Маринеллу никто не заметил. Могильщики засунули выцветший деревянный гроб в отверстие в стене и закрыли его каменной плитой, заостренные буквы на которой складывались в надпись: «Валентино Бранкафорте, 1927–1978». Розария, которая все еще жила в квартале Ноче, рассказала Маринелле, что Валентино погиб, врезавшись на своей «Альфетте» в стену на проспекте Микеланджело. Говорили, что он был пьян. Маринелле не было дела до того, как он умер; она просто хотела убедиться, что он и вправду подох. Ни за что и никогда она не станет жалеть о том дне, когда Валентино воссоединился с червями и жуками. Еще больше ее порадовала бы возможность открыть гроб и увидеть его изуродованное тело, но и так сойдет.
Главное, что заклинания мамушки наконец сработали.
В голове Маринеллы до сих пор отчетливо звучал голос бабушки, когда она злилась на кого-то: «Да пусть бы они все сдохли, сукины дети» и «Будь проклято мое имя, если я не пообломаю им рога». В отличие от мамы, бабушка очень даже желала смерти всем, кто ее заслуживал, изобретательно и в подробностях. В те времена, когда они еще жили в деревне, о бабушке Розе поговаривали, что она ведьма, раз умеет делать целебные настои и мази. Говорили также, что она умеет накладывать проклятия, особенно на мужчин, которые ее рассердили.
Когда Маринелла спросила об этом у Патриции, та рассмеялась. Лавиния же, напротив, выразилась неопределенно:
– Ведьма мамушка или нет – понятия не имею, но она точно знает кое-какие заклинания. Попробуй поговорить с ней сама.
Маринелле было лет шесть, когда мама слегла. Тогда она отправилась к бабушке и попросила научить ее каким-нибудь заклинаниям. Роза опустилась на колени, чтобы заглянуть Маринелле в глаза, и совершенно серьезно прошептала, что действительно знает одно заклинание.
– Но оно очень сильное, Марине. Если с его помощью ты пожелаешь кому-то зла, то ему будет очень плохо. Поняла? Подумай о том, чего хочешь. Потом засунь персиковую косточку в сырую землю и трижды прыгни спиной вперед, держа ноги вместе. И все сбудется, вот увидишь.
Маринелла утыкала персиковыми косточками все горшки на террасе, загадывая, чтобы мама поправилась, но ничего не вышло. Спустя годы – новая попытка: она скакала кузнечиком и всем сердцем желала, чтобы синьора Каролина убралась восвояси. И вновь ничего. Но потом Валентино Бранкафорте стал приставать к Лавинии, и Маринелла усеяла персиковыми косточками и обпрыгала задом наперед всю виллу Мальфитано, горячо желая, чтобы этот гад исчез с лица земли. Потребовалось время, но наконец заклинание сработало – лучше поздно, чем никогда. Маринелла смотрела на надгробие Валентино, почти уверенная, что злое колдовство удается ей лучше, чем доброе; говорили же сестры, что еще до рождения она явилась во сне Санти Маравилье, чтобы предсказать ему всяческие блага.
Маринелла никогда не говорила об отце. С того вечера, когда он выгнал их из дома, Санти не искал дочерей, а они не искали встречи с ним. Маринелла часто думала о нем, но не костерила его, как Патриция, и не убивалась, как Лавиния; она не могла выразить словами, что чувствовала. Ее ощущения напоминали ощущения человека, который спасся от пожара, но вдохнул столько черного дыма, что легкие опалило ядовитой пылью, в горле пересохло и язык стал похож на деревяшку. Когда она слышала, как сестры или дяди говорят о Санти Маравилье, темная сажистая пелена поднималась из груди к голове и затуманивала зрение. Лавиния называла такое состояние змеючестью, и, когда оно находило на Маринеллу, бесполезно было говорить с ней или пытаться взывать к ее разуму. Змеючесть овладевала ее телом, будто спазм; но вместо того, чтобы заставить ее потерять контроль над собой и в ярости наброситься на кого-то, она обездвиживала, заставляла одиноко забиваться в какой-нибудь угол, вжав голову в колени и закрыв глаза, и никто не мог вытащить Маринеллу оттуда, если она сама этого не хотела. Змеючесть сидела на Маринелле, как зимняя куртка на три размера больше, – смотрится не очень, но греет и дает уверенность, что рано или поздно спасет тебе жизнь.
4 мая 1978 года, когда Валентино Бранкафорте положили в стену на кладбище Ротоли, Маринелла уже почти двенадцать месяцев жила с сестрами в доме дяди Фернандо в начале улицы Орето, за центральным вокзалом. Дядя переехал сюда после смерти Сельмы, решив быть поближе к семье, и вот наконец пришло время воплотить намерение в жизнь. В тот вечер, когда Санти Маравилья выгнал их из дома, дядя Фернандо приехал к дому тринадцать по улице Феличе Бизаццы. Колеса фургона завизжали, оставляя след на свежем асфальте, положенном всего пару дней назад. Дядя Фернандо выпрыгнул из кабины, натянутый как струна, не глядя на Маринеллу, Патрицию и Лавинию, не обращая внимания на их матрасы, лежавшие на тротуаре. Он бросился вперед, словно не видел ничего и никого, подскочил к закрытой двери лавки и принялся колотить по ней руками и ногами.
– Кусок грязи! Паршивец! Деревенщина шелудивая! Выходи, спускайся, разберемся с этим раз и навсегда!
Дядя Фернандо пинал дверь лавки, сыпал оскорблениями и ругательствами, не обращая внимания на Лавинию, которая умоляла его успокоиться, и Маринеллу, которая повторяла, что Санти Маравильи даже дома нет.
– Санти, будь ты проклят, сучий ты сын, прям как твой отец и дед! Спускайся, я тебя убью!
Так прошло полчаса. Фернандо громил дверь и выкрикивал страшные угрозы: «За сестру я тебя не убил, а за племянниц убью! Спускайся, засранец, черт тебя дери! Выходи!» Приехали карабинеры, которых вызвал кто-то из соседей, опасаясь, что дело кончится скверно. Из машины вышли трое солдат лет двадцати с небольшим и набросились на дядю Фернандо, который, похоже, был настроен серьезно: двое его скрутили, а третий стал вызывать подкрепление, держа руку на кобуре пистолета. Время было не то, чтобы устраивать скандал. Каждый день в городе убивали карабинеров, генералов, судей; силы правопорядка были на взводе и не церемонились с подозрительными лицами. Еще чуть-чуть, и дядя Фернандо в наручниках поехал бы в полицейский участок. Этого не произошло только потому, что прибыл Пеппино Инкаммиза. Он появился как раз вовремя. Пеппино вышел из своего «Фиата-124», окруженный облаком дыма и пахнущий розмарином; должно быть, так пах его воскресный вечер, перед тем как позвонила Лавиния и он, затушив сигарету, выскочил из-за стола, оставив жену одну.
Маринелле достаточно было взглянуть в лицо Лавинии, на котором сменяли друг друга вина, страдание, облегчение и обожание, чтобы понять: это она ему позвонила. Карабинеры сразу почувствовали расположение к Пеппино, поверили в историю о семейной ссоре, зашедшей слишком далеко, и позволили убедить себя, что дядя Фернандо – хороший человек, просто не умеет сдерживать гнев. Раздались смешки, от зажигалок зажглись сигареты. Но никто из мужчин в форме не спросил у Маринеллы и ее сестер, как так получилось, что они стоят на тротуаре со свернутыми матрасами. Самый тощий из троих карабинеров покачал головой, обращаясь к Пеппино:
– Вечно с такими неприятностями приходится разбираться мужчинам.
Он подмигнул Лавинии, после чего сел за руль и вместе с коллегами уехал с улицы Феличе Бизаццы.
Пеппино Инкаммиза некоторое время убеждал дядю Фернандо, что его выходки не помогут исправить положение – он выразился именно так – и что он должен взять себя в руки и сделать все возможное, чтобы позаботиться о племянницах. Дядя Фернандо, с его сильными руками и широкими плечами, с густой копной черных волос, кивал, слушая эти слова, будто змея, очарованная мелодией флейты. Пеппино достал из кармана брюк пачку сигарет, предложил одну дяде, а другую закурил сам, держа ее нервными пальцами. Маринелле оставалось только думать, что ни дядя Фернандо, ни Пеппино так ничего и не исправили: Санти Маравилья вышвырнул их на улицу, и они втроем все еще были на улице. Пеппино помог им погрузить багаж в фургон, а дядя Фернандо, когда к нему вернулась способность соображать, отвез их на улицу Орето.
Когда они приехали к дому со своими матрасами и чемоданом, входную дверь открыла женщина, ровесница Патриции. Большие круглые зеленые глаза, раскрасневшиеся щеки, как у человека, только что вставшего с постели.
– Я Ада, добро пожаловать в наш дом.
У нее был сонный, теплый и приторный голос, будто аромат ромашки. Дядя Фернандо поцеловал ее и спросил, есть ли что-нибудь перекусить. В его голосе звучало нечто среднее между вежливой просьбой и категоричным приказом, и Маринелла вспомнила, как директор Ранца, застав учеников в коридоре под конец перемены, загонял их в класс, словно стадо овец, одурманенное колокольчиком-звонком.
– В класс, девушки. В класс, юноши.
Директор Ранца был похож на пастуха посреди стада овец, и точно так же дядя Фернандо руководил действиями Ады в этом маленьком доме.
– Я положу матрасы сюда, а ты передвинь стол.
– Возьми вон там чистые простыни.
– Не вставай к плите, хлеба и колбасы хватит.
Дядя Фернандо всякий раз обращался к Аде с мудрым видом главы семьи, но без той властности и грубости, с которыми, насколько помнила Маринелла, Санти Маравилья всегда обращался к Сельме.
– Потому что он ей не муж, – объяснила Лавиния.
– Почему дядя Фернандо не женился на ней? – спросила Маринелла.
– Видно же, что это женщина современная.
То, что Ада была современной женщиной, несмотря на круглые сонные глаза, Маринелла поняла с первых часов пребывания в этом доме. Во-первых, она «жила со стариком» – об этом шепотом говорили ее сестры. Во-вторых, добавила Лавиния, Аде было «наплевать, что о ней думают люди, и правильно». А еще она целыми днями ничего не делала. Заходила на кухню только для того, чтобы достать из ящика скатерть, высыпать в воду пакетик шипучего порошка или нарезать хлеб. И пока Лавиния готовила обеды и ужины, Ада курила на балкончике с дядей Фернандо, хихикая и целуясь. Работы у нее не было; она сказала Лавинии, что живет на ренту, оставленную покойным отцом, и рассмеялась, когда та спросила, не боится ли она, что деньги закончатся.