– Значит, мы больше не увидимся, – сказала она ему.
Пеппино заговорщицки подмигнул дяде Донато:
– Вообще-то через десять дней ты снова увидишь меня у Святого Антонина. На этот раз в церкви.
Смех дяди Донато напоминал звук клавиш на калькуляторе.
– Подумать только, когда-то ты был коммунистом.
Пеппино Инкаммиза – так было написано на листовках, расклеенных с утра у церкви, – собирался жениться на Лючетте Сангрегорио в субботу, 12 июля 1969 года. Жених с невестой и их семьи возвещали эту радостную новость всем. На самом деле семья имелась только у Лючетты, дочери главы инспекции безопасности дорожного движения. У нее было десять братьев, шестеро старше ее. Одни только ее родственники займут половину скамеек в церкви.
Лавиния при этом известии помертвела лицом. Дядя Донато обвил рукой ее плечи – как будто змея приготовилась обездвижить добычу. А Пеппино приблизился, словно собираясь нанести ядовитый укус.
– Лави, не хочешь прийти ко мне на свадьбу? У меня нет никого из родни, кроме твоего дяди. И пожалуйста, пригласи Патрицию.
– Сестра к тебе прислушивается, – добавил дядя Донато. – Сделай это для Пеппино, вы же подружились?
Лавиния почувствовала, как ее сердце сморщилось, будто вяленый помидор, и направилась к Патриции, чтобы передать приглашение, но ответ был именно таким, какого она ждала.
– Да пусть их разорвет, Пеппино Инкаммизу и эту его Лючетту.
– Патриция нездорова и не сможет прийти, – сообщила Лавиния несколько дней спустя в ризнице. – Но я с радостью приду.
В тот злополучный день, когда Пеппино женился – и не на ней, – Лавиния вошла в церковь Святого Антонина с гордо поднятым подбородком, высоко задрав нос. Она надела васильковое платье и туфли с открытым носом, на каблуках, которые прибавляли ей десять сантиметров роста. На деревянных скамьях со стороны жениха сидела горстка молодых друзей Пеппино, и Лавиния всю церемонию старалась не шевелиться, потому что они то и дело выворачивали шеи, глазея на нее.
Все время, даже когда дядя Донато объявлял Пеппино и Лючетту мужем и женой, Лавиния думала о том, как прекрасен Пеппино в своем костюме жемчужного цвета. Лючетта же даже в свадебном наряде, с макияжем и прической была похожа на мышь; если у них родятся дети, похожие на грызунов, это будет ее вина.
После угощения, когда жениху и невесте пришла пора отправляться домой, Пеппино захотел обнять Лавинию.
– Знаю, ты очень старалась убедить Патрицию, но я и не ждал, что она придет. Однако я рад, что пришла ты: мы одна семья.
Это «мы» согрело Лавинию лучше, чем июльское солнце и игристое вино, которое дядя Донато разрешил ей попробовать; в эту ночь ей снились свадьбы, банкеты, тосты, ну и все то, что бывает после. Не то чтобы Лавиния много знала об этих вещах; по большей части она воображала.
Повезло, что мамушка спала крепко.
15Возвращение с Луны
Все мужчины прилипли к экранам телевизоров, как будто это благодаря им американские астронавты отправились на Луну.
На улице Феличе Бизаццы почти ни у кого дома не было телевидения, но в баре на перекрестке улиц Серрадифалько и Аверсы имелся большой телевизор. Включать его не разрешалось никому, кроме Козимо Пассалаквы, который унаследовал бар от отца. Козимо был вежлив, ко всем относился учтиво, но горе тому, кто прикасался к его телевизору. Он включал его, как только начинались передачи, а когда все программы заканчивались и посетителям пора было уходить, Козимо поворачивал ручку, и изображение сжималось в белую точку по центру экрана. В тот вечер Санти Маравилья был охвачен трепетом. Он во что бы то ни стало хотел, чтобы Патриция сопровождала его в бар и прихватила с собой Маринеллу, потому что такого они больше никогда не увидят. Однако нужно было поторапливаться и ужинать быстро, потому он принялся орать на весь дом, требуя накрывать на стол.
Вот только Сельма в тот июльский вечер 1969 года была слишком слаба, чтобы встать с постели. Лоб у нее был горячий, и, осмотрев горло, Роза увидела, что ее миндалины похожи на два арбуза. Ей требовалось питье с мятой и компрессы из горячей воды с ароматическими травами на грудь. Когда Лавиния вернулась из аптеки, мамушка помогала Сельме дышать горячим паром, и это занятие – плюс температура под сорок – лишило мать последних сил. Тем временем Патриция сварила нут, чтобы поскорее поесть и добраться до бара, пока не началась прямая трансляция из Америки, и Санти дрожал, будто это у него была горячка. Он без возражений проглотил пресную стряпню Патриции, лишь бы побыстрее. Потом вошел в спальню, где, обливаясь потом, лежала Сельма.
– Ты что же, не пойдешь смотреть телевизор? Давай быстрее, ну же.
Бабушка Роза ответила вместо дочери:
– Разве не видишь, что она больна? Катись к черту вместе со своими американцами.
Санти Маравилья обиделся, что Роза не ценит гениальность мужчин. Надевая туфли перед входной дверью, он посмотрел на Патрицию, Лавинию и Маринеллу так, словно готовился изречь пророчество.
– Через двадцать лет мы все будем летать на Луну, все, кроме вашей бабушки, которая была старухой, старуха есть и будет старухой всегда. – И повернулся к Лавинии. – Сиди дома с матерью и бабушкой. Все равно ты ничего в этом не смыслишь.
На самом деле Лавиния читала о ракете, которая могла долететь до Луны, еще когда подолгу задерживалась у киоска Джеро Фалько. Вопреки мнению Джеро, ее интересовали не только интервью с женами астронавтов и меню воскресных обедов в космосе. Лавиния выучила наизусть имена всех участников миссии «Аполлон-11», не только Нила Армстронга и Базза Олдрина. Она до мельчайших подробностей знала, что произойдет от старта до высадки на Луне, и жадно разглядывала фотографии базы НАСА в Хьюстоне, штат Техас, США. Хотя, честно говоря, Хьюстон немного напоминал ей Сан-Ремо-а-Кастеллаццо. На всей улице Феличе Бизаццы не было человека, который знал бы об этой миссии больше, чем Лавиния. Она бы с удовольствием посмотрела телевизор вместе со всеми, не в последнюю очередь потому, что Козимо Пассалаква всегда был с ней любезен, а газировка, которую он готовил в своем баре, была самой вкусной во всем городе. Но вот минуло девять часов вечера, а Лавиния сидела на кровати матери и кормила ее нутовой похлебкой, которую сделала Патриция.
– Я даже не чувствую вкуса того, что ем, – сказала Сельма.
Лавиния все равно предложила ей еще одну ложку.
– Это к лучшему, мама. Готовила Патриция, и вышла дрянь.
Сельма поднесла ко рту платок, чтобы не выплюнуть нут на постель, потому что ее одолели одновременно смех и кашель; именно тогда, взглянув на белую ткань, Лавиния заметила кровь. Когда она рассказала об этом бабушке, та велела немедленно вызвать доктора Ла Мантиа. Но ничего нельзя было добиться: все сидели перед телевизорами, дома или в гостях, и следили за полетом к Луне.
– Попробуем перезвонить ему завтра, – решила Роза. – Прилетит эта паршивая ракета к завтрашнему дню или нет?
Ракета прилетела по расписанию, двадцатого июля. Лавиния не видела, как она взлетела и как прилунилась. Американские астронавты погуляли по Луне, а на следующий день только и показывали, что фотографии Нила Армстронга, скачущего между кратерами, да звездно-полосатого флага, прочно утвержденного на белом песке. Прошла неделя, а доктор Ла Мантиа так и не пришел осмотреть Сельму.
– Да это сапожник, а не врач, – заключила Роза.
Поэтому она послала Лавинию на рынок купить кучу трав, кореньев и семян, и уже через несколько дней Сельма почувствовала себя немного лучше и встала с постели. Она села за швейную машинку, на синюю подушку с голубками, которая, как всегда, лежала на стуле, и вернулась к обычной жизни. Лавиния первой заметила, что мать стала носить только красное. После того как на блузку Сельмы упало несколько пятнышек кровавой слюны, Маринелла забила тревогу:
– Мама, у тебя кровь.
Только эти алые оттенки ей совсем не шли, и Санти Маравилья не упускал случая это прокомментировать.
– В этом платье ты похожа на ангела Страшного суда.
– Хоть на солнце иногда выходи, жена. Похожа на тряпку.
– Я женился на ангеле небесном, а тот превратился в ободранную кошку.
Иногда Сельма усмехалась в ответ, а если была в настроении, щипала себя за щеки, глядя в зеркало, и поправляла воротник блузки. В остальное время она, казалось, даже не слышала, что он говорит, и смотрела на Санти так, словно видела впервые в жизни.
– Нигде не написано, что ты должна нравиться всем, – сказала Лавиния однажды вечером.
Отец стукнул кулаком по столу.
– Всем не должна, а мужу должна. А ты чего выступаешь, тебя кто-то спрашивал?
– Нельзя вставать между мужем и женой, – сказала ей в тот вечер бабушка Роза. – Если твоя мать не знает, как заставить себя уважать, то теперь уже ничего не попишешь.
Случалось, что Лавиния, увидев, как у Сельмы торчит из-под подола нижняя юбка, останавливалась, чтобы поправить ей одежду; а когда они оставались вдвоем, дочь вставала за спиной у матери и спрашивала, можно ли уложить ей волосы, пока она шьет.
– Не надо, все равно растреплются, – отвечала Сельма, снова закалывая локоны.
– Ну и что? Мы же застилаем кровать утром, даже если вечером все равно туда ляжем. Я причешу тебя, а если разлохматишься, причешу снова.
Волосы Сельмы были тусклыми и редкими, как только что проросшие травинки, кожа на висках и шее – такой белой и тонкой, что почти просвечивала, а руки, которые перекладывали ткань и работали на швейной машинке, – такими хрупкими, что Лавиния боялась, как бы игла не проколола ей палец насквозь.
В сентябре было жарко, как в августе, но Сельма попросила переставить машинку в тот угол, куда свет падал до позднего вечера; она работала, закутавшись в шерстяную шаль, и на нее было душно даже смотреть. Шаль тоже была красная.
Лавиния вспоминала, как всего несколько лет назад о ее матери сплетничали все соседи, сочиняя безумные истории, – например, ч