– Когда будем на улице и в магазинах, всегда держись рядом со мной. Поняла, Марине? А если заблудишься, нужно позвать карабинеров.
И Маринелла сжимала пальцы Сельмы или цеплялась за ее маленькую авоську.
– Какая славная девчушка, какая красавица, так похожа на куклу Сусанну, – соловьем заливалась синьора Ньяция из молочной лавки и каждый раз давала ей карамельку «Амброзоли».
В то утро 1981 года синьора Ньяция тоже сидела на скамье в церкви Святого Антонина. Теперь она была седой морщинистой старушкой, но все же, когда она наклонилась поцеловать сестер, рассыпаясь в горестных соболезнованиях, Маринелла ощутила запах молока и меда, который так хорошо помнила.
Донато отпевал молодой светловолосый священник. Ему помогал служка, который постоянно овевал священника облачком ладана. Пеппино Инкаммиза сидел справа, через два ряда от сестер, в стороне от всех, как он всегда делал в церкви, потому ли, что был коммунистом (так говорили все), или потому, что не знал, к кому приткнуться, поскольку его жена (так сказала Лавиния) даже не соизволила пойти с ним, никчемная.
Маринелла наблюдала за Пеппино поверх голов верующих, среди которых были даже монахини из монастыря Святой Анастасии; она впервые видела его без бриолина и обычной самодовольной улыбки. Когда священник начал читать «Реквием», он заплакал, закрыв лицо руками и подергивая плечами. Церемония продолжалась, и над скамьями церкви Святого Антонина, будто флаги капитуляции, замелькали белые платки, тканевые и бумажные. Патриция предпочла держать за руку Маринеллу, а не Козимо. Лавиния сидела неподвижно, не обращая внимания на команды встать и сесть, которые отдавал молодой священник. Маринелла тоже пыталась подумать о чем-нибудь грустном, чтобы поплакать и пожалеть о дяде Донато. Но она мало что помнила о нем. Он был серьезным человеком с твердыми взглядами. Несколькими неделями ранее он настоял на том, чтобы Маринелла наконец-то пришла на катехизацию и причастилась, иначе она не сможет венчаться в стенах церкви.
– Понимаешь, потом, через несколько лет, ты встретишь хорошего юношу и пожалеешь, что не сможешь выйти замуж перед лицом Господа.
Маринелла пожала плечами:
– Я все равно никогда не выйду замуж, ни перед лицом Господа, ни стоя рядом с Ним.
Дядя Донато глянул на нее так, словно она была комаром, который только и делал, что досаждал ему своим писком, и этот укоризненный взгляд был последним воспоминанием Маринеллы о нем. Точно не то, что могло бы заставить ее плакать на похоронах.
Донато Кваранту похоронили на кладбище монастыря Святого Антонина, сколько Фернандо ни просил хотя бы попытаться узнать, есть ли свободные места рядом с Сельмой и Розой на кладбище Ротоли; братья-священники были непреклонны.
В последующие недели траур принял знакомые Маринелле очертания, а Рождество вышло грустным – дядя Донато потащил бы их на мессу двадцать четвертого числа, а на следующее утро явился бы с неожиданными подарками. Наступил следующий год, и в один из воскресных дней, еще на каникулах, Маринелла увидела, как Лавиния бегает по дому в бигуди. Затем она напялила красное бархатное платье и рассыпала по плечам распущенные волосы. И наконец, вбежала в спальню в туфлях на платформе. Маринелла поймала сестру, когда та густо накладывала тени на веки, словно готовилась к новогоднему балу.
– Мы ждем кого-то в гости?
– Пеппино придет, – ответила Лавиния, глядя в зеркало. – Ты готова?
– К чему готова?
– Иди приготовь кофе, живо.
Пеппино Инкаммиза появился ровно в пять. Его волосы не были уложены бриолином, он был одет в черный джемпер и брюки, воротник пальто был поднят. Он выглядел постаревшим. Патриция прохладно произнесла «Добрый вечер», сидя за столом в столовой – спиной к стене, лицом к Пеппино, голова задрана, локти опираются на деревянную столешницу, подбородок покоится на кончиках пальцев. В начале 1982 года Патриция носила черные волосы длиной до плеч и прямую челку, рисовала на глазах черные стрелки; в своем охристом платье-тунике, с неподвижным взглядом, она была похожа на сфинкса.
– Хочешь кофе, Пеппи?
– С удовольствием, спасибо.
Лавиния сняла с его плеч пальто, словно раздевала святого отца, а затем побежала снимать с плиты кофейник. Она протянула ему чашку и стояла рядом, глядя, как он делает глоток.
– Я уже положила сахар.
– Спасибо, Лави, твой кофе – это то, что мне было нужно.
Маринелла наблюдала за Пеппино, который впервые оказался в их квартире с мансардой, и ей казалось, что взрослый человек заглядывает в миниатюрные комнаты кукольного домика.
– Кухня просторная.
– Там есть лестница наверх.
– А здесь что? А, ванная.
Патриция указала ему на один из трех свободных стульев у стола.
– Ты сказал, что должен сообщить нам что-то важное.
Пеппино Инкаммиза закурил. Ноздри Маринеллы наполнились запахом тлеющего табака.
– Ваш дядя оставил мне указания. – Он достал из кожаной папки, которую принес с собой, пачку бумаг. – Еще при жизни отец Донато сообщил мне свою волю относительно сбережений. – Бумаги, которые Пеппино протянул Патриции, несомненно, были написаны рукой дяди Донато. – Он хотел, чтобы я выделил из этой суммы по миллиону каждой из вас – в общей сложности три миллиона для его племянниц.
Маринелла превратилась в соляной столп, а вместе с ней и Лавиния. Они подошли к Патриции, которая листала бумаги. Дядя Донато оставил им состояние, целое состояние. Теперь они смогут заплатить за квартиру вперед и на время забыть об этом. Или отдохнуть в домике у моря, как богачки.
– Это большие деньги, Патри. Дай-ка взглянуть.
Патриция выхватила бумагу из пальцев Лавинии, прежде чем та успела рассмотреть хоть что-то.
– Стой спокойно. И вообще, сядьте обе.
Лавиния села за стол вместе с Маринеллой, и их улыбки потухли. Во взгляде Патриции ничего нельзя было прочесть, но она не походила на человека, получившего большое наследство.
Пеппино указал на бумаги.
– Донато велел, чтобы вам также передали его четки из оникса в серебряной оправе. И парадные облачения, которые синьор Курцио нашел в сундуке в комнате: очевидно, ваша мама вышила их для него, когда он поступал в семинарию.
– Точно не когда он поступал в семинарию. – Патриция подняла глаза на Пеппино. – Когда дядя Донато поступил в семинарию, мама была еще маленькой. Должно быть, это талар[59] цвета слоновой кости, который она вышила, когда он приносил обеты.
– Это облачение теперь переходит к вам. Вместе с серебряными четками.
Патриция положила бумаги на стол.
– Значит, дядя Донато оставляет нам три миллиона, четки и талар, вышитый мамой. Я правильно поняла?
– Так здесь написано.
– А все остальное?
– Что остальное?
Маринелла переводила взгляд с одного на другого, словно они играли в скопоне. Лавиния придвинулась к сестре и заглянула в завещание.
– Чего-то не хватает, Патриция?
– У дяди было еще несколько миллионов.
– Я тоже так думал, но нет. Больше ничего, кроме пожертвований для монастыря Святого Антонина и того, что он оставил братьям.
Но Патриция, казалось, не слушала.
– Были часы. Со стальным корпусом и длинной цепочкой. Дядя всегда носил их на поясе. Что с ними случилось?
Все помнили старые часы Zenith дяди Донато: из нагрудного кармана к поясу сутаны всегда тянулась металлическая цепочка. Ни один человек в мире не проверял время так часто, как он. Пеппино затушил сигарету в пепельнице.
– Он пожелал оставить их мне.
– Их ему подарила моя бабушка.
– Если ты прочитаешь эти бумаги, то увидишь, что там так и написано. – Пеппино косо посмотрел на Патрицию. – Донато был мне отцом. И ты это знаешь, как никто другой.
– Так значит, это ты забрал все его вещи?
– Я ничего не забирал. Твой дядя передал мне на хранение свое завещание, в котором написал, что отойдет мне, что вам, а что Фернандо. Все написано в этих бумагах, черным по белому. – Возможно, потому, что Лавиния пристально смотрела на него, Пеппино вздохнул и прикурил новую сигарету. – Простите, нервничаю. Я немного устал.
Ни один мускул не дрогнул на лице Патриции. Вместо ответа она подвинула к нему документ, лежавший на столе.
– Можешь оставить деньги себе, мы обойдемся без них. Как обходились до сих пор.
Маринелла смотрела, как бумаги ускользают от нее вместе с мечтой об отдыхе и о покупке машины в восемнадцать лет.
– Патри, давай подумаем еще минутку, пожалуйста, – вмешалась Лавиния, пока Патриция и Пеппино жгли друг друга взглядами. – Будет справедливо, если каждый из нас получит что-то от дяди. Да и зачем нам мужские часы?
– Ну надо же, а ведь моя сестра когда-то была на моей стороне. Лави, неужели ты думаешь, что дядя за всю жизнь скопил всего три миллиона? Неужели ты настолько глупа? – Патриция гневно посмотрела на Пеппино. – Из всех воров, которые встречались на нашем пути, ты – самый ловкий.
Пеппино вскочил на ноги, возвышаясь над ними, как вздыбившийся жеребец.
– Патри, знаешь, как ты мне надоела? Я пришел в ваш дом не затем, чтобы вас обворовывать.
Маринелла никогда не видела, чтобы Пеппино сердился или повышал голос на кого-либо, а уж тем более на Патрицию. По правде говоря, она уже много лет не видела, чтобы мужчина сердился; первым ее побуждением было спрятаться за спину старшей сестры.
– Я сказал тебе то, что должен был сказать. Если тебе не нужны деньги, если тебе интересно только срывать злость на мне, дело твое, поступай как хочешь.
Он вылетел из квартиры, как порыв трамонтаны, хлопнув дверью так, что содрогнулись стены и потолок.
Лавиния тоже не могла поверить своим глазам. Она уже надевала пальто, чтобы догнать Пеппино, когда до ее слуха донесся голос Патриции:
– Если пойдешь за ним, я сменю замок и больше не пущу тебя в дом.
– Ты похожа на папу, когда так говоришь, – сказала ей Лавиния и вышла.