– Безумие какое-то.
Так же отреагировал и Нандо. Помрачнев, он долго расспрашивал брата, но не услышал ничего нового. Донато легко получил разрешение отправиться в монастырь Святой Анастасии, возможно, как раз потому, что никто не воспринял его заявление всерьез. Когда же он пробыл послушником целых два месяца, в доме воцарилась напряженная тишина, как перед снегопадом, хотя теперь всем было ясно, что Донато не играет и не ищет повода сбежать. Его характер полностью изменился: ничто больше не могло его рассердить или заставить повысить голос, он был ласков с сестрой и братом, чу́ток по отношению к матери. Сельма была ошеломлена, когда в харчевне провалилась крыша и куча деревянных балок упала в передний дворик, а Донато на неделю отправили домой с единственной целью – помочь Фернандо с ремонтом. Ночуя дома, Донато каждый вечер становился на колени перед кроватью и добрых полчаса шептал молитвы, уставившись на одеяло, затем целовал деревянное распятие, которое ему дали в монастыре Святой Анастасии и которое он носил на шее, и, наконец, тихо ложился спать. Теперь Роза, когда у нее возникали сомнения, обращалась за советом к Донато.
– Он еще даже не стал священником, – говорил Фернандо Сельме, – а мама уже причислила его к лику святых.
Ни с кем не посоветовавшись – и не сознавшись, у кого она их купила, – осенью 1946 года Роза подарила сыну часы Zenith с блестящим стальным корпусом и цепочкой, которая крепилась к поясу:
– Чтобы ты приходил вовремя, когда бы Господь ни позвал тебя.
Донато был тронут этим подарком – он ни разу не получал ничего от матери – и впредь никогда не расставался с часами.
Итак, Донато обучался в семинарии, а Фернандо занимался своими двигателями и прочим. Сельма тоже поняла, как приятно изо дня в день отдаваться любимому делу. Она все чаще ходила в школу вышивания или отправлялась гулять с Марой и Неной в центр деревни и все меньше времени проводила в харчевне. Вот почему девушку охватила неизлечимая тоска, когда упрямая и внезапная болезнь поселилась в ее теле и, казалось, не собиралась отступать. Сельма просыпалась вся в поту, лоб горел, кости ломило, все тело болело. Больше, чем беспощадная лихорадка, Сельму томило лишь голубое небо за окнами комнаты, которое теперь казалось очень далеким от ее промокшего матраса. Она провела много ночей в бреду, Роза кусала ногти и царапала щеки, не понимая, почему температура у Сельмы не снижается; травяными настоями и цветочными припарками, приготовленными по рецептам Медички, она избавила от недугов полдеревни, а теперь не могла сбить жар у собственной дочери. Мать никак не удавалось отогнать от постели Сельмы, она не отходила ни днем ни ночью, хотя только и могла, что сменять мокрый платок на лбу у больной и составлять ей компанию. Потом настал день, когда Сельма проснулась слепой. Ей было нелегко держать глаза открытыми, казалось, будто она смотрит на солнце, и, глядя из-под опущенных век, она различала лишь тени. Поняв, что случилось, Роза разразилась криком, перебудившим всю деревню, и упала на колени рядом с кроватью, вцепившись пальцами в матрас. Первым прибежал Фернандо, но, не сумев поставить Розу на ноги, просто стоял и смотрел, как она рыдает, пропитывая одеяло слезами и слюной. Мать плакала впервые в жизни, а Сельма не могла этого видеть. Она чувствовала запах ее страданий, одежды, которую она не успевала менять, соленый аромат пота. На лестнице раздавались шаги – сперва пришел из семинарии Донато, потом вернулся Фернандо с доктором Скалией. Доктор посоветовал купить у аптекаря целый ворох вонючих сиропов, про которые никто не понимал, для чего они нужны.
Однажды вечером явился и отец Луиджи, заинтригованный чудовищным несчастьем, постигшим Сельму.
– Скажи мне правду, Сельма, будто говоришь с Господом. – Кустистые брови священника сдвинулись, превратившись в колючую изгородь. – Скажи мне правду: были ли у тебя какие-нибудь нечистые мысли? – На этих словах он неистово перекрестился. – Что-нибудь неприличное?
Фернандо встал, и до Сельмы донесся запах табака – брат недавно начал курить.
– Чего вы хотите от моей сестры? Она еще ребенок.
– Она уже не ребенок, Кваранта. Сами видите.
Взяв приходского священника за шиворот, Фернандо доставил его к двери – тот перебирал ногами в десяти сантиметрах от пола, а Донато бежал следом, опасаясь, что брат вышвырнет гостя в окно.
– Я больше не хочу вас видеть, – прорычал Фернандо. – И клянусь честью, что брошу вас в реку, если еще раз приблизитесь к моей сестре.
Донато попробовал вмешаться, сказать, что нельзя так обращаться с духовным лицом, а Роза добавила, что задирать пасторов не к добру. Фернандо опустился на колени перед Сельмой:
– Они все с ума посходили. Теперь я буду о тебе заботиться, поняла?
Иногда Сельма слышала, как играет оркестр, и думала, что больше никогда не сможет потанцевать с братом на площади или понаблюдать, как он чинит лампы и мотороллеры. Она плакала, но Фернандо отвечал, что они могут заниматься вместе и другими делами.
– Я почитаю тебе какую-нибудь статью из газеты. Хочешь?
Покончив с обзорами радиопостановок и репортажами с велогонок, которые в равной степени наводили на Сельму тоску, Фернандо поискал дома книги, которые мог бы почитать сестре, но обнаружил только древнюю Библию и школьные учебники, поэтому объехал все четыре деревни, выясняя, где можно купить романы и сборники рассказов. Такие места нашлись, хотя их было не так уж много. В основном это были уголки, куда раз в месяц приезжала из города телега, груженная книгами. Донато тоже не остался в стороне: однажды утром он явился домой с мешком томиков, взятых в семинарии с милостивого разрешения отца Саверио, – того до глубины души тронула история младшей сестры его ученика, которая внезапно ослепла по причине, ведомой лишь Господу. «Исповедь» святого Августина, «Теология» святого Фомы, Евангелие от Марка.
– Таких церковных книг даже сам папа римский не читал, – сказал Фернандо.
В хорошую погоду, если было не слишком холодно, Фернандо и Сельма часами читали на заднем дворе. Часто ей становилось скучно, и она начинала задавать брату вопросы. Так, однажды вечером она спросила его:
– Что значит: я сделала что-то нечистое?
Фернандо прервал чтение и застыл не дыша. Он молчал так долго, что Сельма спросила:
– Ты еще здесь?
К Рождеству зрение все еще не вернулось к Сельме. Теперь Роза испытывала отчаяние, только когда дочь натыкалась на косяк или проливала суп на одежду. Фернандо, не зная покоя, объезжал книжные лавки; нередко он покупал книги, которые ему было слишком сложно читать, а Сельме – слушать. Правду сказать, ей надоело сидеть сложа руки. Больше всего, если не считать цвета предметов, ей не хватало вышивки. Однажды она попыталась снова взяться за пяльцы, но, продев нить в иглу и закрепив ткань на деревянном круге, даже не смогла определить границы рамки.
– Ничего не поделаешь, – сказала она, отдавая шитье Фернандо.
Ночью, лежа в своей постели, Сельма плакала в подушку: из всех занятий, которые ей нравились в этом мире, ни одному нельзя было предаваться без помощи глаз.
Однажды в январскую субботу – о том, что это суббота, ей сказал Нандо, собираясь в деревню за артишоками, – пришел Донато. Дни стояли холодные, но, если накинуть на плечи большую шерстяную шаль, еще можно было провести несколько часов на заднем дворе, греясь в лучах утреннего солнца. Сельма сразу поняла, что брат не один.
– Это Селеста, она пришла познакомиться с тобой.
Сельма теперь редко принимала гостей. Рина, Анджолина и другие девушки больше не спрашивали о ней у матери, а Нена, когда приходила, не знала, что сказать, и старалась поскорее уйти. Поэтому в то утро от одного только молчаливого присутствия человека, который не был ее матерью, братом или врачом, у Сельмы сжалось сердце. Сначала она подумала, как, должно быть, выглядит теперь, когда перестала выходить в люди, – косы распущены, шаль лежит как попало. И сразу затем – как выглядит Селеста: по шелесту, сопровождавшему движения гостьи, Сельма поняла, что на той юбка до щиколоток; по теплу ее тела – что та хорошо укуталась, прикрыв руки, горло и шею, как и подобает в холодный день. От незнакомки пахло сеном – значит, она приехала на телеге, – но, когда девушка приблизилась, других запахов Сельма не ощутила.
– Рада познакомиться с вами, Сельма. Меня зовут Селеста. Я из той же семинарии, что и ваш брат. Донато так много рассказывал мне о вас.
Сельма слушала Селесту, пытаясь представить тело, в котором обитает этот высокий голос, возникший перед ее закрытыми глазами. Девушка была всего на пару лет старше ее; позже Селеста сказала, что в апреле ей исполнится восемнадцать и только тогда она принесет вечные обеты[5]. Сельма считала, что странный в их семье Фернандо, постоянно ищущий для нее книги, но и Донато не отставал: он привел ей монашку.
– Вообще-то я послушница, – поправила ее Селеста с улыбкой, которую Сельма могла только слышать.
Не то чтобы она придиралась к мелочам – Селеста объяснила, что мать настоятельница и отец Саверио разрешили ей покинуть монастырь именно потому, что она была послушницей. Короче говоря, если сестре будет угодно, заявил Донато, Селеста будет приходить к ней по вторникам и субботам.
– А зачем? – спросила Сельма.
Донато ответил за послушницу, избавив ту от смущения.
– Селеста – очень хорошая вышивальщица. Ты можешь заниматься с ней, вроде как с учительницей.
– Я не могу вышивать, я же не вижу, – возразила Сельма.
Но Селеста все равно попросила ее попытаться.
– Не говорите так, Сельма. Можно учиться многому и разными способами. Поверьте, проколов палец дважды, вы больше никогда его не проколете.
Но Сельма исколола себе все десять пальцев, да так, что Селеста пообещала в следующий раз принести свою коллекцию наперстков, хотя и уточнила, что разрешит носить их, только пока Сельма не привыкнет.