— Ай! — Катя всплеснула руками. — Попугайчика за что убил?
Марик растерянно посмотрел на растоптанного червя. Отвернулся:
— Ничего я его и не убивал. Он сам.
— Да как сам-то! — Катя подбежала к мертвяку, опустилась на колени, погладила червяка по расплющенной голове. — Такой умный попугайчик! Обученный! Фразу знал!
— А вот нечего было его этой фразе учить! Только уныние в душе распаляет!
— Так, может, он подслушал где! — Катя кинулась на Марика с кулачками. — В чем божья тварь пред тобою провинилась? Дурак!
— А вот нечего было на меня капканы ставить!
— Да как он мог ставить? У него и ручек-то нет!
— Я про тебя, глупая! — Марик оттолкнул Катю. Девушка упала на кочку, горько заплакала. Марику стало совестно: он подошел к Кате, пробормотал:
— Не плачь.
— Хочу и плачу! Если хочется, почему не заплакать?
Он сел рядом с ней и обнял:
— Прости.
Она успокоилась в его объятьях; даже на вонь не обратила внимания. Так они и сидели на пригорке и смотрели, как солнце поднимается к зениту, как по звонкому небу носятся в брачных салочках тушканчики и выхлепсты, как вдалеке над Лермонтовкой важно порхают крылолеты и геликоптеры.
— А ты складнее говорить стал, — прошептала Катя. — Почти как живой.
— Я тренируюсь каждый… — Он замолчал.
Катя с тревогой посмотрела на Марика:
— Забыл слово?
Он засмеялся:
— Шучу я. Шучу. А тренируюсь я каждый день.
Они замолчали.
Ионыч опустил бинокль.
— Ах, ты, шваль неблагодарная, — пробормотал. — Так я и думал, что тут что-то не то; не зря проследить решил!
Извиваясь рыхлым телом, как умный червь-попугайчик, Ионыч по дну овражка, ныряя подбородком в жидкую грязь, незаметно пополз к дому.
Глава двенадцатая
Вдоволь нагулявшись по парку и наевшись сахарных промокашек, Рыбнев и Наташа по его просьбе зашли в сеть-клуб и заперлись в отдельном кабинете. Наташа, смущенно улыбаясь, откинула волосы и воткнула кабель в разъем. Замерла в кресле напротив Рыбнева.
«Господи, какая доверчивая», — тоскливо подумал Рыбнев.
«Господи, какой доверчивый», — весело подумала Наташа.
На виске девушки заморгал красный светодиод, забилась синяя жилка на шее: работа с сетью. Рыбнев потрогал кабель, чтоб почувствовать бег электронов под изоляцией; не почувствовал, конечно. Заглянул Наташе в лицо, помахал у нее перед глазами рукой. Наташин взгляд оставался слюдяным. Бродит сейчас в сети, ищет по его, Рыбнева, настойчивой просьбе редчайшую старинную мелодию. Вот только Рыбневу не мелодия нужна; ему нужен доступ в архивы службы дисциплины. «Не отключать кабель во время работы с сетью, рискованно для жизни машинистки», — вспомнил Рыбнев прочтенное в какой-то брошюрке. Чего уж там, «рискованно»: смертельно, а не рискованно. Рыбнев маленькой отверточкой вывернул шуруп, закрепляющий разъем, вздохнул и выдернул кабель. Наташа вздрогнула и, обессилев, опустила плечи.
— Прости, Наташенька, — сказал Рыбнев. — Видит бог: не хотел.
Молчит.
— Только бы сознание раньше времени не утеряла, — пробормотал Рыбнев, вставляя Наташе в разъем краснозуб. Краснозубка тихо запищала: обменивается информацией с Наташиным подсознанием. Наташина душа заблудилась в цифровых лабиринтах и скоро угаснет, как конфорка без подачи газа: у Рыбнева от двадцати до тридцати минут — в зависимости от Наташиных внутренних резервов.
Рыбнев сел перед девушкой, взял ее слабые сухие руки.
Определил задачу:
— Субъект по имени Ионыч. Фоторобот взять из памяти краснозуба. Данные искать в архивах ФСД. Биография, адрес, связи.
— Доступ запрещен, — прошептала Наташа.
— Ты же машинистка, Наташенька, — ласково сказал Рыбнев. — У тебя всё есть для этого: получи доступ, взломай сеть.
Наташа передернула плечами.
Прошептала:
— Зачем вы это делаете, сударь? Мне из-за вас жить осталось полчаса от силы.
Рыбнев вздрогнул: Наташины глаза оставались слюдяными, не видели, но голос у нее был совершенно живой. Может, опять чудится? Рыбнев помотал головой.
— Вы мне так понравились, сударь. Размечталась о всяком, дура. А тут… вот уж никак не ожидала от вас подобного поступка…
Не чудится.
— Простите, Наташа, — сказал Рыбнев. — Это правда, я решил использовать вас, чтоб проникнуть в архивы службы.
— Зачем? — спросила Наташа.
Замерла с приоткрытым ртом, как кукла.
— Мне надо найти одного человека, — сказал Рыбнев, ощущая смутное стеснение в груди. — Он убил мою невесту.
По сухим Наташиным щекам поползли слезинки-шарики:
— Вы могли просто попросить, сударь. Я бы поняла, не отказала… зачем было перетыкать кабель, когда я… сударь, я теперь не выберусь, и мое сознание умрет! Блин, я не хочу, чтоб мое сознание умирало!
Она произносила это совершенно спокойным голосом, но при этом плакала, и Рыбнев поразился: какой невероятной силой обладает девушка, чтоб говорить с ним, находясь в плену цифрового мира. Он испытал жалость, но одновременно и раздражение: нужно успеть использовать ее, чтоб найти Ионыча. Времени осталось на понюшку табаку.
Рыбнев сказал:
— Простите, Наташа.
— Вы ведь даже не раскаиваетесь, — сказала она. — Я для вас теперь кукла: пока еще живой механизм.
«Как тонко чувствует», — удивился Рыбнев.
— Помогите найти Ионыча, — попросил он. — Как только мы его найдем, я вызову доктора: вас еще можно спасти.
— Не выдумывайте, — произнесла она. — Самое большее, что сможет сделать врач, это поддержать во мне жизнь, но не разум; а я не хочу всю жизнь оставаться овощем.
— Я слышал о случаях, когда люди выживали после…
— Не было таких случаев, сударь, — сказала Наташа.
— Но не было и таких случаев, чтоб машинист мог свободно разговаривать во время цифрового сеанса, — заметил Рыбнев.
— Это правда, — помолчав, сказала Наташа. — Однако это не значит, что я обязана искать для вас этого вашего — как его? — Ионыча.
— Наташа, умоляю вас. Вы — моя единственная надежда.
— К чему он вам? Говорите, он убил вашу невесту… пускай так, но ее уже не вернуть!
— Он может убить еще кого-нибудь, — с раздражением бросил Рыбнев. — И поэтому его надо найти и обезвредить!
— Он может убить? Так же, как вы убили меня, сударь? Кто вас-то обезвредит?
У Рыбнева разболелась голова.
— Наташа, послушайте…
— Почему вы не сдали его вашему начальству?
— Они могут оставить его в живых.
— Вы так хотите убивать?
— Я не хочу убивать. Я хочу отомстить.
— Я не из тех барышень, что млеют от мужчин, поглощенных жаждой мести. К тому же я не слышу страсти в вашем голосе, сударь. Наверно, вы не хотите мстить: вы убеждаете себя, что хотите, а сами давно мертвы внутри: как яблоко, сгрызенное изнутри червем-попугайчиком.
Рыбнев сжал виски. Голова будто наполнилась гнилой водой, распухла, и он едва сдерживался, чтоб не закричать от боли. Перед глазами стоял образ глядящей на него бездны; глаз превратился в безобразные серые губы, покрытые струпьями. Губы раскрылись и прошептали:
— Отчего вы молчите, сударь? Скажите честно, как давно вы имитируете горе? Отчаянье? Вы мертвы внутри, сударь. Я не знаю, были ли вы таким и до смерти невесты или стали после, но одно знаю наверняка: вы мертвы, сударь. Я умру минут через десять, а вы уже давно…
Рыбнев до крови расцарапал кожу на висках, щеках, закусил кулак. Смотрел в слюдяные глаза и шептал, сжигая в душе образ бездны:
— Это всё не имеет значения, Наташа. Главное, спасти вас.
— Главное… что? — Она сжала губы.
— Я вам расскажу одну вещь, — сказал Рыбнев, доставая перочинный ножик. — Вы кое-чего не знаете: я работал над одним секретным экспериментом, вплотную связанным с машинистами; вернее, был наблюдателем. — Он сделал узкий разрез под разъемом. По Наташиной щеке потянулась струйка крови. — Вас можно спасти; шанс пятьдесят на пятьдесят, но я попробую.
— А как же ваш Ионыч? — спросила Наташа.
— Плевать, — сказал Рыбнев, пытаясь нащупать под кожей контроллер. — Тогда в Пушкино бездна чуть не поглотила меня. Вы были правы, Наташа, я умер тогда, но теперь возродился. Благодаря вам.
— Вы лжете, — сказала Наташа. — Это какая-то новая уловка.
— Считайте, как хотите, — сказал Рыбнев. Нащупал микросхему, осторожно вытянул из-под кожи, ногтями переставил перемычку. — Так, Наташа. Сосредоточьтесь на каком-нибудь простом, желательно детском воспоминании. Главное, чтоб оно было ярким: вспомните, к примеру, ваш самый любимый подарок на Новогодье или что-нибудь в этом роде.
— Вы хотите меня спасти при помощи воспоминания?
— В том эксперименте, который я наблюдал, машинистов, приговоренных к смертной казни, при помощи внушения заставляли вспоминать событие из детства, и при этом напрямую работали со связью. Многие выжили и вернулись в сознание. Вам я ничего не внушал, но с вами легче: к счастью, я могу общаться с вами напрямую.
— Вы говорите правду? — спросила Наташа.
— Да.
— Такой жестокий эксперимент…
— Это сейчас неважно. Сосредоточьтесь.
— Я вспомню, как кормила лебедей. Это так щекотно, когда лебедь хватает с ладони колбасный обрезок.
— Это не детское воспоминание…
— Какая разница, сударь? Это простое и яркое воспоминание. Как только я закончу говорить, можете начинать. Начинайте.
Она замолчала. Рыбнев подождал две секунды и, зажмурившись, дернул краснозуб из разъема. Наташа ойкнула и упала Рыбневу прямо в руки; он обнял ее и прижал к себе. Наташа не двигалась, и Рыбнев испугался, что она умерла. Но у нее затряслись плечи: Наташа плакала.
— Наташа, простите, — прошептал Рыбнев, гладя ее по голове. — Простите, ради бога. Это лишь бездна: я засмотрелся на нее и шагнул ей навстречу. Но вы забрали меня у нее и за это огромное вам спасибо, Наташа.
— Я вам гадости говорила, а вы меня благодарите, — прошептала Наташа сквозь слезы.
— Я вас чуть не убил, а вы со мной так любезны, — сказал Рыбнев.