Девичья фамилия — страница 55 из 68

– Что?

– Что, что. Мы пришли сюда? Ты пришла на вечеринку? Давай, вываливай.

Эдуардо протянул свои красивые руки к Маринелле, и она замахала своими, не замечая, во что попадает.

– Отпусти меня, что ты делаешь?

– Что значит «отпусти»? У нас есть дельце на сегодня.

Маринелла так до конца и не поняла, что произошло дальше, и приложила все силы, чтобы забыть об этом. Настолько, что с годами начала сомневаться – уж не приснилось ли ей это. Не в последнюю очередь потому, что у нее кружилась голова, а в горле все еще ощущался сладковатый привкус странной сигареты Эдуардо. Казалось, у него десять рук и сто глаз: когда она опускала подол, он пытался залезть в ворот ее платья; когда Маринелла хваталась за молнию, он пытался протиснуться между ее ног. Он тряс головой, как разъяренный пес, лаял и скалил зубы. Как будто не слышал, что Маринелла без остановки твердила: «Отпусти меня». В какой-то момент он схватил ее руку и засунул себе в трусы.

– Давай, шевелись. Сделай что-нибудь.

Почувствовав в ладони нечто странное, бугристое и влажное, Маринелла застыла, будто мраморная статуя.

– Сделай что-нибудь, или я порву на тебе это чертово платье!

И Маринелла что-то сделала, хотя не смогла бы объяснить, что именно. Похоже, это сработало. Эдуардо начал размякать, его скрюченные пальцы ослабили хватку; теперь он кивал и давал ей указания, словно Ада на уроках вождения, когда приходило время парковаться. Направо. Осторожно, впереди. Полегче со сцеплением. Наконец потекла вязкая струйка, и она поняла, что все закончилось. Эдуардо отвлекся, рассматривая свои трусы так, словно видел их впервые в жизни, и Маринелла, воспользовавшись моментом, проскользнула мимо и выскочила за дверь.

Она нашла Розарию в углу террасы, примерно там же, где и оставила. Подруга болтала с Таней и еще одной девушкой, Умберто нигде не было видно. Маринелла вспыхнула, подумав, что Розария, вероятно, и не уходила никуда, а Эдуардо обвел ее вокруг пальца.

– Марине, где ты была?

– Я ухожу. Делай, что хочешь.

Розария посмотрела на нее в замешательстве:

– Уходишь? Но еще так рано. Почему?

В этот момент на террасу выскочил Эдуардо, все еще с расстегнутым ремнем.

– Мы могли бы повеселиться, Маравилья. А ты все обломала.

Всю дорогу до дома Розария молча шла рядом с Маринеллой, кусая губы и не решаясь открыть рот. Маринелла шагала, обхватив себя руками и стараясь не высказать вслух те гадости, о которых думала. В том, что она оказалась в такой ситуации, была виновата Розария: если бы она не заставила ее надеть купальник, прийти на пляж, пойти на эту вечеринку, ничего бы не случилось. Маринелле уже не хотелось проводить с ней ночь в одной кровати, но было поздно отправлять подругу домой. Они вернулись без чего-то десять, и Патриция удивилась, увидев их так рано и с такими мрачными лицами. Маринелла забросила платье Лавинии в дальний угол шкафа и приняла душ, а затем легла в постель.

– Спокойной ночи.

Долго они лежали молча – одна смотрела в пол, другая в потолок. Потом Розария набралась смелости:

– Марине. Ты спишь?

– Не сплю. Чего тебе?

– Я не смогу уснуть, если буду и дальше об этом думать. – Она шмыгнула носом. – Эдуардо тебе что-то сделал?

– Он повел себя по-свински. Как и все ему подобные.

Розария села.

– Он сделал тебе что-то малое, среднее или большое?

– Он ничего в меня не вставлял, если ты это хочешь знать. – Маринелла повернулась лицом к подруге. – Я говорила тебе, что они все такие, но ты никогда меня не слушаешь. Ты заставила меня пойти на эту вечеринку, и вот что получилось. Теперь ты довольна?

Розария заплакала, уткнувшись лбом в колени. Увидев, как она всхлипывает, Маринелла тут же пожалела, что рассердилась.

– Ну что ты плачешь, Роза?

– Ты даже не хотела идти на вечеринку.

– Ладно, не думай об этом сейчас. Ничего не случилось.

– Ты сердишься на меня?

– Не сержусь. Давай, ложись спать.

Розария поплакала еще немного, а потом смирилась и положила голову на подушку. Лицом к лицу с Маринеллой.

Со следующего понедельника все в школе стали называть Маринеллу Обломильей. Особенно старались мальчики и девочки из десятого класса, которым эту историю рассказал сам Эдуардо. Розария говорила, что прозвище скоро забудется, что такие вещи рано или поздно надоедают. Но вот десятиклассники сдали экзамены на аттестат зрелости, узнали оценки, Эдуардо Канчелларо переехал в Рим и стал футболистом, а может, и нет, но все вокруг по-прежнему называли ее Обломильей.

Таня рассказала, что ее брат Лучано всегда ищет на лето помощников в свой магазин пластинок. Когда Маринелла пришла туда, Лучано Вальо задал пару вопросов о том, какую музыку она слушает, уточнил, говорит ли она хоть немного по-английски и сможет ли работать до девяти часов вечера даже по субботам, а после взял на работу. Он платил ей сто тысяч лир в месяц, и Патриция сказала, что это совсем неплохо. Лучано был добр к Маринелле, и ей нравилась эта работа, поэтому она всегда старалась быть с ним вежливой. За несколько дней до начала занятий Маринелла сидела в магазине, заполняя заявление о переходе на девятый год обучения. Потом Таня с хохотом рассказала, как ее брат с изумлением признался, что всегда был уверен, что фамилия Маринеллы – Обломилья.

22Путешествие «Зингера»

Донато Кваранта покинул этот мир так же, как пришел в него: без крика, без боли. Проснувшись ранним ноябрьским утром, он опустил ноги на холодную плитку, нащупывая тапочки, – и почувствовал головокружение, тяжесть в животе и покалывание, распространившееся от руки к противоположной стороне тела. Он подумал, что подхватил сезонный грипп, потому что в его комнате над ризницей холодно, – надо бы попросить подбавить тепла, хоть и придется доплатить за отопление из собственного кармана, – и, дрожа, залез обратно под одеяло. Разок можно позволить себе не быть пунктуальным. Инфаркт настиг его во сне. Курцио Спино решил отменить ранние исповеди и отложить мессу до одиннадцати часов. Около двенадцати он поднялся в комнату отца Донато и нашел его в шерстяном колпаке, под двумя одеялами, натянутыми до самого носа. Далеко не сразу Курцио понял, что отец Донато не дышит. Будучи верным солдатом веры, он трижды осенил себя крестным знамением – этот священник был для него полковником. А Пеппино Инкаммиза поспешил в монастырь Святого Антонина, как будто смерть была всего лишь очередным затруднением, которое он мог разрешить одним своим присутствием. Он тряс, крутил и переворачивал с боку на бок тело Донато, словно умел воскрешать мертвых не хуже Господа Бога.

– Скорая помощь. Вы до сих пор ее не вызвали, чего ждете? – спросил он у Курцио Спино. Затем снова повернулся к Донато. – Вам нездоровится, падре, вам сегодня нездоровится.

Эта чехарда продолжалась добрую четверть часа. Когда Курцио снова вошел в комнату, Пеппино стоял у стены с ошарашенным видом, вздернув брови, словно повешенная на гвоздь марионетка. В руках он держал черную сутану Донато.

– Что мне теперь делать? – спросил его Курцио.

– Кофе, – Пеппино дважды моргнул. – Сделайте мне кофе, это поможет мне думать.

– Кофе, – повторил Курцио.

– Это поможет мне думать.

Санитары скорой помощи сказали Пеппино, что отец Донато – вне всякого сомнения – мертв, и только после этого он осознал случившееся. Пеппино не знал, как назвать то, что он чувствовал к этому священнику, и не знал, кем он сам ему приходился: не племянник и не сын – он никому не был ни племянником, ни сыном, – но за эти годы его любовь к Донато Кваранте выросла до огромных размеров. И вот теперь Пеппино снова остался один. Желудок у него крутило, а сердце разорвалось надвое.

К великому таинству смерти нужно относиться уважительно, чтобы не выглядеть олухом вроде Пеппино Инкаммизы. Маринелле казалось, что обе ее сестры на это мастерицы. В конце концов, они выросли в атмосфере похорон и знали, как все сделать правильно, даже если придется выглядеть глупо. Например, Патриция убедила всех, что мама хотела бы лечь в гроб в красном платье, с волосами, уложенными как на Рождество; а Лавиния рассказывала, что сам Себастьяно Кваранта пришел забрать мамушку Розу из больницы, чтобы сопроводить на тот свет.

Когда пришло время дяди Донато, Лавиния взяла на себя руководство церемонией – от погребальных пожертвований церкви Святого Антонина до цветочных украшений на алтаре. Она составила список в блокноте и вычеркивала карандашом каждый выполненный пункт. Патриции было поручено торговаться: она всем говорила, что похороны должны быть достойны великого человека, каким был дядя Донато, но не должны противоречить идеалам бедности, которые он проповедовал всю свою жизнь.

Когда Маринелла думала о дяде, который всегда ворочал деньгами и сговаривался с разными людьми о сделках, ей никак не казалось, что он был беден. Но она была потрясена, узнав, как мало денег сестры потратили на шикарные похороны. Через два дня после смерти дядя Донато лежал перед алтарем церкви Святого Антонина в ореховом гробу, облаченный в черную сутану с бархатной отделкой, утопая в море пурпурных гладиолусов, которые заполняли каждый уголок церкви, испуская сладковатый, резкий аромат. Похоронно зазвонили колокола, и прихожане со всей округи устремились в церковь. За несколько минут ее единственный неф заполнился людьми в наряднейших платьях, и по скамьям побежал соболезнующий шепоток. Маринелла сидела рядом с сестрами, Адой и дядей Фернандо, чувствуя себя изгнанницей. Прежде чем Санти Маравилья прогнал их в тот вечер, когда Патриция наставила на него нож бабушки Розы, они росли на этих улицах, и люди хорошо их помнили.

Было много знакомых лиц, даже Маринелла их узнавала. Торговка рыбой с губами в форме сердечка; газетчик, похожий на бульдога; галантерейщица с косичками; все они постарели, но Маринелла помнила, как встречала каждого из них в другое время, в другой жизни, когда они с матерью ходили по делам.