Так больно, так сладко защемило сердце. Парунька отдала последний гривенник: «До вечера без хлеба потерпеть можно».
Цыганка пристально поглядела ей в глаза, полные явной тревоги:
— Пройдут года, придут утехи... Придут, душенька, будет радость, будет, сударка. Найдешь суженого, милого, желанного... Положь на ручку монетку, одну монетку...
Парунька сказала, что денег больше нет. Цыганка тут же отскочила.
Парунька миновала толпу. Она спешила в улицу, в то место, где рядились на поденщину или на постоянную батрацкую работу. Сердце ее не переставало ныть и тревожиться. Ничего хорошего в будущем не обещала цыганка. Только намекнула. А прошлое — все раскрыла, точно по книге читала. Недоставало Паруньке только гривенника, чтобы судьбу исчерпать до конца. «Предрассудки, — утешила она сама себя. — Только ведь и цыганке несладко».
В улице, под брезентами, приподнятыми на кольях, уставив на траве ящики со сластями, вели торговлю сельские кооперативы. Бородатые частники с бакалеей расположились в особый ряд. Они заманивали публику усердной обходительностью и затейливыми призывами. Баба, опираясь на чугун, накрытый подушкой, из-под которой валил пар, взывала:
— Попробуйте требушины, молодцы и молодицы, требушинки с луком, перцем, горячим сердцем...
Посреди села, у колодца, торговали подслащенной, подкрашенной водой. Старик, видом схожий с апостолом Павлом, приветливо выкрикивал:
— Кто лимонад попивает, тот всегда сердцем здоров бывает! Одна копейка стакан.
Старика окружали малыши, пили стакан за стаканом.
У пожарного депо смастерили навес из березового лозняка для торговли спиртным.
Переулками одна за другой тянулись подводы, груженные кустарными изделиями, и на лугу уже целой шеренгой вытянулись на рогожах эти изделия: груды деревянных половников, гребней, веретен, ушатов, колес, лопат, веников, ковшей, оглобель, горы кадок, вставленных одна в другую и перевязанных веревками. Посетителями этого ряда была публика пожилая — домовитые бабы и зажиточные хозяева.
Дальше, подле церковной ограды, толпились девки и молодые бабы, одетые не по-праздничному, с серпами на плечах, озабоченно переговаривались.
Ярмарочными днями здесь, у церковной ограды села Зверева, испокон веку покупалась и продавалась бабья сила на любые сроки страдной поры.
Тут брали девок-поденщиц, рядили жней до покрова, на обмолот ярового, на картофельную пору и всяко. Молодых девок сопровождали матери — они вступали в торг с нанимателями. Вдовы-беднячки с давней сноровкой в работе останавливали нанимателей сами, брали их в полон разговорами, удивляли своей осведомленностью в полевых работах и тут же заключали контракты.
Обыкновенно, договорившись о найме, батрачка снимала с себя передник и отдавала его мужику: с той поры — он ей хозяин. Отдавались в залог кофточки, косынки и другое, чем только располагала будущая работница. Среди непререкаемой божбы баб и цветных девичьих клятв в этой толчее различимы были басовитые оклики мужиков.
Устя, раскрасневшаяся, в пунцовом платке, брошенном на плечи вроспуск, с копной оранжевых волос на голове, была уже хмельная. Она подрядилась на поденку к старому вдовцу. Справляли магарыч. Огромная корчага[75] с вареньем, каравай пышного ситника[76] стояли перед Устей. Хозяин с крайним довольством прижимался к Усте и уговаривал взять кружку с водкой:
— Еще по маленькой... по одной, дорогуля...
Кругом шумели, чокались, горланили. Устя была безучастна ко всему. Дома остались трое детей. Тоска выливалась в песне:
У меня у вдовушки четыре кручины.
Первая кручина — нет ни дров, ни лучины;
Другая кручина — нет ни хлеба, ни соли;
Третья кручина — молодая овдовела;
Четвертая кручина — малых детушек много;
А пятое горе — нет хозяина в доме.
А посею горе во чистое поле.
Ты взойди, мое горе, черной чернобылью.
Черной чернобылью, горькою полынью.
Парунька поздоровалась с ней:
— Заручное пьете?
— Куда денешься. Продалась до покрова. Нужда горькая. Сокрушили меня, Паруня, малые дети.
— Почем продалась?
— Тридцать копеек в сутки. Нашим бабам здесь это красная цена. Другим — двугривенный.
Полянские поденщины славились выносливостью, усердием, сноровкой и при этом еще неприхотливостью на кров и пищу.
— Иди скорее к паперти. Там рыжий мужик постоянную работницу искал. Да все ему не милы. То не сильна, то неказиста, то не красна...
— Ох, Устя... я к таким не подряжусь. Там — ночная работа...
— Уж это известно. Зато в цене накладно. И в работе потачка... Любое выбирай...
Раздвигая, как месиво, женскую толчею, деловито расхаживали мужики справных хозяйств, сосредоточенно и подолгу разглядывали девок и бабенок, останавливаясь на тех, кто тельнее, шире костью, ядреней лицом.
Парунька осторожненько просунулась в гущу, поближе к ограде, к девкам тщедушным, чтобы около них выиграть фигурой.
— Какую ноне цену нам устанавливают, подружка? — спросила она соседку.
— Живи до покрова, а больше двадцати пудов получить и помышлять брось, — ответила та. — Самолучшим бобылкам эту цену дают. Который из хозяев подобрее, на сарафан, глядишь, надбавит. Вот, говорят, одинаковая баба с мужиком, а плата бабе другая.
«Не на радость живем, — согласилась Парунька про себя, — девка стала, что горох при дороге, кто пройдет, тот сорвет».
— Как же быть? — спросила она в тревоге.
— Как хочешь, матушка.
«Федор сказал бы, как», — подумала Парунька и, очнувшись от раздумий, выпрямилась: перед нею стоял крепкий рыжеволосый мужик.
— Ты девка по чужим людям не впервой?
— Всю жизнь по чужим людям, — ответила Парунька.
— Косьба тебе знакома?
— И косьба и бороньба... При нужде и за пахоту возьмусь.
— Эдак, — сказал мужик, шаря глазами по Парунькиной фигуре.
«Блудяга», — застыдившись, подумала Парунька и напрямки отрезала:
— Ты не вдовец?
— Ой, нет! — обидчиво сказал тот и отвел глаза от Парунькиной фигуры.
— Я за мало работать не буду, дядя, — сказала Парунька.
— Не обижу, — ответил он. — Старанье в людях почитаю пуще всего; прибавку получишь, кофту али отрез на целое платье. Соглашайся, девка.
— На сезон?
— Мне постоянная работница нужна. И с ребенком нянчиться, и за скотиной ходить, и в поле работать, и в доме убираться.
Парунька запросила плату вдвое выше ходовой. Началась торговля; хозяин приукрашивал ее будущую жизнь: полный достаток в доме, справные харчи; работница напирала на обилие всяких дел. Был большой сад, сорок гряд овощей, полсотни куриц, две супоросных свиньи.
— Ты сколько лет по чужим людям?
— Седьмой год в людях. С двенадцати лет начала. В гражданскую войну мужиков не было. Ребята за мужиков орудовали, а мы, девчонки, им помогали. Я ночное стадо два лета пасла.
— И косить умеешь?
— Всю мужицкую работу. Косить, пахать, ездить по дрова. И верхом на лошади.
— Занятно. А за быками ухаживала? Они страх сердитые. В прошлом году моей работнице живот вспорол. Я мирского быка держу.
— Хаживала я и за быками-производителями. Один раз у хозяина симментал был, огромный и очень злой. Меня он сразу возненавидел. Загнал однажды в угол и норовил проткнуть рогами. Я изловчилась да между рогов ему и угадала. Плечо задел. Вот отметина осталась.
Парунька засучила рукав и показала.
— Приходилось, значит, проводить случки?
— Работала и с мелким и с крупным скотом. В племсовхозе села Ветошкина два лета жила. Жеребцов водила...
— Дело!
Хозяину она явно нравилась. Подошли еще несколько мужиков. Ждали, что у рыжего с Парунькой расклеится. Мужик взял ее за руку и отвел поодаль от сборища к оградке, за которой били могилы сельских попов.
— Сирота?
— Сирота круглая. Я отца вовсе не помню. Когда против графа Орлова бунтовали, его графский управляющий в острог посадил. Из Сибири он не вернулся.
— Ишь ты, — сказал хозяин и усмехнулся в бороду. — Против графа и я бунтовал. Помещик — от сатаны. Бог хлебопашца создал, Адама. И имя его означает — взятый из земли. А помещика бог не творил. Он от беса. И разорять его нет никакого греха. Другое дело — мужик. Он испокон веку. Все на нем держится. Н-да! Значит каторжной ты породы? Видать, отчаянная, в отца.
Мужик явно ей любовался, только сам не сознавал этого.
— Звать-то тебя как?
— Парасковья Козлова.
— А, знаю. Козихе будешь дочь?
— Да.
— Знал Козиху. Дай ей бог царство небесное... Хорошая была работница... У соседа пять лет жила, так хвалили.
— Умерла она в прошлом году. Ехала с возом сена. Покачнулся воз. Хотела она поддержать его, он упал и ее задавил насмерть.
— Тому, видать, воля господня, — сказал хозяин. — Мы ему не судьи. Все смертны. Ну, так по рукам.
Они ударили по рукам.
— Водку я не пью и работниц не потчую...
Он вынул из кармана черствый крендель, сдул с него крохи махорки и сунул ей в руку:
— На, покушай.
— Благодарствую. Второй день не евши.
Зверево село большое, с просторными выгонами, с пятью мельницами, — две из них водянки. Славится оно испокон веков крепкими мужиками, жадными к работе. После графа Орлова-Давыдова перепали к ним поемные луга и чернозему вдосталь. Зверевские мужики выращивали справную скотину, любили ходких жеребцов, с полянами не роднились и говаривали про них:
— Полянцы выдумщики век, про полянцев присловье есть — немытая, некрытая, лыком шитая...
Покатились Парунькины дни одни за другим, схожие меж собой, как две горошины.
Утром Парунька вставала вместе с хозяйкой, — доила коров, выгоняла в стадо скотину, колола дрова и нянчилась с ребенком, если старшая дочка хозяев еще спала. Хозяин целый день стучал перед избой, починяя телеги. После завтрака Парунька переносила с ним колеса и жерди к избе и обратно в сарай, откидывала навоз на дворе с проходов, чинила сбрую.