Мы все ей с юности верны.
Москва! Она в разлуке ближе.
Да и видней со стороны.
…Спасибо, город мой, на этом,
что ты не слушаешь молвы
и веришь мне, как тем поэтам
героя-города Москвы.
Во всех ролях меня пытаешь
и от меня все больше ждешь,
чего я стою, не считаешь,
и никому не отдаешь.
Ты мне — награда и заданье,
и партбилет, к зов «В ружье!».
Мое последнее свиданье,
мой хлеб и Болдино мое.
ЮРКА
Л. И. Котляровой
Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
До дому дойдет, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдет? Кому расскажет? —
Юрка отбивается от рук.
…Телогрейка, стеганые бурки,
хлеб не вволю, сахар не всегда —
это все, что было детством Юрки
в трудные военные года.
Мать приходит за полночь с завода.
Спрятан ключ в углу дровяника.
Юрка лез на камень возле входа,
чтобы дотянуться до замка.
И один в нетопленой квартире
долго молча делал самопал,
на ночь ел картошину в мундире,
не дождавшись мамы, засыпал…
Человека в кожаной тужурке
привела к ним мама как-то раз
и спросила, глядя мимо Юрки:
— Хочешь, дядя будет жить у нас?
По щеке тихонько потрепала,
провела ладонью по плечу…
Юрка хлопнул пробкой самопала
и сказал, заплакав:
— Не хочу.
В тот же вечер, возвратясь из загса,
отчим снял калоши не спеша,
посмотрел на Юрку, бросил:
— Плакса!
— больно щелкнув по лбу малыша.
То ли сын запомнил эту фразу,
то ли просто так, наперекор,
только слез у мальчика ни разу
даже мать не видела с тех пор.
Но с тех пор все чаще и суровей,
только отчим спустится с крыльца,
Юрка, сдвинув тоненькие брови,
спрашивал у мамы про отца.
Был убит в боях под Сталинградом
Юркин пала, гвардии солдат.
Юрка слушал маму, стоя рядом,
и просил:
— Поедем в Сталинград!..
Так и жили. Мать ушла с работы.
Юрка вдруг заметил у нее
новые сверкающие боты,
розовое тонкое белье.
Вот она у зеркала большого
примеряет байковый халат.
Юрка глянул. Не сказал ни слова.
Перестал проситься в Сталинград.
Только стал и скрытней, и неслышней.
Отчим злился и кричал на мать.
Так оно и вышло: третий — лишний,
Кто был лишним? Трудно разобрать!
…Годы шли. От корки и до корки
Юрка книги толстые читал,
приносил и тройки, и пятерки,
и о дальних плаваньях мечтал.
Годы шли. И в курточке ребячьей
стало тесно Юркиным плечам.
Вырос! И заметил: мама плачет,
уходя на кухню по ночам.
Мама плачет! Ей жилось несладко!
Может, мама помощи ждала!..
Первая решительная складка
Юркин лоб в ту ночь пересекла.
Он всю ночь не спал, вертясь на койке.
Утром в классе не пошел к доске.
И, чтоб не узнала мать о двойке,
вырвал две страницы в дневнике.
…Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять.
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
До дому дойдет, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдет? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук…
ВАРЯ
Шуршали сухо листья на бульваре,
Хрустел ледок октябрьских стылых луж,
К моей соседке, молчаливой Варе,
осенним утром возвратился муж.
Не так, как возвращались в сорок пятом
мужья-солдаты с той, большой войны.
Он постучался тихим, виноватым,
оставив дом своей второй жены.
А Варя руки фартуком обтерла,
входную дверь спокойно отперла.
Увидела. Ладонью сжала горло
и в комнату не сразу провела.
Потом она поплакала немножко,
сказала:
— Что ж, что было, то прошло…
И вот сейчас у них звенит гармошка,
и звякает граненое стекло.
И Варя, вся одетая в обновки,
покинувшие днище сундука,
гремит листами в газовой духовке
и торопливо жарит судака.
…А я считала, что у Вари — сила,
я думала, что, горечь затая,
она однажды в жизни не простила
того, что столько раз прощала я!
И мне казалось: все не так, как надо,
что гости торжествуют ни к чему,
что Варя не забыла и не рада,
и этот пир горой не потому,
что вот вернулся он, отец ребятам
и ей самой родной и дорогой.
А потому, что он давно когда-то
ушел от Вари к женщине другой.
Я все ждала, что Варя гордо встанет,
по-царски сложит руки на груди,
сверкнет глазами, прямо в душу глянет
и, как чужому, скажет:
— Уходи.
Но Варя все сидела с мужем рядом,
на всех смотрела просто и светло,
таким спокойным, все простившим взглядом,
как будто впрямь: что было — то прошло.
И танцевала, стулья раздвигая,
как будто и не плакала она,
как в этот вечер плачет та, другая,
вторая надоевшая жена.
Как будто за окном не воет ветер,
ломая молодые деревца…
А у нее, у той, остались дети,
как Варины когда-то, без отца.
А он — отец — сидит, спиной к комоду,
с гостями шутит, чокается, ест.
И Варя, может, год или полгода
ему на этот раз не надоест.
Она, по старой, памятной привычке,
худой носок натянет на грибок,
а под подушку мужа сунет спички
и папирос дешевых коробок.
Припомнит все, что было дорогого
в те давние счастливые года.
И всем вокруг покажется, что
снова в семье у Вари — счастье, как тогда.
И муж решит: «Забыла про обиду!
Привычка! Что ж, она у всех в крови…»
А Варя просто не покажет виду,
что в этом доме больше нет любви.
Не знаю, может быть, она вернется,
любовь, которой Варя так ждала.
Не потому ли радостно поется
у праздничного шумного стола?
И кто-то, криком песню заглушая,
какой-то тост провозглашает вновь…
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь.
БАБА ТОНЯ
А. М. Синельниковой
И зимой, и осенью, и летом,
и сегодня, так же, как вчера,
к бабе Тоне ходят за советом
женщины огромного двора.
Я у ней бываю зачастую.
Сяду тихо, прислонюсь к стене.
И она хорошую, простую жизнь
свою рассказывает мне.
…Далека деревня Песковатка,
Вся, как есть, засыпана песком!
Дом родной — забота да нехватка,
замуж выходила босиком.
Всю-то жизнь трудилась, хлопотала,
каждый день — с рассвета дотемна.
И на всех любви ее хватало,
обо всем заботилась она.
Баба Тоня… Это не она ли
по ночам, когда ребята спят,
раскроив куски диагонали,
шила гимнастерки для солдат?
Не се ли теплые ладони
возрождали город Сталинград?
«Антонин Михална!», «Баба Тоня…»
Это не о ней ли говорят?
На экранах, в книгах и на сцене —
знаменитых женщин имена.
Только кто заметит и оценит
то, что в жизни сделала она?
Шьет внучатам кофточки из байки,
моет пол да стряпает обед…
Тихая судьба домохозяйки,
ничего особенного нет.
МАТЬ
Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон, сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.
Вон, сколько плакала и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело,
и мать сдалась,
и мать слегла.
В глазах — не горькое «прости»,
не жаль, не боль — одна тревога:
— Еще пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.
ГОРЬКИЕ СТИХИ
Когда не просто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется —
«Мужской характер», — люди говорят.
Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?
И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..
Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас?
Я не о вас, Работа и Забота!
Вы — по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи — на сердце легло.