Я не знала, почему птица так себя вела, и понятия не имела, зачем Анна-Кармен делает то, что она делала. Ее слов я тоже не понимала и поэтому ничего ей не ответила. Это ее очень удивило. Она снова изрыгнула поток звуков и на этот раз, чтобы я лучше поняла, сильно дернула меня за уши. Я вскрикнула от боли, и, вполне возможно, Анна-Кармен тоже кое-что поняла, а именно – что я не знаю ее языка. Ну и в придачу – что я не умею говорить.
«София!» – громко позвала Анна-Кармен. От звука ее голоса я подпрыгнула. Незамедлительно и непонятно откуда появилась София. Мне стало ясно, что в доме есть другие комнаты и другие люди. София оказалась женщиной гораздо моложе Анны-Кармен. Ее лицо напомнило мне лицо индианки, которая рожала в джунглях, несмотря на то что у Софии были запавшие глаза и она была старше. София была стройной и красивой. Она носила оранжевого цвета туфли. Точно так же, как у Анны-Кармен, ее глаза были накрашены синим и черным. И точно так же, как я сама, эта София боялась Анны-Кармен.
Кроме нее, появилась девушка, которая разговаривала немного иначе, чем все остальные. Она чем-то отличалась – может быть, у нее было какое-то недомогание или инвалидность. Все называли ее Ла Бобита, и она напоминала мне женщин из деревни индейцев. У нее была смуглая кожа и длинная иссиня-черная челка. Она все время сидела в углу на кухне, судя по всему, не умела говорить и только иногда издавала странные звуки. Правда, она умела громко кричать, когда ее били.
Выслушав сотрясавшие воздух указания, София отвела меня в другую комнату. Я не представляла, что они хотят со мной сделать, но казалось, что я им омерзительна. Вид у них был такой, будто они не хотят ко мне прикасаться.
Я вошла в менее ярко освещенную комнату и содрогнулась, увидев в ее центре большой металлический и побитый временем ушат, подобие которого я видела у индейцев. София начала наполнять ушат водой из огромных канистр. Что она задумала – сварить меня в ушате, как индейцы варили свои большие корешки? Я оцепенела от ужаса.
Невозможно описать эмоции, которые я тогда испытывала. Я долго выживала в джунглях и могла полагаться только на себя. Я допускала ошибки и училась на них. За исключением случая, когда меня выгнали из деревни индейцев, никто ни разу не заставлял меня что-то делать. Мои воспоминания о родном доме и жизни до джунглей сохранились в виде каких-то отрывочных проблесков: стручки гороха, тропинка на нашем участке, моя черная кукла. Все стерлось, исчезло. Я была не просто диким животным, а загнанным в угол диким животным. Я напряглась и сделала стойку, чтобы показать, что готова прыгнуть на любого, кто ко мне подойдет и заставит лезть в ушат с водой. При этом я издавала звуки, свидетельствующие о том, что я скорее животное, чем человек.
Но это Софию не остановило. Она налила воды, твердо подошла ко мне и, без страха схватив меня за предплечья, стала что-то говорить. Мне стало понятно, что она действительно собирается запихнуть меня в ушат. Мне вообще ужасно не понравилось ее прикосновение, причинявшее боль. Прикосновения обезьян всегда были очень нежными. Чтобы показать свою любовь, они могли, например, нежно обнять мохнатыми лапами за плечи. Они очень аккуратно и мягко своими пальчиками искали у меня в волосах личинок и другую живность. А прикосновение Софии казалось мне очень грубым.
София решила, что одной ей со мной не сладить, и громко позвала на помощь: «Лолита! Имельда! Элиз!»
Что бы ни значили эти слова, но они прозвучали как сигнал тревоги, который загонял обезьян на верхние ветки деревьев. Три женщины появились словно из-под земли. С одной Софией я бы точно справилась, но против взрослых четырех женщин у меня не было шансов, даже если бы страх утроил мои силы. Они быстро меня схватили за руки и за ноги и бросили в воду.
Я ужасно испугалась. С деревьев я не раз слышала панический рев животных, которых на водопое хватали кайманы. Мне вообще казалось, что нормальные существа не могут жить в воде. И я начала кричать, как кричали испуганные животные на водопое.
Женщины не обратили на это ни малейшего внимания. Они взяли в руки инструменты пытки – длинные деревянные палки с жесткой щетиной на концах. У одной из них в руках оказался огромный кусок мыла. Они вместе на меня накинулись и стали тереть мое тело и мыть спутанные волосы.
Я сопротивлялась с силой, которую в себе даже не подозревала, но это было бесполезно. Женщины с остервенением терли и мыли меня, несмотря на мои вопли. Эта брутальная гигиеническая процедура отличалась от нежных прикосновений обезьян, как небо и земля. Впервые в жизни мое собственное тело мне не принадлежало, меня поработили и могли делать со мной все, что заблагорассудится. Я больно переживала потерю контроля над своими действиями и своей жизнью.
К тому времени чистая вода в ушате превратилась в темно-коричневую, в которой я уже не могла рассмотреть свои руки и ноги. Женщины о чем-то поговорили, вынули меня из ушата, поставили на пол и вынесли ушат с грязной водой.
Судя по всему, пока меня никто не собирался варить и есть, но если я считала, что мои страдания закончились, я глубоко ошибалась. Пустой ушат снова внесли в комнату и принялись наполнять чистой водой. Видимо, они планировали снова меня в него засунуть. На этот раз я сопротивлялась еще более ожесточенно. Я извивалась всем телом, визжала и вырывалась, поэтому женщины решили не окунать меня второй раз в ушат, а поставили на жесткий коврик. Они взяли полотенца, предварительно обмакнув их в воду, и принялись меня тереть, словно пытаясь содрать всю кожу. Вероятно, они уже устали, и тот способ мытья, который они выбрали, был для них самым безопасным и легким.
Наконец я стала такой чистой, какой не была уже несколько лет, и полностью выбилась из сил. Голос сел, кричать я уже не могла и только хныкала. Женщины перешли к следующей части программы – одеванию. Одежду для меня выбрали не такую, какую я видела у индейцев в деревне, и не ту, в которую были одеты сами мучительницы: юбки и яркие топы.
На меня напялили старую майку с длинными рукавами, в которую можно было запихнуть трех девочек моего роста. Ноги всунули в огромные коричневые штаны, от которых у меня моментально начали чесаться ноги и которые к тому же ужасно пахли. Эти безразмерные штаны, понятное дело, не держались на талии и постоянно сваливались, поэтому принесли белый ремень.
Я чувствовала себя ужасно. Мне было жарко, и ткань одежды непривычно сковывала движения. Однако на этом моя экзекуция не закончилась. Женщины пытались надеть на меня шлепанцы с верхом, изготовленным из каких-то разноцветных шнуров или ремешков. С грехом пополам на меня надели эти сандалии, но при первом же шаге они так громко хлопнули по моим пяткам, что я испугалась и встала как вкопанная. Я наотрез отказалась носить шлепанцы, сбросила их с ног, и женщины, к счастью, не стали настаивать.
Но самое страшное было впереди. Они решили заняться моими волосами. Меня они тоже иногда доводили до белого каления, особенно когда кожа под ними начинала чесаться, но волосы были частью меня, моей защитой. Когда одна из женщин взяла в руки железный предмет, который, как я позже узнала, называется «ножницы», я сперва не поняла, что меня ждет. Может, это было и к лучшему, иначе меня бы не удержали и двадцать индейских вождей. Но прежде чем я догадалась, зачем нужен инструмент с челюстями, как и каймана, послышался режущий звук и все мои волосы упали к моим ногам.
Я потрогала голову и ощутила, что от волос осталась короткая щетина. Голова стала на удивление легкой и, казалось, сидела на плечах по-другому. Без накидки из волос я чувствовала себя голой и незащищенной.
Потом я внимательно осмотрела свою кожу и удивилась, какая она светлая и гладкая. Словно я была деревом, с которого сняли кору, обнажив нежную и влажную сердцевину.
Все следы, которые оставили на мне джунгли, исчезли вместе с грязной, выплеснутой из ушата водой и моими отрезанными волосами. Начиналась новая глава моей жизни.
XVII
Мне все еще не дали ни пить, ни есть. Вместо еды в рот засунули небольшую палочку со щетиной на конце. К тому времени я так устала, что практически не реагировала. Две женщины меня держали, а третья выдавила на щетину из тюбика какую-то белую массу и начала энергично скрести мне зубы. Меня удивил запах и вкус этой пасты, потому что он не был похож на то, что я пробовала в джунглях. Мало того, паста превратилась у меня во рту в пену. Из всех надругательств, которые мне пришлось пережить в тот день, это было, пожалуй, самым терпимым. Вкус пасты мне даже понравился.
Когда женщины закончили тереть мои зубы щеткой, они жестами показали, что я должна сплюнуть в раковину и дали мне воды, чтобы прополоскать рот. После этого они оставили меня в покое. Мне вытерли рот, и одна из женщин отвела меня за руку на осмотр к Анне-Кармен. Я вернулась в ту комнату, где видела хлеб и фрукты, и очень надеялась, что мне разрешат поесть. Однако еды на прежнем месте уже не было. Никого не волновало, что я ужасно голодна.
Анна-Кармен осмотрела меня. На ее лице было брезгливое выражение. Она схватила меня за руку и, пыхтя и отдуваясь, потащила в другую комнату, где я увидела больше вещей, знакомых мне по деревне индейцев. Это были разные принадлежности для приготовления пищи.
Однако и тут Анна-Кармен не дала мне никакой еды. Вместо этого она показала на лежащий на полу половичок и слегка меня к нему подтолкнула. Этим жестом она, судя по всему, предлагала мне на него улечься, что я и сделала. День подошел к концу.
В ту ночь у меня возникала мысль о побеге. Мне очень не нравилось находиться в закрытом пространстве (я терпела только те закрытые пространства, которые сама выбрала). Однако я прекрасно понимала, что побег невозможен. Прежде всего я никак не могла разобраться с дверными ручками. Бог ты мой, да как они устроены? Я не представляла, что надо делать, чтобы этими ручками управлять. Я умела хорошо лазать, но в помещении, где было маленькое окно с решеткой, мне это умение не помогало.