К тому времени, когда слухи дошли до самого Пеппино, ветер превратился в бурю. Лючетта дождалась, пока Сара уйдет в школу, и устроила мужу сцену, достойную прайм-тайма на канале Rai; когда же она пригрозила, что уедет в домик у моря и никогда больше не позволит ему увидеться с дочерью, у Пеппино не осталось выбора. Он не грешит, он не такой. Но у него не было ни времени, ни случая объяснить Лавинии, что за беда стряслась; ему не хватило слов и мужества.
Без Пеппино Лавинии вновь стало одиноко. Она не чувствовала такой тоски с тех пор, когда потеряла мать и бабушку. Отчасти она сама больше никого не хотела видеть, отчасти Эрсилия с Джованной находили тысячу отговорок, чтобы не знакомить ее со своими женихами. В конце концов их «нет» стало звучать слишком настойчиво, и общение со старыми подругами прекратилось. Потом ее стали презирать и сторониться коллеги по кинотеатру, особенно когда приходили с мужьями; она не потеряла работу лишь потому, что была пунктуальнее всех, знала все фильмы и часто брала неоплачиваемые сверхурочные смены.
– Что с тобой такое? Выглядишь как покойница, – сказал ей однажды вечером Санти Маравилья в своей обычной манере, заметив, что Лавиния ничего не ест и сидит за столом, глядя перед собой.
– Ничего, папа, я просто устала.
– Дети. С ними всегда полно забот, – заключила Каролина, взяв на руки собственного ребенка.
Сплетни о Лавинии превратились в жалящий сирокко к тому времени, когда дошли до ушей Валентино Бранкафорте, бездельничавшего в своей штаб-квартире – перед лавкой, некогда принадлежавшей Санти Маравилье. Всякий раз, когда Лавиния проходила мимо лавки, Валентино подталкивал локтем своих гадких дружков и не упускал возможности поулыбаться ей и окинуть ее с ног до головы долгим взглядом. От его гнусных манер у Лавинии по спине пробегали мурашки. Не заговаривая с ним, она ускоряла шаг и не отрывала глаз от земли, как всегда советовала мама.
Валентино был из тех мужчин, которые уверены, что девушки всегда говорят «да», даже если настойчиво повторяют «нет». Однажды утром, когда Каролина с ребенком ушла по делам, а Санти разъезжал по городу на «Альфетте», Валентино поднялся по лестнице следом за Лавинией. Он увидел, как она вошла в дом с черного хода, и запрыгал через ступеньку, чтобы встретить ее у двери в квартиру.
– Что тебе нужно? – спросила его Лавиния.
– Что мне нужно? Это дом моей сестры. Впусти, она просит принести бумаги, которые ей нужны в моей лавке.
Хотя Лавиния дрожала как осиновый лист, это самонадеянное заявление – мол, дом принадлежит Каролине, а лавка принадлежит Валентино – вывело ее из себя. Уроки дерзости, которые ей давала Патриция, взяли верх над советами Сельмы проявлять благоразумие.
– Скажи Каролине, пусть сама придет за бумагами. А я тебя в свой дом точно не пущу.
– Ты что, боишься меня? Я порядочный человек, что ты там себе напридумывала?
С тех пор он настоял на том, чтобы Каролина каждое воскресенье приглашала его на обед. Эти обеды были такой пыткой, что Патриция старалась побыстрее разделаться со своей порцией, чтобы уйти из дома и забыть о том, как она сидела за одним столом с Валентино Бранкафорте, которому мамушка Роза не позволила бы даже подбирать с пола объедки в харчевне Сан-Ремо. Именно отвращение в сочетании с желанием оказаться подальше от дома заставило ее забыть о своем обещании всегда защищать младших сестер. Патриция отвлеклась всего на несколько недель, но этого хватило, чтобы произошло то, что она запомнила на всю оставшуюся жизнь.
Однажды в воскресенье Патриция ушла с Козимо сразу после обеда. Каролина укладывала Иларио в спальне, Санти, пригревшись на солнце, задремал на террасе и громко храпел. Лавинии пора было на смену, и она пошла переодеваться. В двери всех комнат были вставлены ключи, но Лавиния так и не привыкла закрываться. Возможно, потому, что в детстве, когда они проказничали, мамушка прибегала к страшному наказанию – запирала их на ночь без ужина, – и с годами разум Лавинии стал сопротивляться идее добровольно сесть в тюрьму. Конечно, до этого момента ей и в голову не могло прийти, что нужно защищать себя в собственном доме. Валентино проводил Лавинию взглядом, а затем, будто волк, потрусил по коридору прямиком к ее комнате. Он вошел внезапно, не спросив разрешения. Не то чтобы это имело большое значение, но если бы он спросил, то Лавиния хотя бы не испугалась так сильно.
– Выйди. Ты вообще в своем уме?
По лицу Валентино расплылась хищная ухмылка. Лавиния вспыхнула от унижения, смешанного со страхом, и на секунду замерла в одном лифчике, с юбкой в руках, прежде чем укрыться за дверцей шкафа. Грязная кровь Валентино вскипела от вида обнаженного тела, которое он пожирал глазами. Но тут пришла Маринелла и вытолкала мужчину вон, закрыв дверь у него перед носом.
– Это наша комната, ты ошибся. Комната Каролины дальше по коридору.
Она смотрела на него холодно, как зрелая женщина, и другой бы на месте Валентино провалился сквозь землю от смущения. Но Валентино не знал, что такое стыд.
– Спасибо, девчуля.
Маринелла привалилась спиной к двери и стояла так, пока Лавиния, побагровев и сверкая глазами, одевалась в рабочую униформу.
– Расскажем об этом Патриции?
Лавиния почувствовала себя соучастницей и преступницей в одном лице.
– Что мы ей расскажем? Он вечно напивается после обеда.
– Значит, мы держим в доме мужчину, который всегда пьян?
– Послушай, Марине. Не говори ничего Патриции, а то случится конец света.
Лавиния была уверена, что Валентино просто развлекается. Рано или поздно ему надоест, и он снова начнет проводить воскресные дни в компании друзей. А пока что она стала запирать дверь, когда раздевалась.
Но Валентино вскоре придумал себе другие игры.
Иногда он корчил Лавинии непристойные гримасы, высовывая язык, пока никто не видел. Однажды днем он прижал ее к стене в коридоре, и, когда она попыталась уйти, руки Валентино оказались там, где не должны были находиться. К Лавинии никогда не прикасались мужчины, кроме ее отца, дяди и врача. Даже Пеппино все эти годы едва дотрагивался до нее. Валентино почувствовал, что перед ним открылся путь к иным видам взаимодействия. Лавиния выключала конфорку под кофейником, когда он впервые потерся о ее спину, притворившись, что просто проходил мимо. Кофейник выскользнул из ее пальцев, упал на пол, и кипящий кофе выплеснулся, обварив ей лодыжки и ступни. Лавиния сидела, поставив ноги в тазик и не сводя глаз с запертой двери, и чувствовала себя дурой из-за того, что могла лишь истерично рыдать. Обожженные ноги болели несколько недель. Но еще сильнее жгла бессильная ярость – всякий раз, когда Валентино развлекался с ней в том месте, что когда-то было ее домом. Мама объясняла ей, как вежливо избегать мужчин, которые распускают руки на улице, но Лавиния не могла уложить в голове, что должна защищаться в гостиной, где Сельма когда-то сидела за швейной машинкой, или на кухне, где Роза учила ее обвязывать буженину бечевкой. Все знания, что передали ей бабушка и мать, были направлены на выживание, словно Лавиния была олененком или каким-то другим зверьком, глупым, но при этом аппетитным, чье единственное назначение в жизни – стать пищей для тех, кто уродился хищником. Она чувствовала себя чем-то средним, ни маленьким, ни большим, из тех предметов, что не шумят и не занимают места. Именно поэтому Валентино выбрал ее.
Лавиния могла бы пережить и это. Но нипочем не сумела бы защитить себя или попросить о помощи.
За нее это сделала Маринелла.
В очередной воскресный день, как только Санти ушел спать, а Каролина закрылась в спальне с сыном, Маринелла удержала Патрицию дома перед тем, как Валентино, подобно стервятнику, спикировал на Лавинию. Сперва Маринелла заметила, что синьора Каролина ворует мамину одежду, а потом решила приглядывать и за Валентино, чуя, что намерения у него дурные. Наблюдая за ним, она узнала много нового о мужчинах, и, возможно, рано или поздно она поблагодарила бы его за эти жестокие, но действенные уроки; в тот момент, однако, она хотела только убить его собственными руками. К сожалению, руки у нее были слишком малы. Поэтому она, не раздумывая, отправилась к Патриции, уверенная, что сестра, как всегда, все исправит. Маринелла не понимала, что, когда Лавиния умоляла ее ничего не говорить Патриции, иначе случится конец света, она говорила буквально.
В то майское воскресенье ее старшая сестра ворвалась на кухню – глаза пылают гневом, лицо искажено боевой гримасой, подошвы туфель цокают по полу, словно копыта быка на корриде. В кулаке Патриция сжимала один из бабушкиных ножей, тонкий и остро отточенный. На мгновение Валентино утратил свою обычную самоуверенность.
– Это еще что, мы теперь на ножах?
– Отойди от моей сестры и убирайся из этого дома. Или, клянусь матерью и бабушкой, я вспорю тебе брюхо, как свинье.
– С ума сошла. Ты серьезно?
– Убирайся, – повторила Патриция. Точнее, прокричала: – Убирайся из моего дома! Убирайся!
Она бросилась на него, и Валентино отступил как раз вовремя, иначе нож распорол бы его, как распарывают сосиску перед жаркой. Но поскольку лезвие было очень острым, у него на руке остался вертикальный порез от локтя до запястья. Кровь закапала на мрамор. Маринелла бросилась к Лавинии, которая прижала ее к себе, прячась за ней, как за щитом.
Валентино посмотрел на свою руку.
– И впрямь свихнулась. Ты что же, хочешь меня убить?
Патриция единственная выглядела так, словно ее ничто не впечатляло. Ни кровь, ни она сама.
– Бог свидетель, я сказала тебе убраться из этого дома. Иначе я правда тебя убью.
На крики прибежали Каролина и Санти.
– Что за чертовщина здесь творится?! – прогремел Санти.
Иларио плакал, оставшись один в темной комнате в глубине коридора. Каролина сразу же все поняла.
– Ты пыталась зарезать моего брата?
Рука все еще кровоточила, и Валентино обернул ее кухонным полотенцем. Патриция выставила перед собой бабушкин нож, будто меч.