— О чём?
— Он спрашивал, зачем я пришла, а я отвечала, что к жениху.
Судья нырнул в бумаги и так надолго там закопался, что Карчевская успела охолонуть и вернуть себе потерянное душевное равновесие. Она настороженно ждала продолжения допроса, и, надо признать, что это продолжение поставило бы в тупик любого.
— А о документах ничего не говорил, что является девицей?
— Кто? — изумилась огорошенная Карчевская.
— Ну, тот шофёр…
Вконец дезориентированная свидетельница пробормотала:
— Нет, не говорил…
Точно так, слово в слово, показания и были продиктованы для протокола Секретарша, разумеется, ничего странного не заметила. Шофёр, вне всякого сомнения, оказался честнейшим человеком, поскольку не утверждал, будто является девицей.
Судья приступил к длительному совещанию с народными заседателями. Дискуссия трёх титанов позволила Патриции оторваться наконец от пристального наблюдения за свидетелями и их взаимоотношениями. Высокая судебная инстанция самым откровенным образом растерялась и оказалась не в состоянии принять хоть сколько-нибудь разумное решение, а следовательно, по мнению Патриции, надо было взять паузу, а ей предоставить возможность отловить Кайтуся.
Старый гриб не подвёл и объявил перерыв.
— Да таскай он ей эту водку хоть вёдрами, что с того? — сердито рычала Патриция за угловым столиком в ближайшей забегаловке. — Законом же не запрещено! Не хочу селёдки, лучше — картофельные оладьи. Какого чёрта он привязался к этой водке?
Кайтусь тоже был сердит и озабочен. Картофельные оладьи одобрил. С пивом.
— Сам не знаю. Водка выступает как элемент, заслуживающий осуждения…
— Следовательно, подзаборная шлюха не пить её никак не могла? Слушай, они же сами себе вредят, да ещё при полной Стасиной поддержке. Во-первых, застигнутая врасплох невеста и в самом деле имела полное право дёргаться. Там, извольте видеть, Стасю принимают по первому разряду, а тут она в кухне вполне могла рассчитывать на успокоительное. Коньяка же у них не было? А во-вторых, сколько этой водки, в конце концов, там было, цистерна?
— Все дружно показывают, что четверть в графинчике и пол-литра в бутылке. А что?
— А то, насколько я понимаю, всё обвинение строится на Стасиной правдивости?
Кайтусь взглянул на подающую пиво официантку, посмотрел вдаль, посмотрел на Патрицию, и ему почти удалось скрыть обуревавшие его чувства недоверчивости, подозрительности и неуверенности.
— Надо же на чём-то основываться, — холодно произнёс он. — Вот мы и основываемся на том, что Стася говорит правду.
— Уж больно мутная эта правда.
— Это ещё почему?
— Да концы с концами не сходятся. По версии Климчака и Гонораты Гонората не пила, невеста в кухне не пила, всю водку выдули Стася, Павловская и Климчак…
— Под печенье…
— …после чего Стася наклюкалась. Ничего удивительного. Со слов Стаси же, выходит, что Гонората пила как лошадь, Павловская с Лёликом тоже не отставали, а ещё и невесту поили. Сама же Стася едва пригубила. Тогда, спрашивается, чем же она так набралась?
— Но она же не спорит, что пила!
— Сколько? Давай подсчитаем. Всего у них было четвертинка и пол-литра. Пол-литра — это двенадцать рюмок…
— Откуда ты знаешь? — с ходу заинтересовался Кайтусь.
— Я в своё время специально измеряла. Четвертинка — это будет шесть, итого — восемнадцать. На пятерых приходится по три рюмки и паре капель на нос.
— Если организм очень остро реагирует… — начал Кайтусь и заткнулся, получив свою порцию оладий.
Патриции оладьи не помешали.
— Но Стасин не реагировал, будь она, как утверждают, горькой пьяницей, уже закалился бы.
— И что тогда?
— А то, что она должна была у Климчаков выпить больше. А если бы Стася выпила больше, то кому-нибудь другому досталось бы меньше, это вам не Кана Галилейская, и алкоголь там чудесным образом не размножался. Выходит, или Гонората и вправду не пила, или Лёлик невесте водку не выносил, или и то и другое сразу. А значит, Стася лжёт!
— Сама призналась, что Климчак принялся к ней клинья подбивать после четвёртой рюмки. А в придачу пила на пустой желудок, а что и того хуже, закусывала печеньем!
Патриция задумалась.
— А знаешь, ты, пожалуй, прав. По показаниям сама заявила Гонорате, что ей от печенья плохо стало, и оказывается, обе сказали правду.
— Ага, признаёшь! — обрадовался Кайтусь, но радость его оказалась недолгой.
Патриция не сдавалась:
— Что вовсе не противоречит тому, что могли эти три четверти литра вылакать вдвоём, без посторонней помощи, только Карчевская и Стася. И чего стоит тогда хвалёная Стасина правдивость?
Кайтусь почувствовал вдруг, что здорово устал. Слишком много навалилось всякой дурной игры, вранья и подковёрных махинаций. Любимая стихия оказалась неожиданно утомительной, и он решился на откровенность:
— Так и быть. Скажу правду. По первоначальным показаниям Климчака, которые он потом многократно повторял, никакой водки он Карчевской не относил, а те две рюмки, с которыми вышел, сам и тяпнул. Он же с самого начала заявлял, что устал после работы и проголодался, а раз уж получил выпивку, то хотел закусить. Не печеньем же! В кухне было мясо — жареная свинина с лучком да с картошечкой. Мамаша Климчакова своих уработавшихся мужиков кормила основательно. Стасе это в голову не пришло, вот она и совершила ошибку.
Патриция достаточно хорошо знала Кайтуся, чтобы чувствовать, когда он врёт. На этот раз не врал. И делал это весьма неохотно.
— Так почему же он этого суду не сказал? Ни он, ни его девицы?
— Чтобы выставить Стасю лгуньей. А при случае девицы хотели и Карчевскую замазать. Стася не знает, кто ту водку выпил, верит, что невеста.
— Ясно. Могла бы и сама догадаться. Откуда им знать, что весь этот процесс — одно большое надувательство…
Патриция без всякого предупреждения резко сменила тему:
— Ладно, чёрт с ней, с водкой. Ты, понятное дело, был на осмотре места преступления?
Кайтусь чуть не подавился куском оладьи. Он тихо надеялся, что Патриция не станет об этом спрашивать и довольствуется одной маленькой правдой. Господин прокурор принялся лихорадочно соображать, что бы тут соврать, но, как назло, в голову ничего не лезло, ведь она, на худой конец, в любой момент могла съездить туда сама и увидеть всё собственными глазами. Мало того, могла и защитника с собой прихватить!
— Ну был. Видел я это место. И что с того?
— Он взял её за руку, два шага, и она уже оказалась за калиткой. Там так удобно подъехать? Улица?
Кайтусь постарался прикрыть смущение пренебрежением и равнодушием:
— Никакой улицы нет, но подъехать можно. По просёлку. Если постараться, можно и к самой калитке, но быстро развернуться, это уж дудки, признаю, тому на «Варшаве» здорово пришлось попотеть.
— Если вообще подъезжал, — усомнилась Патриция. — Так я и вижу таксиста, который в ночи будет соваться на просёлочную дорогу, где нет разворота. Сколько там до улицы?
— Как минимум метров сорок, — неохотно признался Кайтусь. — Что вовсе не доказывает, будто не стал заезжать. В конце концов, ведь те две всё же вышли и на том же такси уехали!
— А надо было отыскать таксиста, а не плакаться на разыгрываемые спектакли! Хороши следователи, нечего сказать… За сорок метров Стася десять раз могла прийти в себя! А что это за россказни, кто где сидел? По показаниям правдивой Стаси выходит, что Климчак спереди. Как же, кто рядом с водителем, тот и платит! А Гонората, что, со слов Стаси, пила, как губка, с заднего сиденья называет адрес, показывает дорогу, платит, отпирает калитку… Чушь! Как ты это себе представляешь? В стельку пьяная Гонората даёт указания, а Климчак рядом с шофёром, что? Спит?
— Нет. Едет.
— Молчит себе в тряпочку и подчиняется бабским распоряжениям? Какой-то очень уж Лёлик пассивный. Тебе не кажется?
— По капусте её волок, — буркнул Кайтусь.
— Собака его больше волнует, чем Стася. А наша несчастная героиня калитки даже не проверила, а вот в подвал ломанулась, чтобы уж точно обратного ходу не было. Бред сивой кобылы! А дикая ненависть обеих панёнок, запавших на Лёлика, тебе ни о чём не говорит? Или этого тоже никто не заметил?
— Не многого ли ты хочешь от судьи? — съязвил Кайтусь.
— Судьи! — яростно фыркнула Патриция. — А героическая оборона в дачных казематах? Если это изнасилование! Какая же сволочь за всем этим стоит?!
На последний вопрос Кайтусь ответа не дал.
Уже по возвращении из Лонцка для Стаси начались трудные времена.
Самый нервный период с жутким трепыханием где-то внутри уже почти прошёл, ситуация прояснилась, но от этого стало только хуже. От родной сестры, дружившей с Гоноратой, Стася узнала, что Лёлик и в самом деле обзавёлся невестой, которая, почитай, поселилась у них дома, и дата свадьбы, того и гляди, будет назначена. Зажицкая тоже почти что получила отставку, ходила мрачнее тучи, а девчонки как-то при ней шутили, что Элька — не промах, раз уж поймала мотылька, то не выпустит. Стася чуть было не ляпнула, как же так, ведь говорил, что женится только на девственнице, при чём же тут Элька?
Так она и трепыхалась, когда повстречала Гонорату с Павловской. И не выдержала, спросила про свадьбу Лёлика. Гонората явно без энтузиазма подтвердила, что да, собирается жениться. Когда, не сказала, и довольной не казалась. Не будь Стася так занята собой и своими чувствами, наверняка заметила бы, что Гонората отнюдь не в восторге от будущей жены брата и всю эту затею со свадьбой ничуть не одобряет.
А Стасе во что бы то ни стало следовало увидеться с Лёликом, ведь ситуация сделалась критической, и процесс соблазнения просто необходимо было ускорить. Ничего лучшего придумать не смогла, как только заявить, что у неё к нему срочное дело.
— Нет его, — сказала Гонората. — На даче работает, вернутся с отцом только к вечеру… — И вдруг вспомнила, кто ещё там, на даче, отирается. Гонората даже специально не задумывалась, интрига родилась сама собой, тем более что Стася торчала рядом, как приклеенная. О Лёлике спрашивает, вот и отлично, втюрилась она в него или нет, а пригодится. — У нас тут вечеринка намечается, — равнодушно добавила Гонората, — Юрка Зажицкий приехал, может, зайдёшь?