Он стал ходить по избе, думая.
— Пиши! Дам установку. Договор на социалистическое соревнование. 1928 года, августа... Мы, нижеподписавшиеся... Заголовок потом... Вступительную часть после продумайте... Какие на себя берем обязательства? Беремся по части полеводства (с попом проформу бумаги утрясешь)... Цифры уточнить. Первое: уничтожить пустующие земли... Второе: расширить посевы ярового клина... Третье: поднять зяблевую вспашку...[173] По части животноводства (цифры уточнить). Первое: улучшить состояние рогатого скота... Второе: покрытие маток лучшими племенными жеребцами...
Так до утра они составляли условия социалистического соревнования...
Глава одиннадцатая
Осенью, после уборки картофеля, начались перевыборы сельсовета.
Приехал Петр Петрович, представитель от ВИКа. Семена Бадьина взяли в волость, а на его место избрали Карпа Лобанова.
Есть такие мужики среднего достатка, которые всю жизнь тянут маятную лямку вола и семейных к той же лямке приучили. На дворе у них излишек скота, поветь дворов новая, а изба пятистенная, если же не пятистенная, то состоящая «в аккурате». Постоянно водится у таких мужиков деньга, и от сельчан им почет, похвала и одобрение.
— Мужик, — говорят сельчане про каждого из таких, — работяга и со смыслом.
Но ежели разглядеть существование таких работяг изнутри, начинка ихней жизни окажется не очень приглядной. Мясо на столе у них два раза в год, в светлое воскресенье да в рождество христово, остальные же дни ознаменованы огурцами, хлебом черным и картошкой. Яйца, молоко и масло идут у них прямиком в город. Скот идет туда же. Одеваются такие мужики нищеподобно, но зазору от этого не чувствуют, ибо уважают мужика на селе не за то, что у него на теле, а за то, что у него в сундуках. А в сундуках у таких мужиков для семьи надевки всякой много. И получается, что живет человек в достатке, а ничего не съест, не сопьет, не износит — все на черный день кладет.
Девки таких семей находят женихов моментально, у них и нарядов много: сарафанов, верхних одежд плисовых, суконных и казинетовых, а постель изготовлена с подушками и одеялами из цветистого сатину. Из таких семей девки приносят с собой мужу машинку «Зингер» и искусство «модной швеи».
Мужики таких хозяйств угрюмы и необщительны, но законченно целостны в суждениях о земном судьбеустройстве. Газету они не читают, по всегдашней своей озабоченности хозяйством. В других делах, кроме благополучия разве, не смекалисты и для общественных дел мало пригодны. Всякий маломощный в глазах такого — непременно пьяница, а кулак да зажиточный — трудовик.
Таким был и Карп Лобанов, вновь избранный председатель. Его кандидатура оказалась всем угодной. Канашев верно рассчитал. Богатые ценили его за жадность к работе на себя. Церковники — за то, что он не остерегался попов и говел, был благонравен, серьезен, степенен, каким положено быть богобоязненному хозяину. Он высказывался в своем кругу: «Кулаков у нас, конечно, настоящих нету, а делать их мы не заинтересованы».
Середняки его выбрали как своего брата, трудовика, который им во всем пример, в хозяйстве ловок, распорядителен. «Подходящим хозяином будет на селе, лучше не надо. Порядок обеспечен, и прясла будут загорожены, и ниву скот не потопчет, и в налогах разберется, и трудовика поймет, не обидит, сам той же кости».
Подкупало в нем и то, что был он брат Федора Лобанова, и то, наконец, что взял жену себе тоже горемычную беднячку. Это она сейчас только в меховой шубе ходит с выхухолевым воротником, а первых-то детей в подоле носила, пеленок — и тех не было.
— Пускай лучше он, — решили бедняки, — все-таки нужду нашу помнит и при случае войдет в наше положение.
Словом, каждый слой сельчан возлагал на Карпа свои тайные и явные надежды. Даже богомольные старухи пришли голосовать за благочестивого председателя. Комсомольцы голосовали против, но их было мало. Саньку провалили, хотя девки и защищали его.
— Наш чтец Санька Лютов, — говорили они, — не дает нам покою. Каждый день читает что-нибудь новое. Придешь после этого домой и думаешь, никак не заснешь: не по-настоящему мы живем. На второй день только и ждешь вечера. Заразились мы культурой, засосет на сердце и опять читаем. И про бога, и про черта, и про небо, и про крестьянскую жизнь. Вопрос за вопросом. И в культурно-просветительном кружке он активист.
Мужики сказали:
— Мы избираем в сельсовет не кружиться, я мужицкую жизнь понимать.
— Нам грамотные люди позарез нужны, — кричали девки. — Начнем считать арифметику, на граблях зарубки делаем. Позор нам и стыд как советским женщинам.
Обозлили мужиков.
— И без грамоты сумеешь зачесы наводить, — отвечали мужики.
— Убирайтесь к черту за пазуху. Он вас многому научил. Срамницы.
Осенний тихий день в листопаде. Солнце на склоне. На окнах сельсовета пыльная герань, вся цветочница завалена окурками. На другом окошке кринка с молоком, в котором плавают мухи. На столе приходо-расходная книга, пухлая, грязная, захватанная, чернильница — банка из-под ваксы, замызганная печать. На стене плакат, засиженный мухами, и висит он косо, на одних боковых кнопках. В шкафу старые газеты с оторванными уголками. У порога валяется старый хомут. На него садятся приходящие, ибо ни табуреток, ни скамеек в помещении нет. У большого стола, всего изрезанного и залитого чернилами, сидит молодой парень, секретарь Антошка. В углу на трехножной табуретке лежат наушники. Здесь толпится очередь ребят: двое слушают, у каждого по наушнику, остальные ждут очереди. Когда у них начинается драка, Антошка молча встает и пинками выгоняет их. Но как только он сядет за стол и углубится в бумаги, ребятишки на цыпочках проходят у стены не дыша и занимают прежнюю позицию. Это у них называется «принимать слух из Москвы». Только ночью сторож выгоняет их, а то угол всегда занят. Сейчас ребятишки слушают доклад о перевыборной кампании Советов. Им все равно, только бы что-нибудь слушать.
Вошли в сельсовет: Обертышев Петр Петрович, довольный исходом перевыборов, Анныч, озабоченный новым составом сельсовета. Ребятишки притихли в углу. Дурачок Степынька поднялся с хомута и подошел к Обертышеву.
— Дяденька! Подай копееску!
Антошка схватил его за руку и вывел на крыльцо.
— Я тебе дам копееску, сукин кот. У кого просишь — не видишь. Это начальник из волости.
Обертышев сказал Аннычу:
— И в сельсовете теперь у нас идеальный человек, авторитетный. Член мукомольного товарищества. Совет стал полубедняцкий. Полная смычка бедняков и середняков, за что и боролись. Ты видел, какое единодушие было при голосовании за Карпа Лобанова? Значит, мы правильно нащупали дух трудящихся. Не потеряли классовое чутье. Теперь советское влияние на селе обеспечено. Половина в органах артельщиков. Слиться бы вам надо о одну, зачем две артели на селе.
— Не верю я все-таки во всамделишность этой канашевской артели. И сливаться не буду.
— Раскольник.
— Нет, из принципа. Я людей знаю, по людям много рассудишь. Люди — та же книга, ежели кто умеет читать ее. Вот ты плохо знаешь Егора. Впрочем, ты как будто с ним знаком?
— Широкобородый такой? Как будто где-то встречались.
— Он бакалеей торговал, а потом ушел на отшиб, умудрился. Теперь вот гляди — он член артели и даже не лишишь его голоса.
Петр Петрович погрозил ему:
— Троцкизм это, браток. Ты всегда переоценивал кулака, Анныч, создавал страх. Плодил панику. Недооценивал крестьянства. Неверие в партийные ряды, браток.
— А ты познакомься с ним поближе... Ты поближе сойдись, вникни. Ты работник волостного масштаба.
— Видел, видел, многих видел. И с вашим зубром встречался разок. Широкобородый такой, рожа мясистая и обличья кулацкого. Но на поверку вышло — трудовик.
Обертышев жал Аннычеву руку крепко, дружественно говоря:
— Ой, ой, строг ты к людям. Ну, покуда.
Он вышел за прясло и спустился к реке.
Анныч постоял у своего плетня, потом взобрался на пень и, приладив ладонь к глазам, стал пристально глядеть вдоль дороги. Тут он увидал, как, не дойдя до ельника, фигура Петра Петровича уплыла влево по тропе, ведущей к мельнице. Анныч еще постоял, выждал — не ошибочно ли это, не обманул ли его глаз. Нет, не обманул: фигура на дороге, ведущей к волости, не показывалась.
— «Как будто где-то встречался», — повторил он его фразу.
Анныч слез с пня, рукавом отер лицо и пошагал очень прытко в другой конец села.
Он направился на этот раз к Карпу. Подошел к лобановской избе в то время, когда Карп выслушивал у завалинки жену, только что прибывшую со станции, — она возила в город сбывать яйца. Собралась толпа любопытствующих, всем была охота узнать, что делается в городе на ярмарке.
— Хотела купить сарпинки[174] — нет, шевиоту[175] — опять нет, английской бумазеи — тоже. Плюнула да пошла из магазина-то.
— Было время, всем хватало. Вот они, артели всякие до чего довели, — промолвил Карп.
Анныч приблизился к толпе.
— Здравствуй, новоизбранный председатель, общественный деятель и артельщик. Как же не согласен ты был с братом, а по следам его попер, сам член артели мукомольщиков стал. Скоро ли в партию вступишь?
— Ничего не попишешь, и вступишь. Жисть того требует, чтобы заодно с Советом к укреплению свободы и равенства идти, — ответил Карп. — А насчет партии Петр Петрович нам давно намекал.
Анныч приблизился к Карпу, сел на завалинку и сказал, точно нехотя:
— Совет дает хороший вам Петр Петрович, мужик он с головой, притом же прочно он вашу артель знает, поди?
Анныч взглянул на Карпа и успокоенно опустил глаза в землю.
— Неплохо. Петр Петрович нередкий гость у нас. С ним ладить можно, он настоящий коммунист, не рыпается, не берет за грудки, не давит налогами, в нужду вникает.