«По закону» – именно так сказал Патриции и дяде Донато нотариус Беккафико, когда несколько дней спустя они отправились к нему в Сан-Бенедетто-аль-Монте-Ченере, чтобы узнать, можно ли заставить Санти вернуть деньги. От нотариуса они услышали, что Санти – глава семьи, единственный, кто может распоряжаться всем их имуществом и даже жизнями. Он может купить дом в городе, никому об этом не сказав, и заставить Сельму, Патрицию и Лавинию жить там. Повезло только в том, что любое решение должно было быть отложено до рождения ребенка.
Маринелла Маравилья выбрала самое неудачное время, чтобы появиться на свет. Она единственная родилась в отсутствие Розы; впрочем, бабушка больше ни с кем не разговаривала, так что, возможно, это было к лучшему. С тех пор как они с Санти поссорились, все старались сделать так, чтобы эти двое находились подальше друг от друга, и не давали им встречаться; это было несложно, ведь Санти не видели в харчевне с тех пор, как он объявил о покупке дома, и одному Богу известно, где он все это время болтался. Несколько недель назад дядя Фернандо наконец устроился на работу в Фальсопьяно – потребовалось, чтобы двое рабочих получили увечья и вмешался Донато, у которого были связи среди священников в долине, но в конце концов место подмастерья электрика досталось Фернандо. Он теперь не жил в харчевне, но опять стал вести себя как глава семьи, которым никогда не был: после драки с Розой он схватил Санти за шиворот и вышвырнул на улицу.
– Верни все или пеняй на себя, – сказал он Санти сквозь зубы.
Лавиния постоянно следила за бабушкой, чтобы та не натворила каких-нибудь глупостей, вроде того раза, когда она угрожала ножом человеку, который требовал накормить его, хотя харчевня была закрыта. Роза даже спалила половину кухни, заявив, что лучше сожжет тут все, чем будет смотреть на то, как этот ублюдок уничтожает труд ее жизни. А еще она день и ночь ворчала на Себастьяно Кваранту: спрашивала у него совета, осыпала его упреками, даже обвиняла в том, что он мертв.
– Ты должен был быть здесь, чтобы защищать наш дом от воров, Бастьяно. А ты бросил меня одну, и вот результат. Теперь ты доволен? И ради чего, хорошо повеселился на этой паршивой войне?
Патриция первой познакомилась с Маринеллой, когда та появилась на свет.
Повитухи обмыли ее, вытерли красное усталое лицо Сельмы и положили ребенка в руки матери. Малышка не выглядела злобным чудовищем. Маленькая девочка с круглой белокурой головкой, острым носиком и розовыми губками, похожими на цветок.
– Можно мне посмотреть на нее поближе?
– Конечно. Ты всегда должна быть рядом со своей сестрой.
Патриция села на край кровати и приблизила лицо к личику новорожденной.
– У нее глаза цвета моря, назовем ее Мариной.
Хотя, добавила Патриция, они ни разу не видели моря.
Сельма улыбнулась:
– Маринелле повезет больше, она его увидит.
Несколько мгновений они молчали, глядя на новорожденную. Затем Сельма вздохнула:
– Такой беспорядок устроили. Орут, кричат. Что там за шум?
Патриция пожала плечами.
– Они думают, что я ничего не слышу. А я всю жизнь только и делаю, что слушаю. – Сельма придвинулась ближе к Патриции. – Когда меня не станет и твоей бабушки тоже, придется тебе присматривать за сестрами.
После рождения Маринеллы все немного утихло. Она была таким хорошим и спокойным ребенком, что ее невозможно было не любить. И все же в душе Розы таилось предубеждение против новорожденной, легкое, но раздражающее, будто песок на коже, – она была искренне убеждена, что девочка во сне подсказала Санти Маравилье худшую из его идей.
Отец, напротив, сразу влюбился в Маринеллу, он видел в ней некий знак судьбы. На Патрицию и Лавинию он никогда не обращал внимания, ни в детстве, ни когда они повзрослели, зато мог часами любоваться, как Маринелла трясет кулачками в колыбели. Он разговаривал с ней шепотом, когда думал, что его никто не видит и не слышит. За несколько месяцев Сельма восстановила силы и вновь стала такой же розово-белой, как в годы своей изящной юности; она была ласкова с Маринеллой, как никогда и ни с кем раньше, постоянно целовала ее и напевала ей песенки. Все это, безусловно, только убеждало Санти в том, что его дочь – Божий дар, а не очередная женщина, висящая у него на шее.
Теперь Патриция приезжала домой каждую неделю. И всякий раз, когда она возвращалась в пансион, ее не покидало тревожное чувство. Она пыталась рассказать Пеппино, но тот не понимал, о чем речь.
– У меня дома воздух будто наэлектризован. Так бывает перед тем, как грянет революция?
– И кто же устроит эту революцию? – спрашивал Пеппино.
Революцию устроила мамушка Роза осенью 1965 года.
Однажды днем в сентябре Патрицию вызвали в кабинет настоятельницы, матушки Сальватриче, что всегда было дурным знаком: даже если она была совершенно уверена, что не сделала ничего плохого, все равно нельзя знать наверняка. Мать настоятельница предложила Патриции сесть в маленькое кресло по другую сторону большого стола.
– Настало время прощаться. Должна сказать, мне очень жаль, – начала настоятельница.
Патриция не закончит учебу в школе-пансионе Святой Анастасии, ее заберут до конца года.
– Заберут? Почему? – спросила Патриция.
– Мне не сказали, а я не имею привычки совать нос в семейные дела.
Патриция узнала все в следующее воскресенье, когда к столу подали горячий картофельный суп: Санти Маравилья закончил ремонт дома в городе и объявил, что всей семье пора туда переезжать. Сельма разливала щедрые порции супа по тарелкам, ничуть не беспокоясь, словно речь шла не о ее жизни и не о жизни всей семьи.
Мамушка поднялась со стула:
– Я решила продать все здесь, всю харчевню.
И не только дом. Роза выставила на продажу стулья, столы, кастрюли и сковородки, скатерти, все, что Себастьяно Кваранта купил в 1926 году и чему она посвятила жизнь.
– Но почему? – спросила Патриция.
– Потому что не хочу умереть в этих стенах без своей дочери.
Дядя Фернандо принял эту новость не очень хорошо. Казалось, он внезапно осознал, что в харчевне ему не принадлежит даже кусок цемента. Он никогда тут не работал, не захотел перенять семейное дело, когда пришло время, предпочитая копаться в моторах и проводах. Теперь же, когда он решил переехать ради работы в Фальсопьяно, у него не было права голоса. Патриция сидела рядом с дядей на белой гальке, вдыхая сырой вечерний воздух. Фернандо повернулся спиной ко дворику, который обустроил, когда Сельма занемогла от тоски.
– Ты права, Патри, что всегда поступаешь так, как тебе хочется. Я всю жизнь делаю то, что мне говорят. И смотри, мне нет места в этом раскладе. – Патриция никогда не видела дядю таким подавленным. – Хочешь знать, о чем я думаю? О том, что тем, кто рождается первым, вечно не везет.
Сказав это, Фернандо мрачно замолчал.
В те дни, когда все держались сами по себе, словно бы невидимая нить связала Лавинию с Розой. Бабушка позволяла ей сопровождать себя повсюду: они собирали последние долги с крестьян, подписывали бумаги с покупателями и с теми, кто увозил из харчевни мебель, тарелки и стаканы; если они переходили проезжую дорогу, Роза брала внучку за руку, а если из фургона торчала балка, напоминала ей быть внимательной. Патриция могла бы поклясться, что порой мамушка даже улыбалась Лавинии, только ей; но если бы она могла посмотреть на свою бабушку против света, как на лист тонкой бумаги, и рассмотреть ее насквозь, то увидела бы, что сердце в ее груди разорвалось надвое. Каждый вечер перед сном Лавиния приносила мамушке кружку горячей воды с валерианой. Однажды Патриция ночевала дома и поднялась в комнаты над харчевней вместе с сестрой. Бабушка сидела на краю кровати, поникнув, как цветок: длинные светлые волосы, уже седые, рассыпались по спине, ниспадая на простыню, белая ночная рубашка не отличалась цветом от босых ног на полу. Роза смотрела на фотографию Себастьяно Кваранты на прикроватной тумбочке, а он улыбался ей – или, возможно, что-то говорил, потому что бабушка слушала его с полным вниманием. Патриция впервые в жизни спряталась за спиной у сестры; насколько Лавиния чувствовала себя как дома в комнате бабушки Розы, настолько сильно сестра ее дрожала и стучала зубами, как будто попала в сказку о привидениях. Лавиния поставила дымящуюся кружку на вторую прикроватную тумбочку, где не было фотографии.
– Спокойной ночи, бабушка, – сказала Патриция.
Сестра покачала головой:
– Когда она говорит с Себастьяно Кварантой, то не слышит тебя.
Если бы все зависело от Пеппино Инкаммизы, он бы своими руками запер Патрицию в чулане матери настоятельницы, лишь бы та не уезжала.
– Мы с тобой можем сбежать. Никто не заметит, – предложил он во время последней перемены, которую они проводили вместе в саду.
В тот день Патриция многое хотела сказать Пеппино Инкаммизе; она никогда не задумывалась о том, как краток последний миг, проведенный вместе с человеком, с которым она, возможно, больше никогда не увидится.
– Пока я не перееду в новый дом, оставайся тут, в Санта-Анастасии: так я буду знать, куда тебе писать, – сказала она ему, когда прозвенел трехчасовой колокол.
Обниматься мальчикам и девочкам в пансионе не разрешалось.
В ноябре 1965 года у дверей харчевни Себастьяно Кваранты уснул от холода куст глицинии. Он проснется весной, когда их всех здесь давно уже не будет. Санти вскарабкался в фургон и сел за руль. Рядом с ним сидела Сельма с Маринеллой на руках. Сзади, под брезентовым тентом, натянутым на планки, были сложены все их вещи. Дядя Фернандо несколько дней помогал грузить фургон, но в день отъезда не пришел; Патриция чувствовала в воздухе запах его сигарет, но самого дяди нигде не было. Она будет скучать по Фернандо, как будет скучать по ручью, горам, сверчкам на лугах, запаху навоза осенью и жасмина летом и по всему тому, что всегда считала домом. Будет скучать по Пеппино, хотя она так и не смогла ему в этом признаться, вот дура.