Санти снова протянул ей кувшин:
– Принеси еще один.
Но в этот момент во двор вышел дядя Фернандо.
– Что ты делаешь? Что за грязь вы здесь развели?
– Я что, не могу поучить уму-разуму собственную дочь? Я уже и в своем доме не хозяин?
– Не мог выбрать другой способ? Здесь холодно. Ребенок подхватит воспаление легких.
Но и Санти, и Фернандо знали, что, невзирая на злость, они оба не станут вмешиваться в дела друг друга. И быть может, Патриции пришлось бы спуститься в погреб и подняться обратно еще раз – или три, четыре, – если бы Роза не привела решающий аргумент. Единственный, который заставил Санти прекратить этот спектакль.
– Маравилья. За вино, которое ты разбазариваешь, плачу я. Не ты.
Патриция застыла, стуча зубами, ожидая приказа от отца или от кого-нибудь еще. Но никто ничего не сказал.
Сельма отвела Патрицию в дом и мыла ее мягкой губкой в горячей воде, пока девочка не перестала дрожать. Потом вскипятила молоко с перцем для нее и для Лавинии, плотно укутала обеих одеялами. Санти, несмотря на холод, ушел, как делал летом, и вернулся поздно. Патриция знала это, потому что не могла сомкнуть глаз. Она притворилась спящей, когда отец заглянул к ним; в комнату ворвался луч света, но Санти не переступил порог.
Минуту Патриция дрожала с закрытыми глазами, представляя, как отец стоит в дверях с суровым взглядом и ремнем в руке. Но через несколько мгновений дверь закрылась. Свет погас. И той ночью с Патрицией больше ничего не произошло.
9Дисциплина Святой Анастасии
Как и все сироты из четырех деревень, Пеппино Инкаммиза учился в пансионе при монастыре Святой Анастасии. Но, закончив пятый класс, решил уйти из пансиона и повидать мир. Поскольку денег у него не было, а писал он как курица лапой, он добрался лишь до Палаты труда[10] в Сан-Квирино, где его в основном заставляли носить по кабинетам корреспонденцию, документы, которые нужно было срочно подписать, и письма, отправляемые в штаб-квартиру партии. В те дни секретарем Палаты труда был Этторе Бонфильо; своими выступлениями на митингах он снискал славу у рабочего люда во всех четырех деревнях, поскольку страстно излагал свои революционные идеи, обличал власть имущих и предавал анафеме орудия капитализма. Как раз во время одного из таких митингов его жена Бенедетта, находившаяся на седьмом месяце беременности, рассказала товарищам по партии, как к ней подошли двое мужчин и предупредили, что Этторе лучше бы сидеть дома с женой и будущим ребенком, чем расхаживать по улицам и баламутить народ. В 1961 году он был кандидатом от Коммунистической партии на административных выборах, но не дожил ни до избрания, ни до рождения сына: тринадцатого октября, вскоре после пяти часов вечера, когда он возвращался из штаб-квартиры партии, ему в спину выпустили несколько пуль из-за стенки в считаных метрах от двери его дома. Под крики жены Бонфильо упал на холодную землю.
Пеппино три года слушал телефонные разговоры Этторе Бонфильо, его ссоры с товарищами по Палате труда и научился верить в народную революцию, которая непременно примирит и объединит всех людей. Заставит их осудить насилие и все прочие орудия капитализма, считать справедливым, чтобы дети и женщины работали меньше, но при этом женщины имели равные права с мужчинами. За годы работы мальчиком на побегушках Пеппино и словом не перекинулся с Бонфильо, но рядом с ним ощущал себя полезным. После смерти Этторе Пеппино покинул Сан-Квирино быстрее, чем буря, которая свирепствовала той ночью в горах. Но он не знал, куда податься, кроме места, где он вырос.
Донато Кваранта подобрал его на рассвете у дверей пансиона Святой Анастасии, в которые Пеппино поскребся, мокрый от дождя и страха. Юноша едва дышал от ярости, безумного бега и холода. Донато дал ему вымыться горячей водой и переодеться в сухое, потом накормил его молочным супом с размоченным хлебом, а сам в это время сидел на неудобной скамье в трапезной и наблюдал, как тот ест, – жадно, будто постился несколько дней. Коммунисты были Донато поперек горла, но Пеппино ему приглянулся, поэтому Донато наврал всем, даже отцу Бернардо, чтобы мальчика снова взяли в пансион. Он сочинил историю о том, что Пеппино оступился и попал в дурную компанию, где с ним плохо обращались, но потом услышал зов Господень и только благодаря милосердию Отца Небесного вернулся в лоно обители. Донато сознался на исповеди и раскаялся в этой лжи, но в глубине души был уверен, что Бог простит его, потому что он лгал, дабы защитить мальчика, до которого не было дела никому, даже народной революции. В конце концов отец Бернардо, желая покончить с этим, принял Пеппино и отдал под строгий надзор самого Донато Кваранты.
– Останешься со мной, если пообещаешь взяться за ум, хорошо учиться и не болтать попусту.
Донато пообещал, что, когда Пеппино исполнится шестнадцать лет, он купит тому билет на поезд и устроит чернорабочим во Франции, в Лионе, куда много лет назад эмигрировал его друг детства Тореддо. Эта идея сразу же понравилась Пеппино.
– Среди рабочих я смогу служить народу.
Но подзатыльник напомнил ему о его обязанностях. Донато отправил Пеппино с граблями в сад собирать сухие листья вместе с другими пансионерами.
– Прежде чем идти в народ, начни служить Господу нашему учением и трудом. Народу не нужны болваны вроде тебя.
В общем, никаких революций в стенах пансиона.
В то время, когда Пеппино Инкаммиза вернулся под кров святой Анастасии, Патриция ничего не знала о революции. И все еще была уверена, что из всех мужчин, живущих на земле, ее дядя Донато самый скучный. Даже внешность у него была непримечательная. Было невозможно сказать, какого цвета у него волосы, потому что он стриг их очень коротко, почти под ноль, а глаза, скрытые за круглыми стеклами очков, тоже были какого-то неопределенного оттенка. На его лице не было никаких примечательных черт, кроме орлиного носа и длинной вертикальной складки, которая появлялась между бровями в минуты раздражения. Как и все священники, он носил длинную, до щиколоток, сутану и белый воротничок, жесткий, как американская жвачка, – порой Патриция видела, как ее жевали возчики, приезжавшие из долины. Иногда, если день выдавался солнечный или холодный, Донато надевал широкополую шляпу, но только не в ветреную погоду, когда ее могло унести. Не худой и не толстый, не высокий и не низкий, дядя Донато издалека и со спины был похож на любого другого священника. У него не было машины. Он не носил с собой молитвенник. Глубоко засунув руки в карманы сутаны, дядя Донато вышагивал по дорогам всех четырех деревень. Периодически он останавливался, чтобы посмотреть время на старых часах Zenith со стальным корпусом, которые пристегивал к поясу цепочкой.
Патриция не могла объяснить, чем ее дядя занимается каждый день.
– Он священник и делает то, что делают такие, как он, – ответила ей однажды мамушка Роза.
– И что же?
– Откуда мне знать, Патри? Я что, похожа на священника?
Однажды весной, в воскресенье, после обеда, мужчины подозвали Патрицию к столу. Дядя Фернандо курил. Санти наблюдал за дочерью, как наблюдают за ядовитым пауком, который может внезапно напасть – а может и не напасть. Дядя Донато заговорил первым, растопырив длинные пальцы на скатерти.
– Садись, Патриция. – Дядя посмотрел на нее. – Ты уже закончила пятый класс?
Патриция кивнула.
– Отвечай вслух. Ты закончила пятый класс в школе?
– Да, дядя.
Донато потянулся к ней через стол.
– Твой отец говорит, что ты не любишь учиться. Это правда?
Санти с самого начала разговора казался взволнованным.
– Неужели мое слово так мало значит, что ты спрашиваешь ее?
– Мне нравится учиться. Мне нравятся сочинения, а еще история, география и естественные науки. Арифметика, когда я все понимаю, мне тоже нравится.
Дядя Донато уставился на нее своими бесцветными глазами.
– Тогда почему ты больше не ходишь в школу?
Патриция повернулась к Санти и, прикрываясь паром, поднимавшимся от кофейных чашек, и дымом от сигареты дяди Фернандо, сказала правду:
– Папа говорит, что мне не надо больше учиться. Он говорит, что лучше я буду помогать здесь, в харчевне, и шить с мамой.
– Ты знаешь, куда твой дядя хочет тебя отправить? – вмешался Санти. – В школу-пансион в Санта-Анастасии. Он хочет, чтобы ты бросила свою мать, сестру, бабушку и уехала. Будешь там жить, пока тебе не исполнится восемнадцать, среди священников и монахинь, совсем одна.
Санти не хотел, чтобы Патриция ехала в пансион. Он считал, что уметь писать и считать – уже слишком много для женщины.
– Она что, адвокатом собирается стать?
Дядя Фернандо говорил, что пансион Святой Анастасии не для Патриции: она и десяти минут не может усидеть на месте, разве станут монахини с ней возиться?
– Как раз монахини ее и усмирят. А когда она вырастет, то будет нам благодарна, – возразил дядя Донато.
– Чем отправлять ее в ученье к монашкам, оставим ее дома и сами выбьем из нее всю дурь, – предложил Санти.
Позже дядя Донато подошел к Патриции, когда та мыла бабушкины ножи под струей насоса. Он прочистил горло, как обычно делал в церкви, готовясь читать проповедь.
– Слушай меня внимательно, Патри. Навостри ушки, потому что этот разговор не повторится. – Дядин палец, длинный, как карандаш, двигался вверх-вниз у нее перед носом. – Если хочешь и дальше учиться в школе, если тебе нравится идея окончить восемь классов, а то и поступить в гимназию, то выход только один: ты должна поехать в пансион Святой Анастасии.
– Но если я пойду в пансион, то мне придется стать монахиней?
Дядя Донато разразился смехом.
– Монахиней? Ты станешь монахиней, если этого захочет Господь. А если не захочет, то ты просто отправишься в школу-пансион, где научишься хорошо себя вести, получишь знания и станешь благоразумной девушкой. Или ты хочешь всю ж