– Ну что, едем? Хочу приехать в новый дом до заката. Покажу вам его при свете дня.
Голос Санти раскатился по всему фургону, и Патриция вжалась спиной в брезент. Лавиния, сидевшая рядом с ней, высунулась позвать мамушку:
– Бабушка, мы тебя ждем.
Роза уже несколько дней прощалась с каждым жителем деревни и окрестностей. Крестьяне, прачки, старые и молодые, почтальон со своим сыном, кузнец, молочник, мясник, маршал и его карабинеры, даже мэр. Но и сейчас перед харчевней стояли люди, которые пришли пожать ей руку, вручить свежий сыр качотту или пучок петрушки. Патриция увидела, как бабушка посмотрела на харчевню взглядом долгим, как вся ее жизнь. Темная, молчаливая тень мамушки, занимавшая на асфальте не больше места, чем она сама, стала расти вместе с облаками, которые стремительно понеслись по молочно-белому небу. Тень становилась все больше и больше, пока не накрыла передний двор, харчевню и все, что ее окружало. Начал падать легкий снег, похожий на пепел.
Санти фыркнул, двигатель фургона чихнул, потом завелся.
– Вот как это паршивое место нас провожает, снегом. Вот увидите, в городе такой холодины не будет. Там морской воздух.
Но Патриции, которая ненавидела мороз, этот снег вовсе не казался холодным. Когда она высунула руку из фургона, на ладонь легла снежинка и растаяла не сразу. Девочка смотрела, как снежинка сверкает в белом свете, будто осколок стекла, а харчевня в конце главной улицы Сан-Ремо-а-Кастеллаццо, вымощенной булыжником, становилась все меньше и меньше.
11Продавец сыров
Вот каким был их новый дом.
Полы во всех комнатах были из мраморной крошки, и, когда мамушка Роза их полировала, они блестели, будто камни на дне ручья. Если бабушка натирала полы воском, приходилось ходить в тапочках, что Патриция ненавидела всей душой: во-первых, равновесие никогда не было ее сильной стороной, а во-вторых, она никак не могла донести до остальных, что тапочками нельзя меняться, потому что это ужасно противно – совать свои ноги туда, где уже побывали чужие. Поскольку она была единственной, кто так считал, никто ее не слушал и все, приходя, надевали первую попавшуюся пару из кучи тапочек, стоявших перед дверью их городской квартиры в доме тринадцать по улице Феличе Бизаццы.
Прихожая переходила в длинный коридор, в конце которого находилась гостиная. Там теснились обеденный стол, стулья, буфет из оливкового дерева – его привезли из дома в Сан-Ремо – и новехонький диван. В деревне у них никогда не было дивана, но в городе Санти первым делом захотел его купить.
– Это уже не деревенская харчевня, а городской дом, где принимают гостей. Нам нужен диван.
И он купил голубой диван, который не сочетался с остальной мебелью и на котором никогда не сидел ни один гость. По правде говоря, семья тоже на нем не сидела: чтобы обивка не пачкалась и не протиралась, отец так и не снял с дивана пластиковый чехол.
– Мне нравится этот пластик, он не пачкается и хорошо выглядит, – заявил Санти.
В новом городском доме все лампы были электрическими и очень уродливыми с виду: круглые стеклянные плафоны висели на стенах и потолке, к началу лета в них набивались мухи и мошки, неизвестно как попавшие внутрь; чистить их было обязанностью Патриции, потому что Лавиния ненавидела насекомых. Что было хорошо, так это то, что квартира находилась на верхнем этаже и выходила на принадлежавшую им террасу, площадью вдвое больше гостиной, – летом там могли с комфортом поужинать двенадцать человек, хотя их в семье было всего шесть. Здесь же разместилась коллекция живых растений в горшках – последнее увлечение Патриции: она наконец-то заинтересовалась этим женским занятием и каждую субботу ходила на цветочный рынок под предлогом, что там продают овощи и фрукты. Крестьяне, приезжавшие из горных деревенек, наводили тоску на бабушку Розу, но Патриция в их компании вновь чувствовала себя ребенком. Ей нравились их диалекты с узкими гласными, такими непохожими на открытые дифтонги в речи горожан, и, покупая апельсины и кабачки, она обязательно добавляла в корзину семена, саженцы жасмина и что-нибудь в том же духе.
Справа по коридору располагались спальни. Первой шла комната родителей, куда поставили кровать, подаренную Санти товарищами по карьеру, и шкаф, повесили занавески, вышитые Сельмой; сначала Маринелла спала там же, в белой колыбельке, которую Санти купил для нее в городе («Да чтобы я позволил своей дочери спать в деревянной люльке, как какой-то деревенщине», – говорил он), но, когда девочке исполнилось три года, ее переселили в комнату к Патриции, а Лавиния с бабушкой заняли комнату в самом конце коридора.
Комната Патриции была тесной даже для одного человека, но они с Маринеллой умудрились там уместиться. Их поселили вместе, потому что Маринелла была спокойным ребенком, но, чтобы развлекать ее, требовалось немало энергии, упорства и изобретательности, а единственным членом семьи, у которого всегда имелась куча хороших идей, была Патриция. Именно она после школы водила сестру на виллу Джулия посмотреть на льва[13]. Именно она придумывала истории, которыми усыпляла Маринеллу по вечерам; например, рассказывала сказку о кузнечике и муравье, только у нее кузнечик был Иудой, а муравей – Иисусом. Иисус сказал Иуде, что не будет кормить его зимой, потому что тот все лето бездельничал и веселился; Иуда, обидевшись, предал Иисуса и на вырученные деньги закатил пир горой; когда Иисуса распяли, Иуда пожалел о том, что бездельничал, но было уже поздно. В другой сказке святой Михаил убивал Люцифера; слушая, как архангел топчет дьявола ногами и протыкает длинным мечом, переваливая склизкое тело с боку на бок, Маринелла ликовала и восторженно хлопала в ладоши. Но Санти, услышав эту сказку, возмутился.
– Такое ребенку рассказывать нельзя, – заявил он.
Тогда Патриция, обиженная, что отец не оценил плоды ее воображения, передоверила Лавинии обязанность рассказывать сказки. Вскоре выяснилось, что принцессы Маринелле не нравятся, как и любые истории, если их не разыгрывают по ролям и в процессе не поют смешных песенок. А все потому, что у Патриции, помимо прочего, был актерский талант: она зажимала черную прядь между верхней губой и носом и превращалась в усатого святого Евстафия, который встретил в лесу говорящего оленя; в белом плаще из простыни, которой она укрывалась летом, Патриция становилась ангелом, который с нечеловеческой силой отваливал камень от гробницы, где воскрес Господь, и сообщал благую весть Марии Магдалине. Она даже устраивала театр теней: в детстве она вырезала фотографии девушек из журналов о моде, а теперь делала фигурки животных, святых и ангелов из спичечных коробков. Стоило включить лампу на тумбочке и расставить персонажей у стены, как истории Патриции оживали на глазах, и Маринелла была счастливее всех на свете. И Роза с Лавинией тоже: они частенько приходили послушать сказки Патриции и, когда Маринелла засыпала, просили ее продолжать.
В городе дни Патриции были забиты под завязку. Несколько лет она провела в монастырском пансионе, а теперь, попав в новый класс, где учились одни девочки, одетые в юбки до колен и гольфы с каймой, причесанные под Мину[14] или еще по какой-нибудь моде, чувствовала себя так, словно выиграла в лотерею. Учиться без угрозы наказания было гораздо проще, и ей казалось, что и предметы стали полегче, поскольку в школу, как говорил отец, ходили все кто ни попадя. Патриция постоянно была лучшей ученицей в классе, не только потому, что ей было интересно все, что рассказывали учительницы, но и потому, что все свободное время она тратила на чтение книг и уход за цветами. Иногда она читала даже в те минуты, когда поливала свои растения или обрезала сухие листья. В городе найти магазины и киоски с книгами было проще простого, не то что в Сан-Ремо и Санта-Анастасии. В зеленом киоске, сразу за цветочным рынком, продавались только приключенческие романы, которые были страстью Патриции; они стоили очень дешево, и ей хватало сдачи, которую давал зеленщик, чтобы купить новую книгу и начать ее читать уже по дороге домой. Подруг у нее было немного, да она и не стремилась их заводить, но Патриция хорошо ладила со всеми одноклассницами и помогала им с домашними заданиями, когда они просили. После уроков она иногда задерживалась на ступеньках перед входом или на скамейке в парке у школы, чтобы объяснить стихотворение Катулла или тригонометрию какой-нибудь отчаявшейся ученице; если той удавалось разобраться, она угощала Патрицию пиццей-фритта или аранчини с маслом[15]. Однако, разделавшись с этим, Патриция сразу же мчалась домой, где помогала Лавинии с домашним заданием, играла с Маринеллой или подсобляла Сельме с шитьем. Всё потому, что ей постоянно твердили, что без ее помощи им всем не обойтись. А еще она была нужна отцу в магазине. Вместе с квартирой на улице Феличе Бизаццы, купленной на сбережения, которые принадлежали всем, кроме него самого, Санти приобрел продуктовую лавку на первом этаже дома. Там продавались колбасы, хлеб, яйца, молоко, соль и табак, гвозди, пуговицы и прочая галантерея. Ни у кого в семье, и тем более у Санти, не было опыта ведения подобного дела.
– Я много лет тащил на себе харчевню, уж с лавчонкой-то как-нибудь совладаю.
Санти решил, что с этого момента будет жить за счет своей лавки, которую приобрел сам и в которой женщины не будут им помыкать. Так он и заявил. А Роза ответила, что раз так, то она ничего не хочет об этом знать: она и так не скучала в этой новой жизни, поскольку готовила обеды и ужины, прибиралась в доме, бегала по делам, насколько позволяли усталые ноги, и время от времени, тайком от всех и особенно от Лавинии, ходила послушать, о чем говорят на своих собраниях коммунисты, чтобы было о чем посплетничать с другими женщинами после воскресной мессы. В этом отношении город ее разочаровал: даже здесь, в современном мире, как и до провозглашения республики, всем заправляли мэры и священники. Как бы то ни было, Роза довела до сведения Санти, что работы у нее по горло: за три года она едва ли один раз заглянула в магазин.