без ваших разъяснений давно понял, и если вздумаю влюбиться в неё, сумею сделать это, и не спрося вашего совета. А вы — если уж влюбились… так посватайтесь.
Фадеев покраснел ещё больше и как-то уже не находил слов ни возражать, ни подтверждать, ни делиться своими настроениями и чувствами. По счастью обед был уже кончен, Фадееву все равно нужно было сейчас уезжать, и молчание не вышло слишком продолжительным. Соковнин первый же и нарушил его:
— Ну, так стало быть вы завтра приедете в Девичье поле прямо из города? — спросил он Фадеева.
Фадеев встрепенулся:
— Да… да.
И, вставая из-за стола, сказал просто, но немного холодно:
— Благодарю вас.
Соковнин тоже встал и, чтоб в своём положении хозяина не оказаться грубым с гостем, пожимая протянутую ему Фадеевым руку, задержал её в своей руке долее обыкновенного и дружески произнёс:
— Вы не рассердитесь на то, что я сказал вам… Мне просто немножко стало за вас досадно, что вы так… готовы перед всяким обнажать то, что я считал бы своим святая-святых.
Фадеев посмотрел на приятеля, его взгляд стал мягким, спокойным, и, помолчав, он уже своим обычным восторженным тоном сказал:
— Вы для меня не всякий.
Соковнин улыбнулся:
— Благодарю за… дружеское внимание… Ну, да оставим это — что там ещё!.. Так завтра, стало быть, увидимся у Гурьевых? Я приеду туда, вероятно, ещё раньше вас.
Они распрощались.
С тех пор, как все гостившие в Девичьем поле на святках уехали, — кто после Крещенья, кто ещё после Нового года, — Соковнин и Фадеев собрались поехать к Гурьевым завтра, в воскресенье, впервые. Впервые же за все время поехали они туда, не вместе: случайно Фадееву понадобилось в этот день поехать в город.
И когда Соковнин подъехал теперь один к Девичьему полю, у него вдруг стало так хорошо на душе, как давно не бывало. Как будто он не из дому в гости, а домой, к домашнему теплу и уюту, из далёкого скучного путешествия ехал. И он, с снисходительной улыбкой говорил сам себе: «Да, должно быть я таки порядочный семьянин!»
Но в это тёплое чувство тоненькой, но ощутительной струйкой холода вторгалась мысль о Фадееве.
Ему теперь уже немного досадно, что он вообще ввёл Фадеева в семью Гурьевых. Всегда привозил его с собой, своим дружески-покровительственным отношением к нему сделал его таким же своим человеком в Девичьем поле, как сам.
Когда, войдя в переднюю, он спросил Варю: «Дома?» — и в ответ услыхал: «Барышня только дома и Ирина Николаевна», — ему стало безотчётно приятно, что Фадеева нет с ним.
Лина, на звонок в передней, уже спускалась с лестницы из своей комнаты. Увидав Соковнина, она чуть заметно покраснела, и ему показалось, что она как-то необычайно приветливо встретила его взглядом и словом:
— Николай Николаевич! Здравствуйте! Что вас давно не видно?
— Как давно? С Крещенья, — говорил он тоже с заметной сердечностью. — Это вы называете давно?
— Конечно. Отчего вы не были в прошлое воскресенье?
Они перешли в гостиную.
— Я думал, что надо вам после праздничной страды и будничный отдых дать. А что, разве в воскресенье было что-нибудь или кто-нибудь?
— Нет, никого и ничего.
И, улыбнувшись, с милым, шутливым кокетством сказала:
— Просто, вас не было.
В глазах Соковнина блеснул огонёк удовольствия.
— Очень рад, что мои посещения вам приятны. Если б я это знал… Ну, да вот я и приехал. — И чуть дрогнувшим голосом, сам не замечая этого, спросил: — Вы одна домовничаете?
Лина просто ответила:
— Мама с тётей поехали в город, ненадолго. Тётя к обедне, а мама, уж заодно, там кое-кого повидать. Я с бабушкой. Вот сейчас будемте чай пить.
Она позвонила.
— А пока — что же мы стоим? Сядемте.
Они сели в гостиной. Лина безразличным тоном спросила:
— А где же ваш Фадеев?
Соковнин с лёгкой усмешкой ответил:
— Почему мой?
Но если при его теперешнем настроении самый вопрос Лины не мог доставить ему удовольствия, то тон, каким он был предложен, и это слово «ваш» подействовали на него приятно-успокаивающим образом. И он, точно желая сохранить обоюдное безразличное отношение к этому вопросу, поспешил добавить:
— Он тоже поехал в город, а оттуда хотел заехать сюда.
Вошла Варя.
— Приготовляйте чай, — сказала ей Лина.
Варя повернулась. Но, прежде, чем она успела уйти, опять звонок в передней.
— Вот верно наши вернулись, — сказала Лина, оставаясь сидеть на месте.
Оказалось, приехал Фадеев. Лина встала ему навстречу, и, пока он раздевался в передней, она, не переступая порога гостиной, чтоб не оставить Соковнина одного, приветствовала Фадеева тем же задушевным тоном, как только что перед этим встретила Соковнина.
— А мы вас уже ждём, — сказала она ему на его «здравствуйте».
— Да? — с приятным удивлением спросил Фадеев. — Откуда вы знали, что я приеду?
Он вошёл в гостиную, протянул Лине руку и, с широкой улыбкой на раскрасневшемся от мороза лице, сказал:
— Здравствуйте ещё раз. — И, увидав Соковнина, воскликнул восторженно: — Ах, это Николай Николаевич сказал! — Он, с той же широкой улыбкой подошёл к Соковнину и поздоровался с ним.
Соковнин ответил корректно-дружеским взглядом и крепким, сердечным рукопожатием.
Фадеев, садясь, вслед за Линой, в одно из кресел у дивана, поближе к Лине, уже говорил радостным тоном человека, сообщающего приятные вести:
— А заметили, какие у меня холодные руки? «Экие морозцы стоят, прости Господи!» Крещенские! Вот в Крещенье была оттепель, зато теперь-то! Вот ведь это оказывается верно, что на каждую местность определённое количество тепла и холода в своё время непременно явится: опоздало на Крещенье, навёрстывает.
— Ну, что нового в городе? — прервал его Соковнин.
Фадеев, точно его разбудили, спросонок подумал, потом весело доложил:
— Да кажется ничего. Все на старом месте. А почта ещё не была получена.
Лина сказала:
— А мы с мамой вчера получили письма от Наташи.
На лице Фадеева появилось выражение приятного ожидания, Соковнин, слегка прищуриваясь, спросил:
— Что же пишет Наталья Викторовна?
— Пишет, конечно, о своих работах, о том, как опять всю её захватила парижская жизнь с её художественными интересами. Восторженное письмо. Читаешь и, право, начинаешь завидовать людям, которые всю жизнь могут вращаться в атмосфере искусства, дышать этим воздухом поэзии, красоты, творчества…
— Полина Викторовна, вы ли это?.. — с улыбкой и безотчётным желанием сказать приятное, прервал её Соковнин.
Лина взглянула на него с оттенком недоумения, и немного сухо спросила:
— Почему бы и не я?.. Разве мне не свойственно увлекаться, очаровываться поэзией, искусством?
— Увлекаться, очаровываться, да, — убеждённым тоном сказал Соковнин, — но вам не должно быть свойственно завидовать. — И, чтоб пояснить свою мысль, добавил: — Иначе, кто же мешал бы вам самой отдаться тому или другому искусству?..
— Отсутствие таланта, — просто ответила Лина.
Соковнин, с тем же безотчётным желанием быть приятным, стал возражать, стараясь доказать, что у каждого найдутся какие-нибудь художественные таланты и что мы только не ищем их в себе, и, даже заметив, не всегда имеем возможность развивать свой талант, а иногда и при возможности, просто желания не имеем.
— Да и не нужно это, — сказал он как неопровержимую истину, неожиданно противореча самому себе.
Лина с улыбкой сомнения горячо возразила:
— Как — добровольно отказаться от развития таланта, раз он у вас есть? С какой стати? Почему?
Соковнин очень убеждённо отвечал:
— Потому, что не всем свойственно дышать той атмосферой, которой вы сейчас готовы были позавидовать и в которой только и расцветают полным цветом истинные таланты.
— Позвольте! Почему? — продолжала спрашивать его Лина.
— Потому что это атмосфера горных вершин. Не всякие лёгкие, не всякое сердце выносят её. Как не всякие выносят и давление внизу у берегов житейского моря. Большинство ищет более умеренных высот.
Начался один из тех отвлечённых споров, какие Соковнин вёл обыкновенно с Наташей; только теперь это ему было гораздо труднее. Тогда, в своей самоуверенности, он не боялся ненужными противоречиями вызвать дурное настроение у противника, лишь бы последнее слово всегда оставалось за ним; теперь приходилось быть осторожнее; с Линой надо было сразу установить такую общность взглядов на жизнь, которая завоевала бы ему её сердце. К этому присоединился и тот разлад в собственном мировоззрении, который он испытывал со времени своей неудачи у Наташи. С тех пор он свои, так часто парадоксальные суждения, высказы