Наконец, врач отложил бумаги с анализами, снял очки и протер уставшие глаза. Стоило прислушаться к себе, и казалось, будто совсем недавно размышлял о чем-то таком, что едва не навело на верную дорожку. Но что именно? Он еще раз тщательно обдумал все, что связано с его пациенткой, с самого начала. И вдруг замер, начиная понимать, где допустил просчет.
До этого момента диабетическая кома и потеря памяти были крепко связаны причинно-следственными отношениями: одно являлось предпосылкой, другое – естественным итогом. Однако что будет, если эту связь разорвать и вообразить более сложное положение вещей: не диабет вызвал амнезию, а нечто третье, более мощное и пагубное, спровоцировало и инсулиновый шок, и блокирование воспоминаний?
Врач оживился, поразмыслив об этом. Это третье, должно быть, стало причиной столь сильного стресса, что ни организм, ни психика не справились. В этой истории не два последовательно связанных звена, а больше, и связь между ними параллельна. Разумеется! Почему же это сразу не пришло ему в голову? Мозг блокирует память вовсе не из-за того, что он поврежден из-за последствий инсулинового шока, у него на это своя причина: он старается оградить Фаину от того, что лучше не вспоминать. Должно быть, имеет место быть тяжелая психологическая травма, что и привело девушку к плачевному состоянию.
Врач похлопал себя по лицу и ощутил, как кровь приливает к голове – шея и уши стали горячими, в висках пульсировало. По интеркому он вызвал к себе интерна и дал задание сделать запрос в частные психиатрические клиники города за последние полгода. Если бы пациентка лечилась или наблюдалась в государственном учреждении, это сохранилось бы в ее медицинской карте. Он был почти уверен, что ее фамилия найдется в самых свежих архивах, и его теория окажется верна.
***
Фаина быстро восстанавливалась, не придавая этому особого значения. Баланс глюкозы и инсулина в ее организме приходил в норму благодаря строгой диете и правильным дозам препарата. Думалось, что соблюдать все условия несложно, если находишься под надзором чуткой медсестры, которая знает свое дело. Но как приучить себя к такому же ритму жизни и питания, когда ее выпишут отсюда?
Мысль эта расстраивала ее. Она не помнила себя прежнюю, но догадывалась, что однажды все это уже было с нею, и соблюдать правила у нее не вышло. А потом она оказалась здесь. Но по какой причине она «довела себя до такого состояния», как выражается врач, Фаина вспомнить не могла. Вот если бы кто-то рассказал ей, как все случилось, она бы моментально вспомнила те события и хлопнула себя по лбу: ну, конечно же, так все и было! А вот самостоятельно, один на один с собой, ничего не вспоминалось. Бесконечная белая пустошь с редкими голосами людей, которых она даже не помнит. Изредка, перед сном, шум моря, как будто к уху приложили крупную ракушку. Но медсестра говорила, что это кровь так шумит у нас в ушах, просто днем мы этого не замечаем из-за других звуков вокруг.
Благо, вскоре разрешили видеться с семьей и друзьями из общежития. Маму, отца и брата она вспомнила, как только увидела, а вот Гену и Дениса не сразу – им пришлось заговорить с нею, и нужные воспоминания просочились на поверхность, как влага, если надавить на губку. Она вдруг обнаружила в себе информацию с их именами, характерами, особенностями поведения и даже парой случаев из прошлого – но когда они сами поведали ей об этих случаях. Миша и Гена навещали Фаину чаще всех, но всегда по отдельности (кроме того первого раза, когда им всем позвонили и сообщили, что девушка вернулась в сознание). Родители приезжали в город раз в несколько дней.
В постоянных беседах были обнаружены крупные белые пятна на подкорке ее сознания: например, Фаина наотрез не помнила, как заявилась к брату среди ночи с окровавленными ногами, забравшись на балкон по пожарной лестнице. Миша обсудил с ней этот случай, когда пришел один – не хотелось упоминать подобное при матери, ее эмоциональному состоянию и без того был нанесен тяжкий урон.
Брат в подробностях описал тот поздний вечер, ее поведение, раны и грязь на босых ступнях, бурлящую от крови перекись водорода, которую она вылила прямо в таз с горячей водой… Он искреннее надеялся, что чем детальнее опишешь событие, тем вероятнее Фаина вспомнит его. Так бывало уже несколько раз, когда отец или мать задавали ей вопросы о детстве, о том времени, когда она жила вместе с ними, о школьных годах и даже каких-то институтских происшествиях. Фаина вспоминала все по щелчку пальца. Но чем ближе по временной шкале вопросы подбирались к событиям недалекого прошлого, тем хуже становились дела.
Сестре не удавалось восстановить события, хронологически близкие к настоящему моменту, а далекое прошлое легко открывалось перед нею. Словно часть информации напрочь вывели отбеливателем, а часть просто присыпали белым порошком. Миша видел, что неспособность вспомнить то, о чем он ей рассказывал, причиняет сестре мучения. В такие моменты она становилась сама не своя, как и в тот вечер. Становилась настоящей Фаиной: потерянной, молчаливой, ментально пребывающей где-то в иных измерениях.
Кажется, вместе с памятью она потеряла еще и важную часть себя, ту часть, что делала ее ребусом без возможности расшифровки. Ныне она более походила на стандартного человека в послеоперационный период, который изредка ловит глюки – привычные ей механизмы поведения и внутренние алгоритмы натыкались на препятствия в виде незаполненных пустот, замирали, стопорили всю систему и запускались заново.
Она ведь даже не помнила, какой была до этого проклятого приступа – нелюдимой, апатичной, асоциальной. И близкими было принято преступное решение по возможности не восстанавливать психологический образ прежней Фаины. Для этого требовалось быть осторожным в своих вопросах и рассказах, не пробудить ненужных воспоминаний, не выказывать удивления, если она будет вести себя совсем как обычный человек – улыбаться, шутить, проявлять любознательность и энергичность.
«Возможно, это ее единственный шанс стать нормальной, – в слезах сказала мама, – мы не имеем права упустить этот шанс!» Отец принял эту стратегию, потому что верил, что она сработает: ведь если не напоминать человеку плохие события, о которых он забыл, они для него исчезнут, и их последствия, некогда отразившиеся в характере, тоже перестанут существовать. Главное – не вспоминать ненужного.
Миша не испытывал восторга от этого плана, но старался его придерживаться из уважения к родителям. Гену и Дениса не посвятили, они вольны были действовать на свое усмотрение. Почему-то Мише казалось, что два близких приятеля из общаги будут очень даже против этой затеи с умалчиванием. Какой бы странной ни была старая Фаина, но это была их настоящая Фаина, не какая-то подделка, перекроенная на чужое усмотрение. И было бы очень здорово, если бы она вернулась к нам в первозданном виде. Должно быть, именно так они и считают, – думал Миша и понимал, что разделяет их предполагаемое мнение.
В первую же встречу с соседями сестры Миша убедился, что никто из них не состоял с ней в отношениях. Это означало, что оба парня не являются тем ублюдком, из-за которого Фаина сбежала из общаги босиком, о чем сейчас не могла вспомнить. Гена и Денис точно были славными ребятами: брат видел, как Фаина улыбается, общаясь с ними и вспоминая нечто хорошее из общего прошлого. Их связывали довольно теплые отношения. Но кто же тот гад, что обижал ее?
Миша пообщался об этом с Геной, потому что тот вызывал у него больше доверия, чем чудаковатый Денис (Денис даже чем-то напомнил ему сестру в прошлом), но Гена, поразмыслив, не мог припомнить кого-то из общаги, подходившего под описание искомого абьюзера. Фаина почти ни с кем не контактировала, никто не доводил ее и не трогал, насколько знал Гена. Парнишка недоумевал, как и все, заверяя, что в последнее время на их этаже вообще не происходило ничего интересного, и уж тем более такого, что могло вызвать у Афины (почему-то он часто ее так называл, словно по привычке, и Миша делал вид, что не замечает этих оговорок) сильный стресс, подтолкнуть ее организм сгенерировать смертоносный коктейль, а память аннулировать.
Миша верил ему. По рассказам сестры он знал, как скучна и однообразна жизнь в общежитии – на самом деле, а не в ситкомах про студенчество, полное приключений и забавных казусов. Из-за таких вот сериалов и баек бытовал стереотип, будто жизнь в студенческой коммуне весела и задорна, там не утихают музыка и танцы, алкоголь льется рекой, и никто никогда не спит. Но Миша уже знал, как это далеко от истины – всего несколькими историями Фаина развенчала глупый миф.
Брат помнил, как когда-то она, поведя плечом на его расспросы, с кислым лицом отзывалась об общаге как об одном из самых тухлых мест в мире, где никогда ничего не происходит, где все прозябают в лени и праздности и медленно идут ко дну зловонной трясины, в которой люди теряют надежды и амбиции, теряют самих себя, веру в людей и тягу к жизни; где каждый день похож на предыдущий настолько, что можно свихнуться и не заметить этого.
«Любое событие, – рассказывала сестра, – более-менее выбивающееся из привычной рутины, воспринимается как целое приключение. А если появляются новые люди, это вообще невиданный ажиотаж. Но все же обычно там весьма уныло, и куча твоего свободного времени уплывает непонятно куда, как грязная сточная вода. Там такая атмосфера, что ни на чем нельзя сосредоточиться, даже на собственных мыслях».
Она всегда была поразительно точна в своих описаниях. Может, сама жизнь там довела Фаину до ручки? Странно, что она не рассказала ему о диабете. Хотя нет, в этом как раз ничего странного нет. Сестра всегда была скрытной и не любила говорить о себе. Странно как раз другое. Неужели та история с парнем, что достает ее, может оказаться выдумкой? Могла ли Фаина придумать ее и выложить брату как истинную причину ночного побега из общежития?
Стала бы она без особого повода идти пешком, без обуви, почти через весь город? Ведь что-то случилось тогда, нечто серьезное вынудило ее так поступить. Или некто. Тогда она плела что-то о паранойе, о том, что все сложно, и она не уверена, стоит ли рассказывать это брату, останется ли он в безопасности. Радовалась, что ей удалось оттуда сбежать (словно ее долго там удерживали силой), а еще Миша видел капли высохшей крови на ее одежде. Чужой крови. И кто-то звонил ей несколько дней спустя… поговорить о… как же его звали? Как его звали? Ведь его имя звучало несколько раз. Не вспомнить. Никак.