— Все это так знакомо-перезнакомо, так пригляделось, все эти празднования праздников.
— Разве тебе, как художнице, не интересны такие впечатления? — вставила своё замечание Анна Петровна.
Наташа просто, задушевно ответила:
— Нет, тётя.
— Так что же интересно? — с лёгким оттенком уязвлённого самолюбия спросила Анна Петровна.
— О, многое другое, тётя! — воскликнула Наташа и, снова оживляясь, заговорила с возрастающим увлечением: — Живой, творческий труд — вот что интересно! А не интересно все, что избито, истрёпано, что стало банальным. Я лично потеряла всякий вкус к тому, что называется праздниками. Мой праздник только в труде, за работой. Вся моя жизнь — праздник!
— Ну да, — снисходительно произнесла Анна Петровна, с разочарованием качнув головой, — если… так…
А Наташа горячо продолжала:
— Я сама создаю праздник себе и другим своей работой. И на этом пути я жажду новизны. Новизны впечатлений, новизны настроений. Я бегу от всего, что нарушает моё творческое настроение.
Лина с неопределённой задумчивостью как-то кротко произнесла:
— Бежишь и от нас — с нашей работой и заботой и с нашими праздниками…
Наташа взглянула на неё, и ей вдруг стало жаль сестру, в глазах её мелькнула ласковая грусть. Мягко, задушевно она сказала:
— Родные, хорошие мои, я не бегу, я приехала к вам больше чем на две недели. Ведь это же страшно долго! Целая вечность. В это время я успею все вам рассказать, вы все расскажете мне. Дальше у меня уже больше ничего не останется.
Точно соскучившись даже и говорить-то об этом, она опять резко переменила тон и, вся ликующая, восторженная, с пафосом, но быстро-быстро произнесла:
— И я помчусь за запасом новых впечатлений туда, где кипит мировая жизнь! Помчусь в мой Париж, где каждый новый день родит новую идею, новую красоту, новую гармонию, где жизнь горит и блещет, как алмаз, переливаясь всеми цветами радуги!..
— Дай твою тарелку, — сказала Наташе Александра Петровна, беря с только что поданного горничной блюда кусок жареной курицы.
— Merci, мама, — сказала Наташа и, обласкав улыбающимся взглядом сочную, белую грудинку, положенную ей матерью, она слегка покачала головой и с шутливым сокрушением произнесла: — Одна из ваших воспитанниц, тётя? Бедная куринька!
И Наташа взглянула на Анну Петровну.
Та улыбнулась.
— Какая она вероятно была ласковая. За вами по двору ходила, кудахтала… Правда, тётя?
Анна Петровна усмехнулась:
— Может быть.
— А вы и не заметили! — с шутливой укоризной сказала Наташа. — У вас сколько их?
— Сейчас с полсотни.
— Ах да, тётя! — спохватившись, сказала с улыбкой Наташа. — Я хотела вам рассказать давеча анекдот. Слушайте: мне рассказывали, что какой-то богобоязненный помещик, из истинно-русских, решил, что если уж исправлять нравы, так во всем. И ввёл законное единобрачие у себя в курятнике. Из проволочной сетки устроил клетки и в каждую посадил во курице с петухом.
— Н-но?.. Натка, ты влёс? — отозвалась бабушка!
— Нет, бабушка. Мне рассказывали.
Александра Петровна с улыбкой, но ворчливо заметила:
— Охота такой вздор повторять.
Наташа возразила:
— Мама, на свете все бывает. А в особенности в наше время.
— В наше время девушки таких анекдотов не рассказывали.
— Да что же тут, такого, мама? Это рассказывал у нас в классе один из учеников, у него у самого имение рядом с тем помещиком. Он уверял, что это истинная правда и что помещик находил, что так куры больше яиц нести будут.
— Какой вздор! — возмутилась Анна Петровна.
— Тётя, я ничего в сельскохозяйственных рецептах не понимаю! — иронизировала Наташа. — А мы только все немало смеялись, что помещиковы дочки будто бы рассказывали, что половина кур подохли. Вероятно, куры способны только нести яйца, а не способны к семейной жизни.
Улыбнулась бабушка, улыбнулась Лина, улыбнулась и Анна Петровна и, обгладывая куриную ножку, сказала пресерьезным тоном:
— Очень вероятно.
С минуту, занятые едой, все помолчали. Потом Александра Петровна сказала:
— Хорошими рассказами вы там занимаетесь в вашей школе.
— И такими ли! — звонко рассмеялась Наташа. С лукавой улыбкой посмотрев на мать, она добавила: — Я думаю, мамочка, и вы в институте были не без греха.
— Так ведь мы были одни барышни, а вы там вместе с учениками.
— Так что же, мамочка. Мы привыкли в одном классе рисовать голых натурщиков и голых натурщиц. Мы не видим в этом ничего дурного, и, если мы в разговорах называем иногда вещи своими именами, так, право же, мама, все это очень-очень прилично, и как бы тебе это сказать… это и чисто, и чистоплотно.
Она стала вдруг серьёзна и углубилась на минуту в еду. И сейчас же, так же серьёзно и очень выразительно, как бы отвечая на какую-то свою мысль, сказала:
— У нас нет фарисейства. Мы открыто называем предрассудки предрассудками, и не делаем ничего тайного, чего не посмели бы сделать явно.
На минуту опять общее молчание.
Заговорила бабушка:
— Да ты зацем опять была в сколе-то, Натка? Ведь ты усь коньциля.
— Я же писала вам из Петербурга, что приехала сдать отчёт о своей заграничной поездке за первый год. Теперь опять получила деньги и еду на второй.
— Да, да, я и забыла. «Девичья» память-то, — пошутила бабушка. Помолчав, спросила: — Ты сто зе, опять в Палис?
— В Париж, бабушка.
— И надольго?
— Навсегда, бабушка.
— Н-но! Ну, усь и навсегда. Плиедесь когда-нибудь к нам-то.
— Ещё бы, бабушка, летом же приеду.
— Ну, то-то! Эх, кабы у меня ноги не болели, и я бы с тобой в Палис поехаля.
— Поедемте.
Бабушка сокрушённо качнула головой:
— Нет усь, куда усь! Цево тут людям месять зить. Умилять сколя надо. Вот ты там будесь в Пализе-то, мне и писи. А я буду думать, как будто это я сама там. Ты мне все писи.
— Что же ты теперь будешь делать в Париже? — спросила Александра Петровна.
— Ещё хорошенько не знаю, — ответила Наташа. — Думаю начать писать какую-нибудь картину.
— А твои офорты, гравюры?
— Да, конечно и это. Но это я теперь делаю только для школы.
— А ты мне ещё писала с таким увлечением о твоих офортах, — сказала Лина. — И правда, те рисунки, которые ты мне прислала, они были прелестны. Ты говорила, что у тебя там есть какая-то своя печатная машина?
— О, да, да, — с какой-то наивной небрежностью и точно торопясь, ответила Наташа, — но теперь меня уже влечёт другое. Я почувствовала в себе силы. Настоящее искусство — только в красках. У Штиглица я занималась живописью как бы мимоходом. У нас ведь там все больше к прикладному искусству тяготеют. Ну и у меня не было веры в себя. Теперь пробудилась. В Париже я познакомилась с одним художником. Он тоже офортист и чудный преподаватель по офорту, но пишет и масляными красками. Как офортист, он — профессор; как живописец — он ещё только «ищет себя». Меня так увлекли его искания, что я сама попробовала писать тоже. И он одобрил.
— Что же ты пишешь: пейзажи или жанр?
— Пока только пейзажи, но пробовала писать и лица.
— И что же, удачно?
— Да. Улавливаю сходство.
— Натка, ты написи с меня польтлет, — сказала бабушка шутливо, но так, что в её тоне послышался страстный каприз старого ребёнка.
— Непременно, бабушка! Я сама об этом думала, когда ехала сюда. Ведь я с собой взяла все: и кисти, и краски, и полотна. А мольберт мы тут как-нибудь соорудим.
— Да твой старый цел, — сказала Лина.
— Да, я и забыла.
— Вот холёсё-то, — обрадовалась бабушка.
— Ну, Наташа, у нас сегодня пирожное неважное, — сказала Александра Петровна, когда на стол подали печёные яблоки. — Тебя сегодня не ждали, и ничего другого сделать не успели. Вот завтра…
— Мама, да разве я такая избалованная! Что ты! — тоном ласкового упрёка прервала её Наташа.
Александра Петровна любовно поглядела ей в глаза:
— Я хочу, чтоб ты «ощущала радость бытия».
Наташа притянула к себе её руку и поцеловала её:
— Мамочка, мне здесь все хорошо, все радостно! Я страшно люблю печёные яблоки! Да ещё со сливками. Довольно, довольно, мамочка, куда ты! Неужели ты думаешь, что я выпью целый стакан? Боже, какие вкусные сливки, — вот что значит свои-то!
Бабушка сказала:
— И яблоки свои. Ныньце холёсий-холёсий был улозяй на яблоки.
— Это все ты, Лина, заведуешь этим? — сказала Наташа, обращаясь к сестре.
— Да, — просто, но с чувством удовлетворения сказала Лина. — У меня нынче был очень удачный год. Мы одних яблоков продали на тысячу рублей.
Бабушка опять вставила своё замечание:
— А сколько ягод всяких было, сколько валенья навалили. Плёдовали дазе соседям. Я говолю Полиньке: ты бы плямо узь фаблику отклиля.
Наташа с равнодушным восторгом сказала:
— Право, я иногда с гордостью думаю о вас! Какие вы тут независимые. Все-то вы умеете делать сами, все-то у вас своё. Если бы был жив папа, он мог бы с чувством удовлетворения сказать: мои мечты о «девичьем поле» сбылись.
Анна Петровна, иронически улыбнувшись, заметила:
— Кроме только того, что все дочки, кроме Лины, разбежались отсюда.
Наташа немного смутилась и как-то не сумела сказать ничего другого, как:
— Всякому своё, тётя. Меня папа ведь сам направил к Штиглицу.
Александра Петровна с тихой грустью и лаской в голосе сказала:
— А я вот здесь часто вспоминаю отца и всегда благодарю его за то, что он тогда сделал этот шаг — порвал с городом, сел на землю. Когда я последний раз была в Петербурге, мне жизнь там показалась такой скучной, такой неинтересной. Отвыкла, что ли, я, а только как-то все кажется там таким ненужным мне — а чувствуешь, что жить там страшно трудно. На меня там какая-то жуть нападает. И хочется скорей домой, сюда.
Наташа на минуту задумалась и сказала:
— Я иногда и в Петербурге, и в Париже думала о вас всех здесь… и иногда, когда мне бывало там тяжело, грустно, трудно — я вам завидовала. Но обыкновенно я сознаю, что ни за что не могла бы жить вашей жизнью.