– Скажите главному врачу, что у нас нет других дел. Мы подождем, пока он освободится. Подумайте, что лучше: держать нас здесь весь день или дать нам поговорить с ним, чтобы мы ушли.
Пеппино надеялся, что Лавиния не собирается провести в Сан-Квирино весь день, ведь ему нужно было вернуться домой к четырем, иначе будут неприятности. К счастью, карабинер проявил благоразумие и решил привести кого-нибудь, кто сможет решить проблему. Пришел не главный врач, а человек в галстуке под белым халатом и в очках. Его звали Эцио Бадаменто, он заведовал ортопедическим отделением, в котором они находились. Он любезно объяснил, что главврач не занимается такими вещами и что на их вопросы при всем желании нельзя ответить немедленно. Но больница наведет справки; если Лавиния оставит свой адрес, он сам ей напишет, как только узнает что-нибудь о человеке по имени Себастьяно Кваранта.
– Лави, это лучшее, на что мы можем здесь рассчитывать. Давай сделаем так и уйдем, – предложил ей Пеппино.
– Если через две недели от вас не будет вестей, я вернусь и прикую себя к стулу, – заявила Лавиния.
– Даю слово, синьорина, что сообщу вам хоть какую-то информацию.
Через десять дней Лавиния получила конверт кофейного цвета. Отправителем значился Эцио Бадаменто. Он сообщал, что ему удалось найти Себастьяно Кваранту, и уже одного этого хватило, чтобы Лавиния опустилась на стул. Ее дед пролежал в госпитале Сан-Квирино до марта 1945 года и умер от дифтерии. Когда война закончилась, удалось выяснить, что в Сан-Ремо-а-Кастеллаццо живет его вдова, с которой можно связаться; но к тому времени тело Себастьяно затерялось. В конце письма содержались точные указания, как добраться до общественного кладбища при госпитале. Эцио Бадаменто писал, что, если Лавиния пожелает, на кладбище за две тысячи триста лир можно установить крест в память об умершем. Затем он выражал ей свое почтение. Ниже стояла неразборчивая подпись. Вечером Лавиния показала письмо Розе и медленно прочитала его вслух, чтобы бабушка все поняла. Роза лежала неподвижно, прижавшись щекой к подушке, как будто ей возвещали волю Божью на горе Синай.
– Ты ведь не одна ездила в Сан-Квирино?
– Я ездила с Пеппино, не волнуйся.
– Я перестану волноваться, когда ты найдешь себе мужа. Не того, что женат на дочери главы инспекции безопасности дорожного движения, и не того, кого хотела твоя сестра.
Лавиния чуть не захлебнулась слюной. А еще говорят, что Роза сошла с ума и у нее галлюцинации.
– А теперь отдохни, бабушка.
– Не обращайся со мной как с дурой. Ты же видишь, в нашей семье женщины что надо.
Лавиния покраснела, будто ее отругали, как в детстве. Но бабушка уже не смотрела на нее.
– Я сделала то, что должна была сделать, Бастьяно.
Она уставилась в точку на стене перед собой и говорила уже не с Лавинией, а с Себастьяно Кварантой. И он слушал ее.
Роза так и не вышла из больницы.
Дядя Донато каждый день требовал, чтобы врачи дали ей умереть дома, но когда он заговаривал об этом с самой Розой, та отвечала:
– Это не мой дом, но и тот моим не был. Я оставила свой дом много лет назад. Какая разница, где родиться, какая разница, где умереть.
Прикованная к больничной койке, бабушка до самого конца проявляла здравомыслие и упрямство. Ухаживать за ней было невозможно, потому что она не позволяла кормить себя и поддерживать при ходьбе; если она не могла что-то сделать, то просто не делала это. Донато так много времени проводил, положив голову на матрас Розы, что казалось, будто в кои-то веки он исповедуется, а не принимает исповедь. Фернандо плакал и сквозь зубы проклинал невезение, болезни, смерть и все худшее, что свалилось на его семью с тех пор, как Себастьяно Кваранта ушел на войну.
– Когда кто-то умирает, всегда чувствуешь себя виноватым, – сказал ему Санти однажды утром, наверное, чтобы подбодрить.
– Тебе бы не помешало почувствовать себя виноватым, – ответил Фернандо.
Каждый день Патриция привозила Маринеллу в больницу – попрощаться с бабушкой. А Роза думала, хватит ли ей времени, чтобы научиться любить и младшую внучку: она так и не простила девочке сходство с Санти Маравильей. А пока что она велела Патриции стать наконец-то главой семьи, ведь именно для этого ее растили.
– Помнишь, как тебе доставалось в детстве? Теперь твой черед раздавать пощечины, Патриция. Прямо сейчас, потому что завтра будет уже поздно.
Роза провела последние дни, раздавая советы и прощаясь со всеми, словно готовилась отправиться в путешествие. Только для Лавинии у нее, казалось, ничего не было припасено. Может, она уже все ей рассказала, может, больше не нуждалась в ее компании, раз уж та выяснила насчет Себастьяно Кваранты. Но на самом деле мамушка приберегла для внучки главное.
Она всегда просила, чтобы Лавиния оставалась в ее палате на ночь. Пусть это и означало, что ни одной не удастся отдохнуть как следует, – обе ощущали затишье перед бурей, когда ветер жалит током и венецианские жалюзи стучат по подоконнику.
По словам врачей, сердце Розы уже несколько дней билось слишком быстро. Однажды днем она пожаловалась на боль в левой руке, и за ней стали наблюдать пристальнее. Старушка, которая лежала с ней в одной палате, умерла два месяца назад, и на ее место никого не положили, поэтому Лавиния и Роза проводили ночи вдвоем. В тот мартовский вечер Роза жаловалась, что врачи нарочно закрыли окна, чтобы не давать ей дышать свежим воздухом – пусть поскорее умрет и освободит койку. И так измучила Лавинию своими жалобами, что та в конце концов открыла окна.
– Смотри, как холодно, бабушка.
– Просто оставь их открытыми.
Только теперь Роза заснула, аккуратно укутанная в одеяло. Лавиния выключила свет и в темноте нащупала свое привычное кресло, где и примостилась под старым клетчатым одеялом, найденным в непонятно каком углу больницы.
Этой ночью пришел Себастьяно Кваранта.
Сквозь узкие окна врывался ледяной ветер, пахнущий горами. Странный свет освещал палату – окна были открыты, а потрепанные занавески сдвинуты в сторону. В центре неба, почти полностью скрытая облаками, висела яркая луна. Острый луч указывал прямо на Лавинию – маяк в темноте, который не давал задремать. Она закрыла глаза. И снова открыла их. Рядом с ней стоял мужчина. Черные волосы с проседью. Костюм из темной ткани в светлую полоску и блестящие туфли. Глаза как у ее сестры Патриции, улыбка как у дяди Фернандо, когда тот еще умел улыбаться. Себастьяно Кваранта собственной персоной.
– Не уступишь мне место?
Лавиния уступила ему кресло, как сделала бы для деда, если бы тот был жив. Он поблагодарил ее, как благодарят почтительную внучку.
– Ты похожа на свою бабушку в молодости. Точь-в-точь она.
Роза проснулась.
– С ума сойти можно, она хочет быть похожей на Вирну Лизи, а ты ей говоришь, что она похожа на меня.
– Вирна Лизи – это актриса, – добавила Лавиния.
– Да хоть кто. Как по мне, ты похожа на свою бабушку. – Он сел. Его длинные ноги доставали до края кровати. – Ты искала меня в Сан-Квирино. Для такого поступка нужна храбрость.
– Если бы не Лавиния… – Роза улыбнулась.
Но потом пальцы Себастьяно Кваранты переплелись с ее пальцами, и теперь бабушка смотрела только на него. Себастьяно уперся лбом в костяшки жены и просидел так, держа ее за руки, бесконечно долго. В полутьме шеи Лавинии коснулось дуновение ветра. Но это был не тот холодный воздух, что прежде, и дуло не из окна. Теплый северо-восточный бриз уносил облака, кислотного оттенка луну, пиканье приборов, к которым была подключена Роза, прошедшие годы, стены и дома, все заботы.
– Ты простил меня, Бастьяно?
Мамушка Роза произнесла свои последние слова.
И Себастьяно Кваранта забрал ее.
17Синьора Каролина
К 1975 году лавку все еще не продали, и Патриция, которая уже много лет вела домашние счета, обнаружила, что отец не наскребает и восьмидесяти тысяч лир в месяц.
– Мне кажется, он тратит деньги в другом месте, – сказала Лавиния, когда они впервые заговорили об этом после смерти бабушки Розы, и уже тогда она была уверена в своей догадке.
– Так или не так, а нам с тобой придется заняться делом.
Лавиния нашла работу в кинотеатре «Фьямма», где ее знали с детства. Ее взяли с радостью, потому что старшая сестра Джованны, ее подруги по ораторию, была одноклассницей жены директора кинотеатра Франко Баратто и никто не подходил для работы в кинотеатре лучше, чем Лавиния Маравилья. Она знала все фильмы, которые выходили на большой экран, и узнавала, какие из них будут показывать в кинотеатре, еще до того, как появлялись афиши. Иногда ей даже казалось, что это и не работа вовсе: ей платят за то, что она смотрит фильм столько раз, сколько захочет. Лавиния работала шесть дней в неделю и зарабатывала сто двадцать тысяч лир в месяц.
Патриция не рассказывала дядям, как сильно отстала от учебной программы в университете, потому что не хотела их разочаровывать, а может, была уверена, что рано или поздно вернется к занятиям. Но пока что она устроилась секретаршей к нотариусу Гаравалье, контора которого находилась на улице Кавура; за то, что она отвечала на звонки и разбирала документы, ей платили пятьдесят тысяч лир в неделю. Кроме того, четыре вечера из семи Патриция проводила в баре на перекрестке улиц Серрадифалько и Аверсы, где Козимо Пассалаква поручал ей закрывать кассу и вести бухгалтерию за двадцать тысяч лир в неделю. А еще он угощал ее ужином и каждый вечер подвозил домой. Последнее не входило в договор, но Патриция нравилась Козимо, и ему казалось, что покатать ее несколько минут на «Веспе» перед тем, как распрощаться, – неплохой компромисс на то время, пока он набирается смелости пригласить ее на свидание. Козимо было едва за тридцать, но выглядел он лет на десять старше. Он уже начал лысеть, и остатки волос на его голове образовывали букву М; он отпустил длинную бороду и носил мешковатые джинсы с рубашкой в вертикальную полоску. Он слушал Де Грегори, но больше любил Гуччини