– Я ищу отца Донато Кваранту. Где я могу его найти?
Лавиния много слышала о Пеппино Инкаммизе от Патриции, которая сперва превозносила его до небес, а теперь в грош не ставила, но видела его только один раз на фотографии и никогда не встречала лично. Она даже не узнала его. Перед ней стоял не Пеппино, а долговязый молодой человек с вьющимися волосами цвета красного дерева и улыбкой, как у актера из фотокомикса. Он был хорошо одет – белая рубашка, светлые брюки, ремень сочетается с туфлями. Он сунул в рот новую сигарету, вынув ее из мягкой пачки, но прикуривать не стал.
Курцио Спино поднялся и попросил не курить здесь.
– Вы ошиблись входом, вам нельзя здесь оставаться. Отец Донато занят, у него нет времени.
– А если я назову вам свое имя, вы ему передадите? Думаю, что, как только вы скажете, кто его ждет, он найдет для меня время.
Курцио уже успел разозлиться из-за сигареты и прочего.
– Отсюда вы должны уйти. Немедленно.
– Я Пеппино Инкаммиза. Узнайте, сможет ли он со мной встретиться.
Лавиния, которая смотрела на молодого человека с открытым ртом, держа на коленях чашу, а в руке тряпку, вскочила на ноги, как подброшенная пружиной.
– Я отведу его к дяде Донато.
Пеппино в два шага оказался рядом.
– А ты кто?
– Лавиния Маравилья.
Во взгляде Пеппино удивление сменилось искренним расположением и мгновенной симпатией, как будто они уже давно знали друг друга.
– Сестра Патриции? А как поживает Патриция? Сдала экзамены в университет? Получает мои открытки? Она все еще злится на меня?
Лавиния понятия не имела, как вставить хоть слово в эту пулеметную очередь.
– Спроси у нее сам, сердится она на тебя или нет.
– Она не желает со мной встречаться.
Теперь, когда Лавиния увидела юношу собственными глазами, такого вежливого и привлекательного, она бы тоже рассердилась на месте сестры.
Дядя Донато вспыхнул, будто лампада, увидев Пеппино, и бегом бросился к нему – сутана развевалась за спиной, очки сползли на кончик носа. Он обнял юношу и похлопал по спине – это он-то, который едва здоровался с семьей во время воскресного обеда! – будто тот доводился ему родней. Сияя, дядя провел его в свой кабинет, а Пеппино отвечал ему со всем почтением, как и полагается обращаться к священнику или старому учителю.
– Принеси нам кофе, Лави, – велел дядя Донато. – И пусть никто меня не беспокоит.
Пеппино Инкаммиза пришел к отцу Донато, чтобы рассказать, что получил работу в бухгалтерии новой строительной компании, которая возводила многоэтажные дома вдоль проспекта Микеланджело: поговаривали, что с ними Палермо станет похож на современные города, которые можно увидеть в журналах. Теперь, когда у него появилась работа, Пеппино хотел вернуть деньги, одолженные у священника несколько лет назад. Лавиния услышала это, стоя за дверью с подносом. Но Донато Кваранта не хотел брать эти деньги. Он попросил Пеппино навести порядок в приходской отчетности, состояние которой его беспокоило: помимо столовой для бедняков, дневных развлекательных мероприятий и помощи безработным, дядя Донато строил амбициозные планы развития прихода и хотел быть уверенным, что денег хватит. Тут Лавинии пришлось перестать подслушивать, потому что Курцио Спино позвал ее обратно в ризницу.
Со следующего дня Пеппино Инкаммиза стал приходить в кабинет дяди Донато к пяти часам вечера и работать со счетами за закрытой дверью. В обязанности Лавинии входило принести ему кофе и стакан воды, а затем сразу же уйти, чтобы не мешать. Эрсилия и Джованна согласились, что Пеппино очень красив, и каждый вечер в пять часов они бросали все свои дела, – которых, по правде сказать, у них было не так уж много, – и торчали перед входом в ораторий. Когда Пеппино появлялся, зажав под мышкой сумку и пиджак, то обычно был слишком занят прикуриванием сигареты, чтобы заметить поджидающих его девушек: тогда Эрсилия и Джованна ангельскими голосочками провозглашали «Добрый вечер!», словно хористы, распевающие гимны на Рождество, и ждали, пока Пеппино вежливо поднимет взгляд:
– Добрый вечер, девушки.
Лавиния никогда не стеснялась мальчишек, но обычно молодые люди просто составляли ей компанию – недолго шли рядом или говорили комплименты, когда она проходила мимо. Памятуя, сколько времени она тратила утром и вечером на то, чтобы причесаться, и с какой тщательностью подбирала юбки в тон блузкам, Лавиния полагала, что заслуживает и более существенных знаков внимания. Пеппино же с первой их встречи не делал ничего подобного. То ли потому, что слышал о ней, еще когда она была ребенком, то ли потому, что тонкие губы Лавинии напоминали ему губы отца Донато, а разрезом глаз она походила на Патрицию, но Лавиния сразу стала для него родней. Он относился к ней не как к Вирне Лизи, а как к Лавинии Маравилье. Принося поднос с кофе в кабинет дяди Донато и унося посуду обратно, Лавиния спрашивала у Пеппино, как так вышло, что он настолько ловко управляется с цифрами, а он отвечал, что в школе совершенно не понимал математику и что подсчеты даются ему легко, только если у них есть цель. Пеппино пил свой кофе с половиной чайной ложки сахара и спрашивал, чем Лавиния кормит бедняков в трапезной; она рассказывала, какие блюда готовит для посетителей дяди Донато, и пересказывала рецепты супов и пирогов бабушки Розы, которая отругала бы ее, узнай она, что Лавиния раскрывает эти секреты чужаку. Пеппино был без ума от кино, особенно от фильмов о Джеймсе Бонде. Когда Лавиния сказала, что мечтает стать актрисой, он не засмеялся и не счел ее дурочкой, однако сказал, что – конечно, он просит за это прощения – не видит никакого сходства между ней и Вирной Лизи.
– Да и вообще, разве приятно походить на какую-то знаменитость? Если хочешь стать актрисой, лучше пусть тебя не путают ни с кем другим.
Ежедневные встречи с Пеппино стали настоящей причиной того, что Лавиния накручивала на ночь бигуди и надевала сеточку для волос. Казалось, что утро в школе тянется лет сто, как и обед дома, и все, что происходило с ней до пяти часов вечера. День обретал смысл, только когда она входила в кухню ризницы, собираясь приготовить кофе для Пеппино, которому уделяла не меньше сил, чем пасхальному пирогу с рикоттой.
Стоило Пеппино улыбнуться, как день Лавинии становился лучше. И каждый раз, когда он просил ее сесть в кресло рядом, рассказать о том, как прошел день в школе, или о фильме, который она собиралась посмотреть в воскресенье, она не могла скрыть своей радости и начинала болтать без умолку, – слишком боялась, что в то мгновение, когда она будет переводить дух, Пеппино перестанет смеяться вместе с ней и решит вернуться к своим бумагам. В те дни, когда он был погружен в подсчеты, потому что цифры не сходились, или когда у него было плохое настроение по личным причинам, Лавинии оставалось только покорно вздохнуть и с грустным лицом закрыть за собой дверь. Но один вопрос был хуже всех прочих:
– А как поживает Патриция?
Лавиния рассказала сестре, что Пеппино каждый день бывает у Святого Антонина, работая на дядю Донато, и что он всегда спрашивает о ней. От последней фразы у нее во рту было горько, как от касторки, но она все равно это сказала. Было утро воскресенья, бабушка Роза отправила ее развешивать постельное белье на террасе, где Патриция поливала цветы. Сестра покраснела, и у нее затряслись руки.
– Я не хочу слышать имя этого бездельника. Как мне сказать, чтобы ты это поняла, по-турецки?
Лавиния ответила Пеппино, что у Патриции все в порядке, но она слишком занята учебой, чтобы встретиться с ним. Иногда она думала, что сестра – идиотка, раз дуется на человека, который так ее любит, и что Патриция умеет только отпугивать от себя людей, как насекомых, которые сидели на ее любимых растениях. Иногда же смотрела чуть глубже и приходила к выводу, что единственная идиотка здесь – она сама, ведь никто лучше нее не знал, что Патриция не станет делиться, она сжирает целиком, разбивает или зарывает в землю все, что берет. Лавиния не желала Пеппино Инкаммизе ничего подобного: ей нравилось, когда он был рядом, или, по крайней мере, нравилось представлять его рядом, как в ее мечтах о киноактерах.
Порой, конечно, ее воображение слишком уж разыгрывалось, и ей приходилось прилагать вдвое больше усилий, чтобы отогнать грязные, приторные мысли, которые, словно мухи, попавшие в горшок с медом, вились вокруг, стоило ей оказаться рядом с Пеппино. Однажды днем разразилась гроза, дождь лил как из ведра, грохотал гром, сверкали молнии; Пеппино попал под ливень, когда добирался до церкви Святого Антонина, и промок до нитки. В кабинете он снял пиджак и рубашку, чтобы немного обсохнуть; когда Лавиния принесла кофе, на нем была только майка, и девушка, бросив взгляд в его сторону, покраснела до корней волос. Пеппино заметил это, а может, и нет, но предпочел отшутиться:
– В чем дело, Лави, чего стесняешься? Думала, у меня рубашка к телу пришита? Подойди ближе, я тебя не укушу, честное слово.
Но она смутилась и поспешно ушла, и ее не видели в оратории целых два дня. Лавиния всегда говорила себе, как ей повезло жить в одной комнате с мамушкой Розой: если бы в те грозовые ночи она спала одна, кто знает, насколько грязными стали бы ее мысли. Вместо этого Лавиния молилась Деве Марии, чтобы бабушка и дальше спала крепко – и чтобы во сне к Лавинии снова пришел Ален Делон и поцеловал ее у бассейна во Франции, а не Пеппино Инкаммиза в ризнице Святого Антонина.
Однажды Лавиния застала Пеппино в кабинете вместе с дядей Донато – они изучали какие-то цифры в гроссбухе. Дядя Донато был счастлив, что все приходские счета наконец-то были в порядке и что доходы значительно превышали расходы, в том числе благодаря пожертвованиям верующих, которым нравилась его торопливая, но искренняя манера читать проповеди. Однако все это значило, что работа Пеппино здесь закончена. Лавиния, которая теперь не спала ночами и была очень рассеянна днем, даже отчасти обрадовалась скорому избавлению от мук.