– Нет, я не хочу ее больше видеть.
Лавиния услышала долгий, прерывистый вздох матери.
– Мне тяжело слышать такое от тебя.
– Ты считаешь, что она всегда права. Вы все против меня, хотите, чтобы я и носа из дома не показывала, ведь кто тогда будет стирать, гладить, присматривать за Маринеллой. Для вас я служанка, и только.
Лавиния принялась всхлипывать.
– Неужели ты думаешь, что забота о семье – это обязанность служанки? Тогда кто же я, по-твоему? Главная служанка?
– Ты же мама, – хлюпнула Лавиния, – при чем тут это.
Еще один долгий вздох.
– Патриция поступила неправильно, но она сделала это, чтобы уберечь тебя. Почему ты никому не сказала, что хочешь участвовать в этом конкурсе? Ты даже украла деньги у бабушки, чтобы сделать фотографии. Разве так можно?
Теперь, когда дыхание матери слышалось совсем рядом, Лавиния заметила, что оно немного прерывистое, как будто Сельме трудно дышать.
– Лави, послушай меня. Вы – сестры, вы всегда должны быть вместе.
– Нет, я должна строить свою собственную жизнь.
– Но у тебя предостаточно времени. Еще слишком рано.
Лавиния повернулась и встретила непроницаемый взгляд матери. Сельма выглядела усталой, и, возможно, так оно и было, отчасти по вине самой Лавинии.
– И когда же придет это время? Когда тебе будет сто лет, а мамушке и того больше? Мы так и будем жить все вместе в этом доме?
– Разве плохо было бы, если бы можно было прожить так долго?
Лавиния помрачнела.
– Это было бы безумием.
Ей удалось рассмешить мать, но потом та раскашлялась.
– Мамочка, я сделаю тебе мед с валерианой. Это полезно для горла.
– Отдыхай, Патриция сделает.
– Нет, она не умеет.
Патриция, такая умная, буквально одержимая своими растениями в горшках, вместо валерианы постоянно хватала ромашку. Она даже не могла отличить белый цветок с желтой сердцевиной от нежно-розового.
14Крепкий сон
В 1969 году на Пасху дядя Донато перебрался в монастырь Святого Антонина, где раньше останавливался только на ночлег. Он сказал, что устал преподавать в пансионе Святой Анастасии и ходить по всем четырем деревням; городской приход – именно то, что ему нужно, чтобы меньше уставать и быть поближе к семье. «Возможно, – подумала Лавиния, – с годами даже священникам становится одиноко».
Каждое воскресенье после обеда, видя, что она лежит на кровати и читает фотокомиксы, дядя говорил:
– Почему бы тебе не сходить в ораторий[29], вместо того чтобы портить глаза этой ерундой?
И вот однажды дождливым днем, когда дома было скучно, Лавиния решила посмотреть на этот самый ораторий Святого Антонина. Дядя Донато как раз занимался обедом для бедняков, и Лавиния, привыкшая помогать в подобных делах, сразу же присоединилась. Она приготовила фасолевый суп, да еще и положила туда корочки засохшего сыра, как научила ее мамушка Роза. На следующей неделе, когда Лавиния пришла, еда уже была готова, но девушка осталась, чтобы помочь ее раздать.
Каждый понедельник и среду Донато учил соседских детей читать и писать; тут Лавиния не порывалась ему помогать, но точила для всех карандаши и раскладывала на столах чистые листы бумаги. Если кухня была свободна, она пекла булочки с кунжутом: учеба – дело утомительное, после нее в самый раз подкрепиться чем-нибудь вкусненьким. В ответ дядя Донато взялся помогать ей с учебой; в отличие от Патриции, он не выходил из себя и не заставлял Лавинию часами сидеть над одним и тем же уравнением, не давая ни есть, ни пить, пока она его не решит. В результате она впервые получила хорошую оценку по математике. А бабушка Роза испекла кассателлы, собираясь отпраздновать то, что Лавиния наконец-то взялась за ум.
Но больше всего ей нравилось помогать синьору Курцио Спино поддерживать чистоту в церкви. В церкви Святого Антонина царили прохлада и спокойствие, которых Лавинии так не хватало дома; кроме того, Курцио Спино мало говорил и всегда был добр к ней. За исключением тех случаев, когда видел, как она приходит в ораторий с каким-нибудь молодым человеком: тогда у него на лбу появлялись морщины, и он спешил рассказать обо всем дяде Донато.
Соседские мальчишки смотрели на Лавинию как на булочку с кунжутом, и ходили за ней по пятам, выдумывая разные предлоги. Даже в оратории они таскали ей на кухню мешки с картошкой из кладовки или держали ковер, пока она его выбивала, а те, что посмелее, приглашали ее поесть мороженого или пиццу-фритта в центре города. Но, хотя Лавиния ценила их внимание, никто из них ее особенно не интересовал; во всяком случае, не так, как мужчины на экране – красивые и элегантные, с чистыми ногтями и низкими голосами. Лавиния мечтала, чтобы и в жизни мужчины выглядели так же. Однако реальные парни были совсем не похожи на Марчелло Мастроянни и Алена Делона – о них она думала жаркими ночами, которые все чаще и чаще проводила без сна.
Как-то раз на рынке Лавиния услышала, как одна женщина рассказывала бабушке, что дочь их общей знакомой и соседки попала в беду. Женщина говорила, что приличная девушка не должна спать одна, когда ей становится шестнадцать, потому что в этом возрасте в голову так и лезут грязные мысли. Мамушке было куда интереснее обсуждать новости и ругать события, произошедшие в мире, чем совать нос в чужие дела, и она не давала веры сплетням; Лавиния же, напротив, внимала с открытым ртом. В нее словно был вмонтирован особый радар для подслушивания женских секретов, и, участвуя в разговорах, не предназначенных для чужих ушей, она чувствовала себя так, будто ее приняли в тайное общество. История о девушке с грязными снами поразила ее сильнее, чем прочие; с тех пор, когда по ночам при мысли о мужчинах у нее становилось горячо между ног и в других местах, куда легко было дотянуться пальцами, она поворачивалась и смотрела из-под одеяла на бабушку Розу, спавшую в своей кровати, убеждаясь, что не разбудила ее своими стонами. Ей повезло, что она жила в одной комнате с мамушкой: из-за того, сколько усилий она прилагала, чтобы не шуметь, ее мысли пачкались не слишком сильно. Не настолько, чтобы дело нельзя было поправить исповедью после воскресной мессы.
– Дитя мое, у тебя возникают нечистые помыслы только об этих актерах и вымышленных персонажах – или твое сердце волнует какой-нибудь мальчик?
– Такое случается только с актерами, падре.
После исповеди духовник даровал ей отпущение грехов и советовал перед сном повторить сотню раз «Аве Мария», вместо того чтобы думать о вещах, недостойных христианки.
Начав регулярно посещать ораторий Святого Антонина, Лавиния стала исповедоваться куда реже, целомудреннее и сдержаннее: ей не слишком хотелось рассказывать дядиным собратьям о ночных романтических приключениях в Риме или Париже. Не в последнюю очередь потому, что дядя Донато с некоторых пор стал стеречь ее, будто цепной пес. В отличие от Санти Маравильи, дядя никогда не отвлекался от своего дела, и горе было ухажерам Лавинии, коли те осмеливались переступить порог оратория. Многие славные ребята были изгнаны оттуда только за то, что лишний раз задержали взгляд на собранных в конский хвост волосах Лавинии. Братья-священники требовали, чтобы Донато объяснил, по какой причине опустошает ораторий, но, поскольку характер у дяди был все тот же, в конце концов они стали повиноваться без вопросов.
В газетном киоске перед ораторием торговал парень по имени Калоджеро Фалько, который всегда говорил Лавинии:
– Можешь звать меня Джеро.
Он вовсе не был уродом – большие черные глаза, красивая белозубая улыбка, – но каждый раз, когда Лавиния оказывалась с ним лицом к лицу, ей хотелось попятиться из-за его упрямой манеры постоянно тянуться к ней руками, лицом, всем телом. Тем не менее Джеро Фалько запомнил все журналы, которые ей нравились, и каждое утро откладывал их для нее. Она могла часами читать, стоя перед газетным киоском: ему нравилось смотреть на нее, даже если в итоге она ничего не покупала. Но однажды вечером он сболтнул что-то в соседнем баре о племяннице отца Донато Кваранты; то ли перепил, то ли кровь ударила в голову. Кто-то передал его слова Донато Кваранте, и на следующий день в киоск нагрянул Курцио Спино. Смотритель был стар и вдов, но в молодости занимался боксом; он выразительно хрустел суставами пальцев, разъясняя Джеро Фалько то, что велел сообщить отец Донато: Господь опекает всех, кроме тех, кто не умеет вести себя с молодыми девушками. Лавинии рассказала об этом ее подруга Эрсилия, которая тоже посещала приход.
– Говорят, что Джеро Фалько теперь переходит на другую сторону улицы каждый раз, когда видит твоего дядю.
– Я точно знаю, что отец Донато прихлопнет его, как крысу, если еще раз увидит здесь, – добавила Джованна, еще одна знакомая из прихода Святого Антонина.
Обе были так взволнованы, будто стали героинями светской хроники княжества Монако. После этого случая Джеро Фалько положил конец благотворительности и стал требовать, чтобы Лавиния платила за все журналы, которые читала.
Однажды днем в начале июня Лавиния сидела вместе с Курцио Спино в ризнице церкви Святого Антонина и полировала чаши для причастия. Они расположились между дверью и садом, на двух стульях, где священники раскладывали облачения после мессы; сиденья были жесткими и неудобными, а работа была утомительной и требовала внимания. Если испортить потир, церковь Святого Антонина не скоро найдет деньги на новый. Поэтому Лавиния и Курцио молча трудились каждый над своим золотым кубком. Чудесный воздух раннего лета приносил ароматы последних роз и первых гераней.
В тот день Пеппино Инкаммиза ошибся дверью и попал не в церковь и не в ораторий, а в сад ризницы. Увидев перед собой не священников, а светловолосую девушку и старика с плоским носом, он резко остановился. Затушил сигарету о подошву ботинка, положил окурок в карман и, коснувшись пальцами лба, поздоровался сначала с Лавинией, а затем и с Курцио Спино.