Санька делал мудреный доклад о неизбежности коллективизации и о принципах кооперирования. Ему не мешали, но и не слушали. Считалось, что когда докладчик закончит речь, тогда и начнется деловая часть.
Когда Санька кончил, никто выступать не хотел. Девки откровенно зевали.
— Прошу записываться в прения, — повторил председатель собрания.
Стало еще тише. Люди переглядывались и молчали.
— Что молчите? — спросил председатель.
— Говорить боятся, — заметила баба из заднего ряда. — Возьмут под карандаш.
И все поглядели на Старухина.
— Говорите, что хотите, — сказала Марья. — Ведь я как женделегатка объясняла наши женские права.
— Трудящимся обеспечена полная свобода слова, — сказал Старухин. — Поверьте старому коммунисту.
Вышла к столу Малафеиха:
— Хорошо было в старину: дешево, сытно, благообразно. О ворах да о бандитах не слыхивали, даже замков в деревне никто не заводил. Ситцы да калоши только попадьи носили да учительши. Водили девки хороводы, и как стукнуло пятнадцать лет — замуж. А там — дети, заботы, не до греха. А нынче их табуны, куда деваться? Вот и любовь выдумали. А что она такое? Блуд. О газетах, о книгах — ни слуху ни духу не было. А ныне — все читаки-писаки. Во все вникли. Что на небе, и на земле, и на дне морском. В каждом доме — профессырь, называется комсомолец. От горшка два вершка, а уже кричит: долой царя и бога! Сын на отца, отец на сына. Вседержителя нет. Начальники наши — все сплошь голодранцы. Кто богаче — тот под подозрением, кто беднее — тому вера. Остуда! Глаза бы на все на это не глядели. Один выход, все ниспровергнуть и вернуться к прежней жизни и старой вере.
Взрыв хохота со стороны молодежи остановил ее. Она плюнула в их сторону и вернулась на место.
Тогда вышел Филипп самогонщик.
— Нас, середняков, хотят в одну кучу свалить, вроде навозу. Дескать, перепреете — хорошее удобрение для социализма. Одним словом — общее житье: на двор до ветру ходи вместе, в баню ходи ватагой и за стол всем селом садись, да и из одной чашки хлебай. И кто, поглядите, этому учит нас? Обязательно приезжий, городной. Вон Парасковья, в шляпке, морду наела или вон как товарищ, — рабочий, слесарь Сормовского завода. Хлеб растить — не гайки завинчивать под теплой крышей. Вы ни разу калача не вырастили, а нас производству учите. Вы, дескать, мужики пентюхи полоротые, вы не теоретики и мы вас всему должны обучать, а вы нас должны слушать. И в книгах ваших, слышь, только про то и пишут, как мужика обхитрить, словно он ребенок или дурачок. Писатели эти не иначе как большие деньги за это получают. Слышно, как только писатель напишет, что мы мужики к социализму больно уж радеем, то ему сразу прибавка. Так и вы, товарищ слесарь. Только все учить нас приезжаете. Видно, за это жирно платят. Я так размышляю: пускай прежде всего «писатели» да портфельщики поживут совместно, а мы поглядим, что из этого получится. А мы, середняки, на вас поглядим да подумаем. Ну, беднякам, конечно, деваться некуда. Чем голодным в избе сидеть, лучше уж коммуна.
Комсомольцы и артельщики зашумели, заволновались:
— Тебе что — самогон наварил, бедняка напоил и хлебай щи с мясом!
Вот тогда первый раз в жизни выступил Василий Бадьин.
— Нет, Филипп, — сказал он, — если уж о середняках говорить, то середнякам как раз твои речи не по нутру. Мы самогонкой не торгуем, мы трудимся. На нашей шее сколько и кого только не сидело. Бары, чиновники, сын сказывал, дом Романовых триста лет, граф Орлов и всякие мироеды. Мы видали кабалу! И середняк идет в колхоз, как он издавна к общей жизни привыкший. Он артелями бурлачил, в артелях плотничал, в артелях лес рубил. Он в одиночку жить не любит. Столыпинские отруба больно много сулили, а он из общества на отруб не пошел. Вот и теперь: на миру ему и смерть красна и ежели он в колхоз не пойдет, ему одиноко жить придется. Конечно, ежели кто к шинкарству привык — ему все равно.
Все стали искать глазами Филиппа, а тот уж спрятался за баб.
— По какой причине мы испокон века кормимся с вами одной картошкой? — продолжал Василий. Тут вот, граждане, она и есть всему делу заковыка. Болезни растений съедают у нас третью часть всего урожая. Коль прикинуть, так это съедобный запас для всей страны. А, кроме прочего, и то принять надо во внимание, как сорняки мешают нашим полям — выходит, сортировать зерно надо непременным порядком. Минеральное удобрение вон принято за границей. За границей, там они не дураки! А у нас с вами всего этого, братцы, нету, бросовые мы хозяйственники. Нет, граждане, надо к культуре подходить. Чересполосица да узкополосица, да дальноземелье, да частые переделы земли, да отсутствие удобрений — от этого избавляться надо. Поедешь, бывало, на полосу с бороной, и лошадь не развернется.
Рассудительные середняки, молчавшие дотоле, вступили с ним в разговор. Слышалось:
— Из лукошка горстью сеяли! Что уж и говорить — отсталость нас заела.
— Прополки не было, зяблевой вспашки тоже.
— Семена не протравливали.
— Кроме навоза, и то в недостатке, других удобрений и не знали.
— В голодные-то годы при недороде, засухе али градобое ели осиновую кору, лебеду, мох, мякину.
Председатель не мешал разговорам почтенных людей. Припоминали:
— Бывало, у всей улицы к весне повети раскрыты. Солому с поветей скоту скармливали, и тот к весне висел на веревках. Вот как жили, бывало, мы — трудящиеся. Василий знает, весь век руки в мозолях. Конечно, кто на церковном поле работал или при церкви кормился, как та (все стали искать глазами Малафеиху)... ну дело другое... просвирка кормила.
Василий обождал, когда люди выговорятся, и тогда продолжил речь:
— Подумайте еще — сколько отнимают у нас урожая межи. Срежь к лешей матери межи — прибыток будет, как у нас в колхозе. А поодиночке, вертись не вертись, с сорняками бороться вам невмоготу. Сорняк, он, как лишай, с полосы на полосу ползет, всем народом с ним воевать сподручнее. К тому же, и то надо сказать, средь меж машине нет приволья, а у нас на артельных землях она гуляет привольно.
— Отчего это, милый, раньше с межами сыты были? — прервали его бабы.
— Коленкору нету! — заполошились бабы.
— Керосину недостача!
— Чайку попить и то не с чем!
— Да ведь в одном крестьянском хозяйстве сколько недостач. А вы попробуйте-ка на всю Расею, да еще после такого хозяина, как Николай.
— Что и говорить, поправляться долго надо.
Потом кто-то точно ненароком заметил:
— Помолы и те невмоготу стали.
— Очень невмоготу, — поддержал Санька. — Выговорить невозможно, как дороги помолы стали, — повторил он.
Народ при этих словах стал стихать, и Санька, изогнув направление речи, продолжал ее в тоне возразивших:
— Наши мужики до сей поры находятся во власти держателей ветряков и водяных раструсок. Кулак мельник грабит крестьянина. Много у нас прорех — конь о четырех ногах и то оступается, — вот на мельницах и оседают нахрапистые люди. Под маркой артели это делается, a дерут пуще частника. Кто из вас по веснам Канашеву денег не должал, не возвращал ему два пуда за пуд с новым урожаем? А отчего это? Оттого, что сельскохозяйственная кооперация не ухватила всего крестьянского мукомолья. Вот оно! Борьба продолжается, наш Канашев еще не выбит из окопов буржуазного фронта. Но сельскохозяйственная кооперация, завладев мукомольем, подрежет тот сук, на котором сидит Канашев и прочие кулаки. Тут есть разговоры, что Канашев, мол, ту мельницу взял, которая не в приборе была, а теперь она добро приносит, выручает мужиков. Экая слепота, экое неразумение.
— Ты про дело калякай, — закричал кто-то со стороны.
— Я про дело и калякаю. Я вам говорю про колхозное наше житье, которое гибель кулакам несет. Вот они против нас и изловчаются.
Атмосфера накалялась. Теперь уже председатель сладить с собранием не мог. Оно поделилось на три стана. Один ратовал за артель в сельском масштабе. Другой послушивал да помалкивал. Третий нападал на первых. Галдеж смял нормальное течение собрания. Председатель беспомощно ждал, когда улягутся страсти.
— Расея сохой пахала и всю Европу кормила. И Англию, и хваленую Америку, у которых машин полно. Нам машины не нужны, — кричали из того угла, которым верховодила Малафеиха.
— Все только о бедняках нынче беспокоятся. А ведь у каждого своих забот довольно, что нам до чужих.
— Не рука нам коммуния. Вместе встань, вместе выдь на работу, как в солдатах. Нет, своя полоска хоть тесна, да своя. И своя избушка — свой простор, — говорили пожилые патриархальные крестьяне, которые поддерживали просвирню.
Вокруг Вавилы Пудова сплотились члены мукомольной артели. Они были против объединения всех в одни колхоз. Аргументация была обычная: есть на селе трудовики — это они; есть на селе лодыри — это все остальные. Они говорили при этом:
— Надо не объединять, надо укреплять маленькие колхозы. Пускай оперяются. Они — коренная опора для Советской власти.
С ними спорили Аннычевы артельщики:
— Хитрецы! Это вам отдал Карл Карлович из именья инвентарь, скот, постройки. Вы даровое хапнули. Окопались в маленькой лжеартели.
— Вы и батраков своих в сельсовете не регистрировали. Они у вас проходили как члены семьи.
— Надо вас пощупать. И друзей ваших в волости да повыше. Ниточка эта в город тянется!
В избе не стихало разногласие.
Емельян, древний старик, говорил своим в кути:
— Бывало, приходит весна — матушка травка зеленеет, птички поют, бессловесная скотника и та радуется теплу да солнышку. А у нас руки опускаются. Ни коня, ни сохи, ни семян. Поневоле Канашу кланяешься. И злоба берет, что хомут на себя надеваешь, да деваться некуда. От такой жизни пора пришла избавляться.
Бабы, его окружающие, поддакивали:
— Уж известная была наша жизнь. В графском лесу запрещалось сучья да валежник собирать. Карл Карлович травил собаками: «Отброс! Русская сфинья!» Не было ни выгонов, ни выпасов. В одном месте толклась все лето скотина, а кругом лугов — глазом не окинешь. Пасли еще в зарослях да на болотах. А теперь... Да чего тут говорить-то, всем видно.