– Разве он виноват, что у него такая мать? Он всего лишь ребенок.
Когда Иларио научился сидеть, интерес Маринеллы к нему еще больше возрос. Однажды днем, когда они играли вместе, она отвлеклась всего на мгновение, но Иларио успел грохнуться на пол из мраморной крошки и удариться лбом. Он не пострадал, только чуть-чуть поранил лоб; Маринелла сто раз так падала в детстве, и на твердые деревянные половицы дома в Сан-Ремо, и на этот пол в городе. Но синьора Каролина смотрела на вещи иначе. Она пришла в неистовство и принялась осыпать Маринеллу оскорблениями:
– Ты, негодяйка, хочешь его убить! Вы все спите и видите, как бы пристукнуть моего сына! Да будьте вы прокляты! Даже не приближайтесь к нему, змеюки подколодные!
Маринелла не привыкла, чтобы с ней так говорили; она разрыдалась, и чем больше крови было на личике Иларио, тем сильнее она ощущала свою ответственность за непростительное преступление. Вернувшись домой, Лавиния обнаружила, что младшая сестра лежит ничком на постели, терзаемая чувством вины. Она рассказала, что произошло, голосом раскаивающейся преступницы, словно сознавалась в том, что заложила бомбу в поезд:
– Синьора права. Бедненький Иларио пострадал из-за моей рассеянности.
Лавиния гладила ее по волосам, сидя рядом на постели.
– Да не так уж ему и больно. Если у него лоб хотя бы вполовину такой твердый, как у родителей, думаешь, ему навредит маленькая царапинка?
Маринелла, однако, не видела в случившемся ничего смешного.
– Я должна была присмотреть за ним, он мой брат.
– Марине, как еще мне тебе объяснить, что он не твой брат? Он сын другой женщины.
– Но у нас же один отец? Да. Значит, он мой брат.
Ничто не могло ее утешить. Когда вернулся Санти Маравилья, она получила еще одну пощечину. На этот раз Лавиния не смогла ее защитить. Но Маринелла почти ничего не почувствовала: уверенность, что Каролина теперь отнимет у нее еще и Иларио, жгла ее сильнее, чем отпечаток ладони на щеке.
– Синьоре следует быть осторожнее. Некоторые гадюки давят своих детей в собственном гнезде, – заметила по этому поводу Патриция.
Лавиния не могла желать зла Иларио – ведь он был еще ребенком, – но ничего к нему не чувствовала. Что, пожалуй, было еще хуже. Однажды она возилась на кухне, готовя спидини с мясом, а Иларио лежал в колыбели и смотрел на нее большими темными глазами. Каролина оставила его на минутку, чтобы ответить на звонок; в руке ребенок держал стебель сельдерея, чтобы чесать режущиеся зубки. Внезапно Лавиния услышала, как Иларио закашлялся – у него в горле застрял кусок. Он покраснел и стал задыхаться, а глаза чуть не выскочили из орбит. Первым побуждением Лавинии было броситься к малышу и вытащить предательский кусок сельдерея. Но она остановилась на полпути, держа руки на весу. Зачем ей вмешиваться? Каролина наверняка найдет способ отплатить ей, даже если Лавиния спасет ее сына от удушья. Поэтому она стояла и смотрела, как Иларио краснел, зеленел и белел. В конце концов его вырвало кусочком сельдерея, а затем он отчаянно заревел. На крик сразу же прибежала Каролина.
– Что такое? Что ты с ним сделала? – зарычала она на Лавинию, схватив на руки сына, перепачканного рвотой и слюной.
Иларио не переставал хныкать, но Лавиния подняла руки, все в сухарях и петрушке, показывая, что даже не прикоснулась к ребенку. Ее хладнокровие поражало ее саму.
– Детям, у которых режутся зубы, нельзя давать сельдерей. В нем много жестких волокон. Это опасно, ребенок может подавиться.
Каролина с ненавистью зыркнула на нее.
– Мой сын был бы в большей безопасности среди волчиц, чем здесь, с вами. У-у-у, змеюки!
Лавиния все думала и думала о том дне. Годовалый ребенок мог задохнуться у нее на глазах. А ей было бы все равно. Правду сказать, стало бы одной проблемой меньше.
К этому времени атмосфера ненависти стала привычной в доме; все уже привыкли к ней, кто-то больше, кто-то меньше. Все равно что слышать, как чайник свистит на огне, и никто не удосуживается снять его с плиты. Каролина находила все новые способы заставить Патрицию пожалеть о своей дерзости, а Лавинию – о своей заносчивости, продолжая вести себя по-хозяйски. Например, когда Каролина купила стиральную машину, она настояла на том, что будет сама отмерять стиральный порошок стаканчиком, поскольку сестры насыпают слишком много и порошок расходуется быстро. Или взять тот раз, когда она выбросила в мусорный бак половину растений с террасы, потому что ей доставили новую плетеную мебель. Не говоря уже о множестве книг, одежды, мелков, тарелок, которые исчезли или оказались заперты в ящиках.
Каролина избавила дом от всех напоминаний о женщинах, живших в нем до нее, надеясь сломить дух сестер. Но в Лавинии жило бабушкино презрение, а в Патриции – материнская твердость, и обе нацелили это свое оружие на Каролину. По вечерам, когда все были дома, дочери Санти Маравильи укрывались в единственной оставшейся у них комнате. Патриция снова начала пользоваться швейной машинкой, возможно, потому, что из всех орудий угнетения женщин именно машинка доставляла ей наибольшее удовольствие. Она подгоняла одежду Сельмы для сестер и для себя; многие вещи вышли из моды, но из некоторых она сшила блузки и юбки. Это лучше, чем хранить вещи в сундуках, согласилась Лавиния. По вечерам, сидя на голубом диване в гостиной, Каролина слышала их болтовню и смех. Голоса сестер действовали ей на нервы почти так же сильно, как стрекот швейной машинки, хуже, чем звук сверла над ухом; иногда ей казалось, что эту пытку подарила ей сама Сельма Кваранта, которая вернулась из мира иного с единственным желанием – вогнать иглу «Зингера» Каролине в голову.
18Конец света
Лавиния свернула их матрасы в три больших рулона, перевязала толстой веревкой и снесла по лестнице один за другим. Она стащила их вниз, толкая по ступенькам, спеша, чтобы Патриция не успела опомниться. Сестра не сдвинулась ни на миллиметр с кровати, на которой сидела. Только сказала:
– Мне нужна всего минута.
Она сжимала в кулаке ручку ножа, лезвие которого было испачкано чужой кровью.
Маринелла сама собрала чемодан: зубные щетки, нижнее белье, по паре смен одежды для каждой, фотографии мамы и бабушки в рамках. Обо всем остальном можно позаботиться позже. Ей хотелось действовать быстро, но она старалась ничего не забыть. Лавиния даже не стала проверять, что Маринелла положила, просто доверилась младшей сестре. Она опустилась на колени перед Патрицией, которая словно бы находилась где-то в другом месте.
– Пора идти, Патри.
Но когда Лавиния попыталась отобрать у сестры нож, та встрепенулась.
– Это останется у меня.
Из-под кровати Патриция достала деревянную шкатулку с ножами бабушки Розы и положила окровавленный нож к остальным. Она встала, нетвердо держась на ногах, но твердо решив поскорее покинуть этот дом.
– Я спущусь вниз и гляну, приехал ли дядя Фернандо.
Маринелла понесла чемодан.
– Я сама справлюсь, мне не нужна помощь.
Если кто-то предлагал помочь, она начинала кричать, поэтому сестры отступились. Им нужно было за что-то ухватиться. Матрасы, ножи, чемоданы, фотографии. Лавиния накинула жакет; он был совершенно не к месту в этот теплый майский вечер, но что поделать, если она дрожала не переставая. Возможно, ее всегда будет знобить во время переездов.
3 декабря 1976 года, примерно семь месяцев назад, Лавинии Маравилье исполнилось двадцать четыре года, и она купила свои первые джинсы с широкими штанинами. Это были настоящие синие джинсы, и она носила их с ботильонами цвета шампанского, водолазкой и жакетом из верблюжьей шерсти. Начав работать, Лавиния каждый месяц, двадцать седьмого числа, брала десять тысяч лир из своей зарплаты и откладывала; раз в два месяца она покупала себе новую одежду вроде той, что видела на моделях в журналах Grand Hotel, Annabella, Vogue и Cosmopolitan. Она отмечала понравившиеся фасоны, загибая уголки глянцевых журнальных страниц. Иногда она приходила с журналом к Патриции и спрашивала, сможет ли та перешить по моде старые жакеты, рубашки или юбки, принадлежавшие ранее бабушке и матери. Патриции тяжело давалась перекройка старья, тем более что она не унаследовала терпеливость Сельмы, но она пыталась; все равно ей было нечего делать по вечерам, если она не проводила время с Козимо. Они уже давно начали меняться одеждой, и теперь, выходя за покупками, Патриция отмахивалась от продавцов, как от мух, потому что доверяла только мнению Лавинии. Она также прислушалась к ее совету сменить прическу; теперь Патриция стриглась коротко, как Росселла Фальк[39], и ей очень шло.
Каждую третью пятницу месяца, убрав со стола в трапезной оратория, Лавиния находила время для вещевого развала в монастыре Святого Антонина; она рылась в корзинах с вещами, собранными для бедных, и временами находила настоящие сокровища. Например, черную рубашку в цветочек с надписью Rocco Barocco на этикетке. Патриция укоротила ее, сузила плечи, и теперь Лавинии не терпелось надеть ее вместе с широкими джинсами, купленными на день рождения. Она не могла позволить себе их на те деньги, которые откладывала с зарплаты, но у нее был день рождения, и она имела полное право хотя бы раз сделать себе подарок, который ее порадует. Патриция купила ей пластинки, подруги Эрсилия и Джованна тоже. Но синьора Каролина не любила, когда дома звучала музыка, поэтому Клаудио Бальони[40] и Santa Esmeralda[41] присоединились к остальным пластинкам в ящике письменного стола. Маринелла купила ей серьги в киоске на вилле Гарибальди, очень красивые, с разноцветными агатами, однако у Лавинии не были проколоты уши.
– Но если ты решишь их проколоть, у тебя уже будут серьги, – заявила младшая сестра, да и в любом случае важнее было внимание.
От дядей Донато и Фернандо Лавиния получила деньги, которые всегда кстати. От отца тоже, но поменьше. Лучший подарок ей преподнесла Каролина, уйдя на весь день по делам.