— Да что же, работу я им даю: вы сами знаете.
И, уже обращаясь к Лине, продолжал:
— Начал вот строить сарай для сена. Думаю ещё с весны начать расчистку болот под луга. Обещал уж им. — С скучающим видом, он как-то нехотя добавил: — Они, конечно, работе рады; а между прочим, чёрт их знает: может быть, и косятся, рады и ограбить. Да в конце концов мне наплевать на них: судьбы не остановишь, а живу я, и впредь буду жить, так, как хочу. Ведь и из них каждый хочет жить так, как ему хочется. У него своя мерка счастья, у меня своя.
От Лины не ускользнуло, что в то время, как Соковнин говорил с ней, его взгляд лишь изредка встречался с её взглядом; он как будто неумышленно, но почти не отрываясь, смотрел в открытую дверь из столовой в переднюю. И вдруг в его больших, голубовато-серых глазах блеснула радостная искорка: в передней послышался стук отворяемой двери.
С крыльца, впереди матери, вошла Наташа и уже из передней, начиная раздеваться, весело крикнула:
— Здравствуйте, Николай Николаевич!
Соковнин быстро поднялся из-за стола и, улыбаясь всем лицом, пошёл в переднюю. От каждого шага его крупной, сильной фигуры робко-нервно вздрагивали пустые чашки на подносе у самовара.
— Здравствуйте, Наталья Викторовна, — прозвучал его ласкающий басок.
Они пожали друг другу руку.
Пока Наташа вешала пальто и шапку и снимала калоши, Соковнин просто, с достоинством, но и с нескрываемой радостью, говорил ей:
— Мне везёт как утопленнику: ехал мимо по делам, дай, думаю, заеду «Девичье поле» проведать — и сразу узнаю, что, кроме всех его милых обитателей, ещё и вы прибыли. Надолго?
— На все святки.
— Мало.
— А вам зачем больше?
— Мне много надо.
— Будто бы?
— Не сомневайтесь.
Из передней Александра Петровна прошла через гостиную в свою комнату, а Наташа с Соковниным вошли в столовую.
Фадеев встал навстречу и выжидательно смотрел на Наташу. Соковнин его представил:
— Федор Михайлович Фадеев. Мой товарищ по гимназии. Шёл всегда впереди меня, покончил раньше со всей высшей премудростью, и за благонравие, прилежание и успехи назначен помощником к Федору Рудольфовичу Гроссману.
Наташа протянула Фадееву руку. Тот, краснея, пожал её и молча сел на своё место.
— Куда же вы несётесь, промелькнув здесь метеором? — сказал Соковнин Наташе, когда она, взяв налитую ей Линой чашку, села к столу.
Наташа, прихлёбывая ложечкой горячий чай, шутливо, точно обожглась, процедила через зубы:
— В Пар-рыж.
— Опять в Париж? Что же — продолжать совершенствоваться?
— Продолжать совершенствоваться.
На лице Соковнина появилось теперь серьёзное, немного грустное выражение. Он сказал:
— Дело доброе… Но цель какая?
— Чего?
— Совершенствования.
— Как какая цель? Искусство.
— Искусство для искусства, — машинально произнёс Соковнин.
— А разве у художника может быть искусство для чего-нибудь другого?
Соковнин немного приостановился с ответом.
Наташа смотрела на него с вызывающим видом. Но вместе с тем в её глазах было что-то милое, доброе. Она, как художник, с удовольствием видела пред собою красивое русское лицо Соковнина, и её взгляд как будто ласкал его высокий лоб в оправе коротких светло-русых волос, и эти правильно-очерченные, полные, румяно-здоровые губы, приоткрытая, как бы готовые произнести надвигающуюся мысль.
Соковнин сказал:
— Я думаю, цель искусства — применение его к украшению жизни.
Наташа возразила:
— Это не задача художника.
— А чья же?
— Тех, кто пользуется искусством для украшения своей жизни. Искусство само по себе должно быть безусловно свободно.
— И бесполезно?
— Да всякая ваша польза не имеет никакого смысла, раз нет искусства! Понимаете, Николай Николаевич, никакого смысла нет в жизни, поймите, совсем никакого, если нет искусства.
Наташа, говоря это, вдруг вся преобразилась. Лицо сделалось серьёзным, карие глаза расширились и стали темнее. Это уже не была шаловливая девочка, готовая забавляться милым вздором, это был борец. Глядя на Соковнина в упор, она встряхнула головой, и маленькая, вьющаяся прядка её темно-русых волос, опустившись, защекотала ей лоб. Наташа энергично провела рукой ото лба по волосам, точно поднимая забрало.
— Поймите, весь мир опускается, — горячо говорила она, — вся жизнь человечества принижается, потому что искусство стараются сделать или прикладным, или торгашеским, рекламным. Но искусство не поддаётся этому. И для истинного художника всегда остаётся только искусство для искусства. Поймите это!
Вмешался Фадеев.
— Мне кажется, — скромно сказал он, — в каждой картине должна быть идея.
— Святая истина, — энергично отозвалась Наташа.
Фадеев продолжал:
— И если идея принадлежит к числу тех, которые подвигают человечество к новому строю, картина хороша, нужна. А если наоборот, то картина вредна.
— Ну, это вы, ах, оставьте! — с насмешливой улыбкой возразила Наташа. — Определять с такой точки зрения, что нужно, что вредно — нельзя. Идея может указать художнику тот или другой сюжет, но изображать жизнь он должен свободно, правдиво, ничего не преувеличивая, ничего не умаляя. И в особенности не подчиняясь никаким навязанным ему чужим идеям и теориям. Пусть каждый, смотрящий на картину, делает свой вывод. Даже по поводу любого пейзажа можно какие угодно идеи высказывать: и крайние левые, и крайние правые. Только пейзаж-то должен быть правдой жизни, правдой природы. Искусство не должно быть служебным. Иначе уж лучше в акцизную службу идти.
— Почему такой переход? При чем тут акциз? — с усмешкой и недоумением спросил Соковнин.
— Ах, это я к слову… один случай из нашей школьной жизни вспомнила, — как-то небрежно сказала Наташа. — У нас, у Штиглица, была одна ученица, очень бедная и малоталантливая. Её мечтой было сделаться учительницей рисования где-нибудь хоть в захолустном городском училище. Родители не хотели, да и не могли давать ей денег на ученье, и все уговаривали её бросить «этот вздор» и заняться серьёзным делом, поступить куда-нибудь на службу. Сначала её поддерживала какая-то родственница, а когда та умерла, барышне пришлось-таки оставить школу, и родители нашли ей где-то место в акцизном управлении. И были очень счастливы, что дочь занялась, наконец, настоящим делом. Ну, а я вот, когда она мне об этом рассказывала, никак не могла понять, почему подсчитывать доходы казны от мужицкого пьянства — настоящее, полезное дело, а насаждать в народе красоту, обучая его рисованию — «вздор».
Соковнин несколько секунд молча посмотрел на неё, и в его улыбающихся глазах, казалось, играло желание подразнить противника.
Он сказал:
— Потому что красота — роскошь, а алкоголь — предмет первой необходимости.
Наташа вспылила:
— Вот вы это говорите уже настоящий вздор. Хотя я понимаю, что вы это не серьёзно… а даже и шутить этим не следует!
— Почему не серьёзно: я серьёзно, — дразнящим спокойным тоном сказал Соковнин. — Без красоты мужик проживёт, а без водки нет. Попробуйте-ка плебисцит устроить. Волю народа попытайте-ка.
— Неправда! — возражала Наташа. — Развейте у мужика чувство красоты, и он перестанет пить.
Соковнин, вместо возражения, насмешливо посвистел. Улыбнулся и Фадеев.
Лине стало больно от этого оборота спора, одинаково больно и за сестру, и за Соковнина. Она видела, что они, сами того не сознавая, впадают в невольное раздражение и, уже забывая о сущности спора, готовы отдаться только влечению наносить друг другу удары. И она остановила их:
— Что это вы, не успели встретиться, и уже схватка!
Соковнин улыбнулся и сказал:
— Как всегда. Как в «былые годы». — И сейчас же серьёзно добавил: — Да ведь вся прелесть моих встреч с Натальей Викторовной всегда была в борьбе. Недаром же я спортсмен.
Наташа все ещё продолжала растирать озябшие у неё во время работы на морозе пальцы, улыбнулась и уверенно сказала:
— Успокойтесь, в области этого спорта вам меня не победить. За меня стоит великая правда искусства, правда свободы. Ну, а во всяком другом я вам уступлю и охотно пойду за вами. Кстати, каким вы спортом теперь занимаетесь?
— И теперь, и всегда, как вам известно, всяким, а в данное ближайшее время — лыжным.
— Ах, это восхитительно! — радостно воскликнула Наташа и, точно ища, в чем проявить вспыхнувшую энергию, несколько раз слегка притопнула ногой. — Меня это ужасно интересует, а я давнехонько не каталась на лыжах.
— Хотите?
— Хочу.
— Так мы это устроим.
— Отлично.
— Вот мы с Фёдором Михайловичем за последнее время почти каждый день бегаем — он по долгу службы, а я его провожаю и сопровождаю.
— Возьмите меня с собой.
— С удовольствием.
Фадеев, все время, в застенчивом настроении, нервно пощипывавший бородку и искавший случая вмешаться в разговор, теперь сказал:
— Ну, с нами-то, по лесам не стоит. Лучше куда-нибудь нарочно пробежаться по хорошему ровному месту. Это гораздо удобнее, приятнее… Это очень приятно — бежать на хороших лыжах по хорошему ровному месту. А по лесам не стоит.
Наташа оживлённо возразила:
— Почему не стоит? Нет, вот мне именно и хотелось бы в лес, в чащу.
— Сбегаем, — одобрительно кивнул Соковнин головой.
Фадеев, обращаясь к Лине, сказал:
— А вы катаетесь на лыжах?
— Нет. Да у нас и лыж-то нет.
Соковнин подхватил:
— У меня две пары — всегда к вашим услугам. — И обратился к Фадееву: — А у вас, я думаю, там, у лесников достать можно.
— Можно.
— Ну, значит, в один из ближайших дней катим.
Наташа воскликнула:
— Непременно.
Лина в знак согласия кивнула головой. Потом сказала:
— Что же вы, господа, чай-то забываете.
Все на минуту занялись чаем.
Мысли Соковнина опять вернулись к прерванному спору с Наташей, и он, широко улыбаясь, сказал:
— Вот вам где материал-то для искусства — в лесу. А то что там ваш Париж!