Язык Маринеллы вдруг стал шершавым, как бархат коробочки. Из глубины груди, по всем венам и артериям, по легким, горлу, челюсти, щекам и вискам поднялась паника, кровь застучала в ушах. Козимо женится на Патриции. Патриция будет жить отдельно. Почему она ей не сказала?
– Ты хочешь жениться на Патриции?
В этом вихре мыслей и чувств Маринелла смогла лишь повторить свой вопрос. Как будто у нее заело пластинку.
Козимо, однако, тоже казался погруженным в собственные мысли: он взял коробочку и разглядывал ее, как Гамлет череп, размышляя над неразрешимой дилеммой.
– Патриция сказала «да», но затем добавила: «Не сейчас, позже. Сначала я должна пристроить сестер». – Он поднял глаза на Маринеллу. – Знаешь, когда это было?
Коробочка в руках Козимо захлопнулась.
– В июне 1977 года.
Паника никуда не делась, но дыхание у Маринеллы начало восстанавливаться. В голове крутилось множество мыслей. «Ты заберешь Патрицию к себе – это очень плохо, – но будем ли мы хоть иногда видеться с ней наедине или ты каждый раз будешь торчать рядом? Как же мы без нее, ведь мы всегда были втроем. Останемся ли мы с Лавинией здесь – или она тоже в конце концов съедет? А мне придется найти работу и самой о себе заботиться? Да откуда нам знать, хорошо ли ты будешь обращаться с Патрицией. А Лавиния знает об этом? Потому что я-то не пропаду, но Лавиния одна и месяца не протянет. Кто знает, сколько всего они с Патрицией мне не рассказывали».
Но когда она открывала рот, ей не удавалось облечь в слова ни одну из этих фраз. Все они оставались у нее в голове.
– Марине. Я знаю, что не нравлюсь тебе, и, по правде говоря, это чувство взаимно. Иногда я не понимаю, как Патриции удается не биться головой о стену. Но клянусь, я действительно люблю твою сестру и буду относиться к ней так, как она заслуживает. Она никогда ни в чем не будет нуждаться. И если я женюсь на ней, вы с Лавинией тоже станете моей семьей. В семье бывает, что тебе кто-то не нравится, но ты же все равно любишь этих людей. Так?
– Так, – пискнула Маринелла.
– Но ты должна мне помочь, иначе я сойду с ума. Пожалуйста, умоляю тебя. – На мгновение Маринелла подумала, что Козимо встанет перед ней на колени. – Сначала твой отец, потом мачеха, потом деньги на аренду и смерть твоего дяди. Теперь поездка в Англию. Когда же Патриция будет свободна?
Маринелла выгнала бы Козимо из дома и за меньшее. Или, еще лучше, просто рассказала бы сестре об этом разговоре, и та порвала бы с ним сама. Но сейчас она словно окаменела.
– Я не виновата, – выдавила она, как в детстве, когда мамушка Роза ругала ее за разбитую кем-то еще тарелку. – Я не виновата в том, что делает Патриция.
– Конечно, ты не виновата, Марине. Но ты ее сестра, и – может, ты этого и не знаешь – Патриция всегда полагается на твое мнение. Она говорит, что ты первой все замечаешь. – Козимо вздохнул. – Поговори с ней. Скажи, что пришло время позаботиться о себе. Думать о семье – это прекрасно, но сейчас все зашло слишком далеко. Ты видела, как она похудела, как устала? Ты не боишься, что она заболеет?
Маринелле пришлось закусить губу, чтобы не дрожать в присутствии Козимо.
– А почему она должна заболеть? Патриция знает, что делает, я не обязана ей говорить. И она никогда меня не слушает. Я говорила ей – зря она вбила себе в голову, что я должна поехать в Англию. Но она всегда поступает так, как ей хочется. – Сердце билось так быстро, что ей не хватало дыхания. – Что я могу с этим поделать?
Козимо выслушал ее бессвязный монолог и кивнул, торжественно, как пристало человеку его возраста, с бородой и морщинистым лбом.
– Ты права, Марине. Но я должен был хотя бы попытаться прийти к тебе. – Он положил коробочку обратно в карман. – В конце месяца я снова попрошу ее выйти за меня. Я должен это сделать. Буду просить, пока она не решится. Рано или поздно она решится.
Маринелла никому не рассказывала о разговоре с Козимо. Он так и остался в ее памяти где-то между кратким изложением «Рая» Данте и балансом компании. Между тем в холодильнике каждый день можно было найти недоеденный ужин Патриции, а в сливе душа скапливались пряди ее волос, черных и тонких. Такова была цена курсов английского для Маринеллы.
После окончания занятий в школе прошла неделя. В три часа должны были вывесить списки с именами и оценками тех, кто был допущен к экзаменам; Маринелле не грозило пролететь, но ей было любопытно узнать, сколько у нее по экономике. Однако в тот день, перед тем как заглянуть в школу и отправиться в магазин Лучано, она пошла на улицу Принчипе Ди Палагония.
Там стояло красивое здание с колоннами и фигурными балкончиками. У фонтана во внутреннем дворе к ней подошел охранник – невысокий лысеющий мужчина в шикарном костюме, похожий на президента.
– Чем могу помочь, синьорина?
– Мне нужен Пеппино Инкаммиза, он здесь работает. В офисе строительной компании «Малаго».
Мужчина не впустил ее сразу, но был вежлив. Попросив ее подождать, он позвонил по внутреннему телефону; на другом конце провода кто-то, а может быть, сам Пеппино, попросил передать синьорине, чтобы она подождала еще минутку. Именно это охранник и передал Маринелле. Не успела она сказать еще что-нибудь, как во дворике с фонтаном появился Пеппино Инкаммиза. Он был элегантен, как адвокат, но при этом адвокатом не был, и к лучшему.
Запыхавшийся Пеппино подбежал к ней.
– Марине, что случилось? У тебя проблемы? У Патриции проблемы? У Лавинии проблемы?
– Ни у кого нет проблем, Пеппи. Но мне нужно с тобой кое о чем поговорить. Если ты можешь сейчас – отлично, если нет, я подожду, пока ты закончишь работу.
Пеппино поднялся в офис и предупредил, что отлучится, а потом сел вместе с Маринеллой в баре, куда иногда ходил. Во дворике под желтым навесом с надписью «Альгида» стояло с десяток столиков, но все они были пусты. Возможно, из-за жары, а возможно, из-за времени – уже не утро, еще не день. Они впервые оказались вдвоем не в квартире на улице Феличе Бизаццы, не в церкви и не в машине. Маринелла барабанила пальцами по железному столику, оглядываясь по сторонам; Пеппино ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и запонки, закатал рукава до локтей. Маринелла заказала кока-колу, Пеппино – кофе.
– Марине, так ты мне расскажешь, в чем дело? Что у тебя стряслось?
Она задержала дыхание, наполнив легкие кислородом, как будто собиралась прыгнуть со скалы в море, и вывалила все на выдохе:
– Мне нужно полтора миллиона. Из наследства дяди Донато, от которого Патриция отказалась; сейчас оно мне нужно. Если у тебя больше нет этих денег, мне нужно, чтобы ты мне их одолжил. Я верну их, как только у меня появится настоящая работа, как только я буду достаточно зарабатывать. Но прямо сейчас они мне нужны.
Она рассказала о тесте на профпригодность, о курсах английского, о пятистах тысячах лир, которые ее сестры уже заработали, и о сумме, которую еще предстояло собрать. Рассказывая, Маринелла путала порядок событий и не могла определиться со своим отношением к этому делу: отчасти ей хотелось в Манчестер, отчасти не хотелось расставаться с сестрами на полтора месяца; она не хотела, чтобы они уработались до смерти, но эта парочка – черт бы их побрал! – никогда ее не слушает. Пеппино старался не потерять нить, кивал и качал головой, надеясь не запутаться, и временами растерянно чесал в затылке. Маринелла выложила на стол буклеты и копии документов о зачислении на курсы английского языка, включая квитанцию о внесенном залоге. Пеппино надел очки и прочитал все от корки до корки, обращаясь с бумагами бережно, словно они не пропутешествовали уже сто раз из дома в школу и обратно. Наконец он аккуратно сложил листы стопкой и вернул Маринелле.
Теперь он смотрел на нее, как инспектор Джинко[87].
– Патриция знает, что ты пришла ко мне?
– А ты как думаешь?
– Если она узнает, разверзнется ад.
– Я знаю. Но ничего не поделать.
– Ничего не поделать, потому что если Патриция разозлится, то разозлится на меня. – Он зажег сигарету. – Ничего, если я закурю?
На Маринеллу повеяло запахом тлеющего табака. Она занервничала. Конечно, она не думала, что Пеппино сразу вручит ей чемодан с деньгами, но и такого допроса не ожидала.
– Марине, я знаю Патрицию гораздо дольше, чем ты. Скажи правду. Это она тебя послала? Она до сих пор уверена, что деньги твоего дяди лежат у меня под матрасом?
– Я же сказала, она не знает, что я здесь. Ладно, Пеппи, не хочешь давать мне деньги – не давай. Так и скажи. Попрощаемся и будем друзьями, как раньше.
Пеппино успел схватить Маринеллу за локоть, прежде чем она вскочила на ноги. Половина кока-колы выплеснулась на землю через дырки в железном столике.
– Сядь. Ну у тебя и характер.
Она шлепнулась на стул.
– Ты всю жизнь лезешь к нам со своей помощью. А теперь, когда я прошу об одной вещи, ты устраиваешь мне допрос.
– Эта вещь – три миллиона лир.
– Половина этой суммы. Все три мне сейчас не нужны. И в любом случае эти три миллиона мои. Ну, дяди Донато, но он оставил их мне.
– Вообще-то он оставил по одному миллиону каждой из вас.
– Но я устроюсь на работу, когда приеду из Манчестера, и верну сестрам их долю. Я не хочу забирать у них деньги. Я же беру взаймы. Или ты думаешь, что я собираюсь их обокрасть? – Маринелла скрестила руки на груди и надулась. – Неважно, я все поняла. Просто сделай вид, что я тебя ни о чем не просила.
Пеппино посмотрел ей в лицо. Потом откинулся на спинку стула, пофыркал, повздыхал и рассмеялся. Во всю мощь своих легких. Он хохотал как сумасшедший, так, что слезы на глазах выступили.
– Отлично, я тебя рассмешила. Но знаешь что, Пеппи? Пошел ты, если думаешь, что я буду сидеть здесь, пока ты надо мной смеешься.
– Стой.
Из кармана пиджака, висевшего на стуле, он достал черную лакированную авторучку.
– Марине, должен тебе сказать, что я еще не встречал таких плохих просителей, как ты. – Из кожаной сумки, которую он принес с собой, появилась на свет чековая книжка. – Ты даже хуже, чем Патриция. – Он покачал головой и, все еще посмеиваясь, принялся писать. – Черт побери, если она узнает, то заставит меня сожрать эти четыре миллиона. Не чек, нет. Она засунет мне в глотку всю сумму купюрами по пятьдесят лир.