изнь оставаться дикаркой?
Патриция, сидя на краю чаши у насоса, смотрела на свои туфли, усеянные каплями воды. Дядя забрал ножи из ее мокрых рук.
– Знаешь, для чего нужна учеба, Патри? Чтобы тебе перестали указывать, что ты должна и чего не должна делать. Когда ты знаешь больше всех, ты и командуешь остальными.
После этих слов Патриция уверилась в том, что ей нужно в пансион Святой Анастасии.
Донато поговорил с матерью настоятельницей, которая руководила отделением для девочек, и добился, чтобы Патрицию приняли в шестой класс, хотя она и была старше соучениц. Сельма сразу же села за швейную машинку и несколько дней только и делала, что шила вещи, которые потребуются Патриции летом и зимой в Санта-Анастасии. Два комплекта с жакетом и юбкой, антрацитового цвета для зимы, светло-серого для лета; гольфы до середины икры, четыре белые рубашки с воротничком в форме сердца, четыре теплые и легкие кофты. Узнав, что Сельма хочет вышить имя Патриции на воротничках, дядя Донато это запретил.
– Форма в пансионе должна быть одинаковой для всех, никаких излишеств. Чтобы не отличаться от бедных.
– А что, мы теперь богатые?
– Мы и не бедные.
Но когда никто не видел, мама все же вышила алой нитью переплетенные буквы П и М внутри каждого жакета.
– Не обращай внимания на то, что говорит твой дядя. Богатая ты или бедная, у тебя есть имя и фамилия, и это правильно, если ты будешь их помнить.
Родители и дядя Фернандо привезли Патрицию в Санта-Анастасию, снова одолжив фургон у Вико. Донато ждал их у входа в монастырь. Санти взъерошил дочери волосы.
– Постарайся стать умнее своей матери, но не такой умной, как твоя бабушка.
Ради такого дела он поцеловал ее в лоб, чего прежде не случалось. Дядя Фернандо донес ее чемодан до ворот монастыря, и после того, как Патриция обняла его на прощание, аромат табака долго не выпускал ее из объятий. Сельме не хотелось плакать в присутствии монахинь, поэтому она быстро приласкала дочь и ушла, но Патриция знала, что мать положила в чемодан запасное белье, три журнала мод, всех ее бумажных кукол, сушеный миндаль, приготовленный Розой, комикс «Маленький шериф» и две вышитые ленточки. Так проявлялись ее чувства к дочери.
В Святой Анастасии ее ждал холодный прием.
Сестра Мария Сервитриче, на чье попечение Донато, едва переступив порог, передал Патрицию, даже не дала ей времени попрощаться с дядей.
– Подойди ко мне, молча.
Новые туфли Патриции на мягкой подошве были ужасно скрипучими, но на сером мраморном полу, среди темных деревянных распятий, они как будто бы тоже притихли. Рыжие брови и зловещие, морковного цвета волосы, которые молодая монахиня прятала под покровом, не предвещали ничего хорошего. Войдя в женскую спальню, Патриция увидела двадцать одинаковых кроватей, застеленных серыми простынями и одеялами; над каждой кроватью на белой стене висело деревянное распятие. Монахиня указала Патриции ее место, последнее в ряду, почти под самым окном. Потом сестра Мария Сервитриче вытряхнула содержимое чемодана Патриции. Оставила только одежду, необходимую для школы. Все остальное она окинула взглядом – журналы, запасное белье, ленточки, – сгребла горстями, будто труху, и выбросила в какую-то корзину.
– Мои вещи! Куда вы их несете?
Только в этот вечер Патриции было позволено задать подобный вопрос. Позже она узнала, что с сестрой Марией Сервитриче разрешалось говорить, только если она к тебе обращалась, и всегда требовалось заканчивать фразу словами «сестра» или «преподобная сестра». В этот вечер, несмотря на непослушание, монахиня ответила:
– Все, что не нужно, оскорбляет Господа и должно быть выброшено.
Хотя от Санта-Анастасии до Сан-Ремо-а-Кастеллаццо было всего несколько километров, когда Патриция впервые надела свою светло-серую форму, ей показалось, что она страшно далеко от дома. О нем напоминали только красные буквы, вышитые Сельмой на жакете. Она обнаружила, что жалеет даже о своих красных платьях, таких же как голубые платья Лавинии. Первым делом она начала скучать по сестре: теперь, когда больше не нужно было беспокоиться о ее разбитых коленках, Патриция чувствовала себя так, будто потеряла цель в жизни. Кто знает, вспомнит ли ее Лавиния после долгой разлуки: она маленькая и не слишком смышленая, того и гляди забудет. В тот вечер во время ужина за столом было множество незнакомых лиц, чьи обладательницы смотрели на нее без всякого интереса или, наоборот, слишком настойчиво. Патриция усвоила, что нужно молчать и сидеть прямо, сжав под столом колени и прижав локти к телу; с каждой ложкой безвкусного картофельного супа она все больше тосковала по бабушке. Но хуже всего пришлось в первую ночь, под одеялом; свет погасили в то время, когда дома Патриция обычно еще только помогала убирать со стола. Она не только не хотела спать – в одной комнате с ней находились еще девятнадцать девочек, и звук их дыхания был невыносим, как и похожие на тиканье настенных часов шаги монахинь, которые, как солдаты, расхаживали под дверью дортуара. Из зарешеченного окна рядом с кроватью падали на пол длинные грозные тени. Дома, за исключением зимы, мать всегда оставляла окна открытыми, чтобы впустить теплый воздух, и, если бы Патриция в этот вечер в начале сентября вдруг оказалась в своей комнате, она почувствовала бы, что со двора тянет запахом табака дяди Фернандо, и, возможно, услышала бы, как он беседует с Санти за столом из орехового дерева. Отец ведь предупреждал ее, чтобы она не уезжала в школу-пансион.
– Ну и глупая же ты, – услышала Патриция голос Санти в своей голове. – Теперь тебе придется навсегда остаться тут, с монахинями. Глупая, глупая.
Первые несколько месяцев дались ей тяжело.
Монахиню, присматривавшую за дортуаром Патриции, звали сестрой Анжеликой, и это ангельское имя ей совершенно не подходило. Она прохаживалась между столами, проверяя – вдруг кто-то ест слишком много или слишком мало или вообще не ест. Она присутствовала на всех уроках и сидела в конце класса на высоком табурете. Она следила за девочками в саду, в швейных мастерских, в библиотеке, на скамьях для богослужений. Именно она каждый вечер в восемь тридцать объявляла, что свет в дортуаре пора гасить. Если она замечала, что кто-то не ест, разбрасывает еду или объедается, если слышала, что какая-нибудь девочка говорит во время урока, когда ее не спрашивают, если во время дневной работы видела, что кто-то отлынивает или хитрит, если обнаруживала, что какая-то девочка не спит после отбоя, то подходила и зловеще спокойным голосом говорила:
– Встань, благословенное дитя.
После чего с неизменным спокойствием уводила несчастную за собой в часовню мученицы Анастасии и заставляла встать на колени перед золотым алтарным образом святой. Там сестра Анжелика снимала с пояса четки – длиной с вожжу, из деревянных шариков размером с оливку, – и стегала ими по спине тех, кто плохо себя вел. Десять или двадцать ударов, в зависимости от тяжести проступка, и потом еще нужно было стоять на коленях со сложенными руками, глядя в глаза мученице Анастасии, столько, сколько сестра Анжелика сочтет уместным. Но не это было самым страшным наказанием. Тех, кто вел себя особенно плохо, отправляли в кабинет матушки Сальватриче, матери настоятельницы монастыря.
Высокая, как дерево, тощая, как веретено, с длинными худыми пальцами и фиолетовыми венами, ветвившимися под прозрачной кожей рук, настоятельница не тратила времени на упреки и никого не била. Ее кабинет представлял собой огромную красивую комнату – стены увешаны полками, забитыми старинными и редкими книгами, частью под стеклом, частью без; позади массивного деревянного письменного стола большое окно, за которым видны горы. С другой стороны комнаты была дверь, которая вела в пустой чулан, размером не больше шкафа и без окон: тех, кто не подчинялся правилам, запирали там и выпускали, только когда настоятельница сочтет, что они достаточно наказаны. Рекорд – по слухам – принадлежал некоей Рине Малавенде, которая пять лет назад провела в чулане целых два дня без еды и питья. Так, по крайней мере, рассказывали Патриции.
Об этих наказаниях она узнала рано. В первые месяцы в пансионе Патриция куда реже лежала в постели, чем стояла на коленях перед ликом мученицы Анастасии, куда меньше сидела за партой, чем в чулане матушки Сальватриче. Темнота и удары четок поумерили ее желание бунтовать, но она снова и снова ошибалась, снова и снова находились правила, о существовании которых она не знала. Будь у нее подруга, которой можно пожаловаться, было бы другое дело, но за несколько месяцев в пансионе Патриция так и не нашла себе компанию.
Большинство девочек были сиротами: в одной только комнате, где спала Патриция, их насчитывалось четырнадцать из двадцати, а во всем пансионе гораздо больше. Они словно появились на свет прямо там и никогда не смели перечить монахиням. Их называли Сонями, потому что они всегда казались полусонными. Кроме них, в монастыре Святой Анастасии жили Богачки – дочери зажиточных семей из четырех деревень, которых отправили в монастырь, чтобы они получили образование и остались непорочными. Две из них, Туцца Палаццоло и Мария Кончетта Конте, жили в одном дортуаре с Патрицией и в будущем готовились принять обеты. Если бы дядя Донато не объяснил, что ей не обязательно становиться монахиней, то, учитывая, что у них была харчевня в Сан-Ремо, а ее мать славилась своим шитьем, благодаря чему семья Кваранта снискала известность во всех четырех деревнях, Патриция рискнула бы присоединиться к Богачкам. Вместо этого она была одной из четырех Бандиток своего дортуара: их так прозвали потому, что думали, будто они совершили что-то плохое, потому и оказались в Санта-Анастасии. Джаннетта Сперанца и Туллия Паламара были родом из Сан-Квирино, и, хотя одна была смуглой и невысокой, а другая – рыжей и худой, одна – застенчивой и робкой, другая – непокорной и энергичной, они притворялись подругами. На самом же деле Туллии нравилось командовать, а Джаннетте надоело подчиняться; Патриция постоянно видела, как они препираются, была уверена, что они уже давно мечтают задушить друг друга во сне, и не хотела в это впутываться. Рита Беккало, дочь садовника Саро Беккало, который работал в монастыре и в пансионе, приехала на той же неделе, что и Патриция; отец запер ее тут, потому что в тринадцать лет она была красива, как сама Богоматерь, и он боялся, что кто-нибудь завлечет ее на кривую дорожку. Саро был готов работать бесплатно, лишь бы мать настоятельница держала его дочь в пансионе столько, сколько сможет, под присмотром персональной опекунши – сестры Береники, доброй старушки, которая следила за Ритой круглые сутки и никогда не выпускала ее со двора. Рита была молчаливой и всегда казалась грустной; если не было занятий, она сидела в саду, читала и ждала, когда придет отец. Патриция, хоть и не была такой красивой, как Рита, тоже всегда была одна. Монахини, узнав, что она дочь Сельмы Кваранты, очевидно, ждали, что она поступит в швейную мастерскую. Они говорили ей, что именно монахиня из Санта-Анастасии в юности научила ее мать искусству вышивки, но Патриция не очень-то в это верила: за эти мес