Он снова сел на корточки и уткнулся в книгу.
Когда Патриция вернулась к Богачке, та не поверила, что парень не коммунист, поэтому в тот вечер она не получила яичный крем. Следующие несколько дней лил дождь, никто не выходил в сад. Сплетни поутихли. Но в первую же перемену на свежем воздухе Пеппино подошел к Патриции.
– Могла бы и сказать, что ты племянница отца Донато. Он посмеялся надо мной, когда я сказал, что ты шпионка.
– Шпионка?! – взвилась Патриция. – Я?!
Пеппино присел рядом на скамейку под платаном.
– Что ты читаешь? – Он взглянул на обложку ее учебника по алгебре.
Патриция подняла голову.
– Тебе нельзя здесь сидеть.
– Потому что я коммунист?
– Потому что мальчикам нельзя сидеть рядом с девочками.
– Значит, тебе уже неинтересно, коммунист я или нет.
– Мне и раньше было неинтересно. Это те дурочки захотели узнать. А теперь убирайся отсюда, а то меня накажут.
– Ага, так они и накажут племянницу отца Донато.
Патриция украдкой скользнула взглядом по собеседнику. Краем глаза она заметила ямочку, которая появлялась в уголке его рта, когда он улыбался, и этого оказалось достаточно, чтобы она покраснела и тут же пожалела, что посмотрела на него. Пеппино, казалось, это развеселило, и он достал из внутреннего кармана куртки томик с зеленой обложкой, который, хотя и был перегнут, помят и потрепан, напоминал Библию. И положил книгу на деревянную скамейку между ними.
Карл Маркс, «Капитал».
У Патриции глаза полезли на лоб. Наказание, которое грозило ей за то, что она сидела рядом с мальчиком, меркло перед тем, что случится, если ее застукают с коммунистом.
Пеппино развалился на скамейке с лукавым и довольным видом. Теперь у него на щеках появились две ямочки.
– Тебе по-прежнему неинтересно, да?
– Ты шпион, убийца и революционный агитатор?
– Ничего из перечисленного.
– Ты бы хотел, чтобы война продолжалась до сих пор?
– Какая война?
– Не знаю. Последняя война.
– Нет, не хотел бы.
– Слушай, я не против того, что вы, коммунисты, хотите сжечь пансион. Но только если люди успеют выйти.
– Но если мы сожжем пансион, где я буду жить?
Патриция посмотрела на Пеппино, приподняв бровь.
– Ты шутишь?
– Нет. Пока мне не исполнится шестнадцать, я должен оставаться здесь. Зачем мне сжигать пансион?
– А когда тебе исполнится шестнадцать?
– Уеду во Францию.
Белый дым поднялся над Ватиканом через несколько дней, но братия Святой Анастасии пробыла в Риме в общей сложности пару недель; все это время Патриция и Пеппино каждую перемену проводили вместе. Они не сидели рядом, потому что это было запрещено, зато гуляли и разговаривали каждый день по два часа после обеда. Пеппино рассказывал ей, как работал мальчиком на побегушках в Палате труда. Патриция описывала ему харчевню и дворик, где ее мать шила, сестра ныла, дядя Фернандо курил, а бабушка точила ножи. Пеппино одолжил ей «Капитал», и Патриция умудрилась спрятать его под матрасом, а потом читала по ночам при луне, светившей через железные прутья закрытого окна. Но все равно не была убеждена в том, что революция – это хорошо.
– Да что ты такое говоришь? Революция избавит нас от голода, несправедливости, войны, – настаивал Пеппино.
– А что, разве революция – это не война?
– Это война, но только для определенных людей.
– Если для определенных людей, то это хуже, чем война.
Их споры прерывал только звон трехчасового колокола, возвещавший окончание перемены во всем пансионе: Пеппино шел в здание справа, где без труда смешивался с семинаристами последнего года обучения, Патриция же возвращалась через железную дверь слева, отделявшую пансион для девочек от внешнего мира.
Дядя Донато, в отличие от своих братьев и сестер во Христе, обратил внимание на эту парочку; но, поскольку никто из двоих не стремился попасть в беду, поскольку настроение у Патриции улучшилось, да и оценки Пеппино стали получше, у Донато не хватило духу вмешаться. Зато он не был удивлен, когда 21 июня 1963 года, в день избрания папы Павла VI, Пеппино пришел к нему и сказал, что передумал и больше не хочет ехать во Францию.
– А как же народная революция? – спросил его Донато.
– Народу не нужны невежды.
Так Пеппино остался в Санта-Анастасии.
В школе-пансионе для девочек уже не только Богачки, но и все воспитанницы называли Патрицию подружкой коммуниста. Но ей было все равно. Слыша, как о ней говорят за спиной, она старалась не обращать внимания на сплетниц, как поступала дома, когда отец начинал придираться. Пусть болтают что угодно; с Пеппино куда интереснее, чем с дурочками-пансионерками.
10Чудовища в Сан-Ремо
В январе 1964 года, когда Патриция готовилась встречать в пансионе свою сестру Лавинию, Сельма забеременела.
Ей было уже тридцать три года, и женщины, которых приводила Роза, твердили, что она старая.
– Ваша дочь уже старая, слишком старая, чтобы иметь детишек.
И Патриции казалось, будто мать убедила саму себя, что она действительно слишком стара для всего, и потому решила сидеть в кресле и ничего не делать. Лавиния так и не приехала в пансион, потому что дома требовалась молодая женщина, которая будет помогать Розе и выполнять все обязанности Сельмы – например, мыть посуду у ручья и чистить бугристый плиточный пол. Странно было приходить на задний двор и не слышать даже привычного звука швейной машинки.
– Ты не волнуйся, – сказал дядя Фернандо. – Твоя мама всегда странно себя ведет, когда ждет девочку. Когда ждали тебя, она тоже была такой.
– А почему вы все уверены, что родится девочка? – спросила Патриция.
Однажды зимним утром Санти выскочил на мороз в кальсонах и овчинном тулупе и прибежал к Розе, которая всегда просыпалась раньше всех в харчевне.
– Мне приснилась моя дочь. Она говорила, чтобы я убирался отсюда куда глаза глядят. Мне снилось, как она играет в куклы на городской мостовой.
Роза, которая никогда не прислушивалась к тому, что болтает Санти Маравилья, и, откровенно говоря, всегда считала его полудурком, на этот раз слушала очень внимательно. Она сказала ему держать эти мысли при себе и не делиться ими ни с кем, кроме семьи. Но каким-то образом пошли слухи, и скоро вся деревня знала, что в животе у Сельмы растет девочка, которая ненавидит ее дом.
Патриция не была суеверной, но шли месяцы, она приезжала домой из пансиона, и ей приходилось признать, что творится очень много странностей. Внешность Сельмы преображалась день ото дня. Рос только живот, а плечи горбились, ноги тощали, зад усыхал, щеки вваливались – кожа да кости. Вся Сельма худела, уменьшалась и скрючивалась. Под глазами залегли некрасивые черные тени, и сами глаза так сильно запали, что даже не было видно, что они голубого цвета. Нос стал узким, как вязальный крючок, а волосы – тонкими и клочковатыми. Патриция никогда не видела свою мать такой уродливой. Однажды она была в своей комнате, когда в дом пришли женщины, и испугалась, услышав их разговоры.
– Дурная родится девчонка, – твердили они. – Уже сейчас крадет то, что есть красивого в матери.
По словам мамушки Розы, суеверия повитух годились только на то, чтобы пугать молодых и наивных женщин, но в этот раз она была склонна поверить, что в ее доме действительно поселилось какое-то зло. Когда до рождения ребенка оставалось меньше двух месяцев, Санти уехал на фургоне Вико в город, и неделю о нем ничего не было слышно. Потом он вернулся домой и прошел прямо на задний двор к жене, которая отдыхала, положив ноги на подушку с голубками. Поцеловал ее в губы и восторженно заявил:
– Я купил дом в городе.
В тот вечер Патриция одна приехала в Сан-Ремо на телеге, чтобы навестить семью, как делала каждый месяц. Солнце еще не село. Харчевня была закрыта для посетителей, но люди все равно толпились перед ней, прислушиваясь к обрывкам фраз, бормотанию и редким ударам. Еще изнутри доносились оживленные голоса дяди Фернандо и дяди Донато, а значит, случилось что-то серьезное. Столы были накрыты, стулья расставлены, но впервые в жизни Патриция, войдя в харчевню, не почувствовала запаха еды. Под кастрюлями тлели угли, и первая мысль, от которой у нее кровь застыла в жилах, была о том, что вместе с огнем на кухне угасла ее бабушка. Но стоило выйти на задний двор, и стало понятно, что она ошиблась: бабушка была в порядке, по крайней мере по части здоровья, но в таком гневе, что походила на чудовище. Волосы стояли дыбом, глаза налились кровью, пальцы, скрюченные, будто когти, тянулись к Санти, словно Роза хотела свернуть ему шею, как индюшке.
– Негодяй, это были наши деньги! Дьявол тебя забери! Будь ты проклят! Вор! Будь ты проклят!
Патриция не могла поверить своим ушам и глазам: бабушку Розу охватила слепая ярость, какой она еще ни в ком не видела. Лавиния цеплялась за ее юбку, пытаясь удержать ее и оттолкнуть, когда она набрасывалась на Санти. Дядя Фернандо и дядя Донато тоже пробовали удерживать Розу. Но сил двух мужчин и маленькой девочки было недостаточно: тут не хватило бы и десятка солдат в полном вооружении. Санти Маравилья не просто прикарманивал каждую монетку, которую его жена заработала шитьем; он достал из буфета оливкового дерева все сбережения, предназначенные для Сельмы, – а Роза откладывала много лет, – и купил на них дом в городе. Дом над лавкой колбас и сыров, если точнее; лавка входила в сделку.
– Бесстыдник, я всегда знала, что ты вор! – кричала Роза. – Это деньги моей дочери, как ты смеешь?
– Деньги моей жены – мои деньги, – ответил Санти.
И тут Роза бросилась на него с такой яростью, что никто не смог ее удержать. Эта рукопашная схватка навсегда отпечаталась в памяти Патриции. Отец вышел из нее с расцарапанным лицом, двумя ушибленными ребрами и ободранными локтями. Но и мамушка осталась ни с чем: Санти не имел права ничего брать из харчевни, но все, чем владела Сельма, на самом деле принадлежало ее мужу по закону.