И вот однажды утром, в начале лета, Роза разбудила Сельму так спешно, что чуть не вытряхнула из постели.
– Мама, нам тоже нужно принарядиться? Или только тебе, раз это ты голосуешь? – спросила Сельма.
Роза оделась в зеленое платье, целая пригоршня шпилек удерживала у нее на голове шляпку, которую Сельма никогда прежде не видела. На ногах – черно-белые туфли на каблуках, губы накрашены помадой – розово-лиловой, как цветок цикламена. И стала похожей на новенькую хрустящую банкноту, очень красивой.
– Пошли же, идем.
Полная радости, Роза одела Сельму в праздничное платье – воскресное, голубое в белый горох, которое к этому времени стало ей маловато и туго натягивалось на груди. Потом расчесала дочери волосы и заплела косички. Донато она тоже попросила надеть хороший костюм и поторапливаться, и сын в очередной раз зафыркал:
– Ты идешь голосовать, мама, а не на пасхальную мессу.
Шагнув за порог, Сельма сразу почувствовала праздничный дух. Оркестр на площади настраивал инструменты, звенели колокола, словно вторя ритму их шагов. В этот день была месса, но время созывать верующих в церковь еще не пришло: удары колокола должны были напомнить жителям Сан-Ремо, что в ратуше они могут проголосовать за короля или за республику.
Перед входом в ратушу развевался самый большой триколор, который Сельма когда-либо видела, а за столом, заваленным листовками, сидели два чиновника и рассказывали, что можно и что нельзя делать на избирательном участке. Уже собралась очередь. С каждым шагом Роза все больше выпячивала грудь и все выше задирала подбородок, так что шляпка непременно свалилась бы на землю, если бы не шпильки. Она единственная оделась так элегантно, и Сельма сразу это заметила, как и то, что не только ее мать – все женщины выглядели взволнованными предстоящим голосованием. В иной день они бы наверняка принялись болтать о детях и мужьях или о том, как их прихватил ревматизм после стирки в ручье, а сейчас, как и Роза, стояли очень прямо, сжимая в руках документы, подтверждавшие их право голосовать. Время от времени они обменивались вежливыми кивками, и только. Они не хотели выглядеть не к месту, боялись сказать лишнее слово или сделать лишний шаг; женщины, которые на глазах у Сельмы орали во всю мощь легких, чтобы заставить своих непослушных детей слезть с дерева, или, стоя посреди улицы, бормотали проклятия в адрес войны и всех мужчин, вместе взятых, теперь двигались организованно и молча, словно улитки на обочине.
Прошло около часа, прежде чем подошла их очередь. Пока они ждали, Сельма разглядывала собравшихся людей и читала плакаты, расставленные на столах, поэтому время пролетело быстро.
Перед триколором маршал карабинеров вежливо поприветствовал Розу и спросил, здоров ли ее сын-военный.
– Слава Богу, Фернандо в полном здравии.
Потом мать добавила, что он вскоре вернется домой, поскольку ему как главе семейства положен сокращенный срок службы.
Мэр Томмазо Серрано указал на Сельму:
– Девчушка пусть подождет снаружи, донна Роза.
Роза сказала Сельме дождаться ее у дверей в ратушу. Однако, когда женщина уже собиралась войти в кабинку, мэр снова остановил ее, почтительно выставив перед собой обе ладони, но не слишком грубо, чтобы ей не пришло в голову возмутиться.
– Не я устанавливаю правила, донна Роза. – Он достал носовой платок из внутреннего кармана своего хлопкового пиджака, который носил расстегнутым, потому что тот едва сходился на животе, и протянул Розе. – В кабинку для голосования нужно входить без помады.
На мгновение Роза утратила свое ледяное спокойствие.
– Это еще почему?
Маршал Конте, который умел объяснять куда лучше, чем мэр, сказал, что, поскольку бюллетень, как и почтовый конверт, нужно заклеивать слюной, важно, чтобы на нем не осталось никаких опознавательных знаков, не говоря уже о следах губной помады, показывающих, что голос внутри конверта принадлежит не избирателю, а избирательнице.
– Заклеивая конверт, вы можете, сами того не желая, испачкать его помадой: в таком случае, синьора, ваш голос будет недействительным.
Сельма смотрела, как мать стирает помаду – собственным платком, а не тем, который предложил ей мэр.
– Взяли бы лучше помаду с собой, донна Роза, и навели бы красоту сразу после голосования.
2 июня 1946 года Сельма Кваранта наблюдала, как ее мать перешагнула порог избирательного участка в ратуше деревни Сан-Ремо-а-Кастеллаццо: без помады, в красивом платье и с влажными ладонями, она отдала свой голос за итальянскую республику. Покинув избирательный участок, она вежливо попрощалась с карабинерами, мэром и жителями деревни, стоявшими в очереди позади нее, взяла дочь за руку и пошла к церкви, где у деревянной двери ее ждал Донато. Поскольку теперь ей казалось, что снова накрасить губы – значит пойти на поводу у мэра, Роза вложила маленький черный тюбик в руку Сельмы.
– Оставь себе, дарю.
Спустя годы Сельма накрасит губы той же помадой, когда впервые пойдет голосовать. Однако ее, в отличие от матери, никто не попросит эту помаду стереть.
5Иголка с ниткой
В начале лета, когда было еще не слишком жарко, Сельма любила шить под открытым небом. Она выполняла задания, которые давала ей учительница вышивания, или просто экспериментировала с иглой и тканью, вдохновляясь красивой вышивкой, увиденной на чьем-то платье в церкви. Больше всего она любила заниматься шитьем на заднем дворе: с той стороны дом ограждала низкая стена, и можно было увидеть горы, а единственными звуками были шум воды в каналах, окружавших возделанные поля, звон колокольчиков на шеях скота, бродившего по лугам в поисках зеленой травы, пение птиц и шум ветра в кронах деревьев. Если не нужно было ничего делать в харчевне или по хозяйству, Сельме целыми часами никто не мешал; не то что перед домом, где мимо проходили люди и ей приходилось здороваться, поднимая голову от шитья и пропуская пару стежков. Кроме того, несколько месяцев назад она начала носить бюстгальтер и все еще не привыкла к раздражающим лямкам и крючкам. Поэтому, оставаясь одна на заднем дворе, она первым делом расстегивала его под блузкой и наконец-то начинала дышать полной грудью.
Вернувшись из армии, Фернандо занялся ремонтом двигателей и ламп; он мало времени проводил в харчевне и постоянно мотался по четырем деревням на побитом мотороллере, который сам же и починил. Теперь он ощущал себя мужчиной, его осанка стала какой-то жесткой, особенно при ходьбе. Он всегда чуть сутулился, почти пригибался, слегка наклоняя голову вперед и вытягивая шею, во всей его позе чувствовалась смесь недоверия и жгучего любопытства, унаследованных от матери. Останавливаясь, он, сам того не осознавая, расставлял ноги и сцеплял руки за спиной, принимая устойчивое положение, будто хотел занять собой весь мир. Эта манера казалась бы неприятной, даже какой-то угрожающей, если бы ее не смягчали его длинные конечности, ловкие движения и лицо, составленное из тонких линий: аккуратная челюсть, маленькие губы, прямой правильный нос, черные миндалевидные глаза, густые ресницы, широкий лоб, копна черных волос, которые Фернандо зачесывал назад. Стоило ему облачиться в воскресный костюм, и каждая девушка в Сан-Ремо поворачивала голову под вуалью, чтобы рассмотреть его, а Сельма едва удерживалась, чтобы не запыхтеть, как паровоз, прямо на скамье в церкви. Казалось, все знакомые ей женщины только и мечтали найти себе мужа – и уже не знали, как подступиться к Сельме, чтобы выведать, чем привлечь внимание Нандо.
– Может, хватит? Как будто мой брат – последний мужчина в наших краях.
– Может, и не последний, но лучший из всех, – отвечала Мара.
– Или он уже помолвлен, а ты не хочешь нам рассказывать? – добавляла Анджолина.
«Он ни с кем не помолвлен», – успокаивала их Сельма; наоборот, казалось, что Нандо думает о чем угодно, только не об этом. И она была рада, поскольку могла обманывать себя, надеясь, что день, когда брат женится, никогда не наступит и они всегда будут вместе. Больше всего Сельма любила летние вечера после ужина, когда солнце садилось и дневные заботы оставались позади: Роза сидела, задрав ноги повыше, чтобы дать им отдохнуть, и слушала радиопьесы, а Сельма вышивала на деревянных пяльцах, глядя, как Фернандо возится с очередной рухлядью из погреба. Последним его достижением стала старая масляная лампа, которая сломалась Бог знает когда, а теперь вновь освещала задний двор летом.
– Видишь, на что способны мужчины, если пораскинут мозгами? – сказал он ей, вешая лампу на выбеленную известью стену, и улыбнулся, жемчужно блеснув зубами.
А Сельма смотрела на него как на Господа Бога, отделяющего свет от тьмы.
Однажды вечером Донато уселся рядом с ними на соломенный стул. С серьезным видом, делавшим его похожим на престарелого ястреба, он заявил матери – почему-то обратившись только к ней, а не к Фернандо и не к Сельме, – что больше не может оставаться в этом доме, что Всевышний призвал его к себе. Роза, потягивавшая воду с анисом, отставила стакан, чтобы не облиться. Моргнула дважды, потом еще дважды, убеждаясь, что не спит и что перед ней действительно ее второй сын, а не видение. Сначала она не знала, смеяться или нет, но потом, видя, что лицо Донато по-прежнему серьезно, подалась к нему, собираясь засыпать вопросами. Почесывая макушку, как делала всегда, когда разбиралась со счетами в харчевне, она начала:
– Позволь-ка уточнить. Вдруг ни с того ни с сего тебя призвал Всевышний?
– Так и было.
– Но ты ходишь на мессу два раза в год, на Пасху и Рождество, и каждый раз мне приходится вести тебя туда силой, а ты морщишься, будто уксуса хлебнул.
– Я знаю, мама. Говорю тебе, так и есть.
– И ты хулишь Господа. Нечасто, но я-то помню.
– Мне есть за что просить прощения – за грехи совершённые и за грехи, которые еще предстоит совершить, – ответствовал Донато.
Сельма застыла с иголкой в руках. Следующие несколько минут она наблюдала, как на все возражения Розы ее брат с невиданным спокойствием отвечает, что больше всего на свете хочет поступить в семинарию при монастыре Святой Анастасии: приходской священник, отец Бернардо, препоручит его молодому наставнику, отцу Саверио, чтобы тот обучил его. Поначалу мать никак не отреагировала – возможно, решила, что это шутка или что Донато нашел предлог на время уехать из дома. Она просто встала со стула, сложила ладони и прошептала: