Северов удивлялся: три дня назад бродил с Юлинькой чуть не у подножия Эльбруса, а сейчас один шея по шумным улицам Москвы.
И вот они — намокшие Кремль, храм, Мавзолей… С чугунных бород Минина и Пожарского капало. Как будто воины только что вышли из боя и еще не стерли пот.
Текло по стволам голубых елей у Кремлевской стены.
Северов шел, сняв кепку, смотрел на Спасскую башню, и ему представлялись канувшие в прошлое седые века. Вытащил папиросу, но тут же спрятал, сердито посмотрел на бумажку, прилипшую к торцам.
Опять вспомнил о «бирже». Прыгал, порхал Кадя с подбритыми бровями. Как они, эти Кади, играют рабочих, колхозников? Они же, кроме актерской братии, никого и ничего не знают!
Алеша вспомнил: это же самое говорил и Голобоков…
На второй день режиссеры заметили Северова. Ему предложили ехать в Курган, в Курск, в Тюмень. И он уже решился выбрать Курск, но неожиданно появившийся Никита Касаткин перепутал все планы.
Касаткин распахнул дверь, остановился на пороге и звонко произнес:
— От матушки Волги артистам привет! — присел на левую ногу, склонился, как придворный короля Людовика, поболтал рукой над полом.
Многие обернулись и, увидев щекастого толстяка в клетчатом костюме, рассмеялись.
Касаткина уже окликали знакомые. А он, увидев Алешу, двинулся к нему, чиркнул спичку о лоснящуюся подошву, поднес актеру с незажженной папиросой. Врезался в толпу. Какая-то актриса чихнула. Касаткин выдернул платочек, торчавший у нее из кармана, подал: «Будьте здоровы!» Он пробирался, пожимая десятки рук, рассыпая шутки, хохоча, хлопая по плечам. С ходу облапил Северова:
— Чертушко! И письма не мог написать?!
…С детства Касаткин мечтал быть фокусником или актером. Но когда почти все молодые, здоровые мужчины из колхоза ушли на фронт, пятнадцатилетний Никита сел на трактор. Если, бывало, трактор останавливался, у Касаткина не хватало сил завести. Он дергал ручку и плакал.
И только уже после войны он появился на пороге казанского театра и заявил, что хочет учиться в студии.
— А что вы можете? — спросил режиссер, седой и величественный, как могут быть величественными только режиссеры.
Касаткин внезапно подпрыгнул и два раза перевернулся в воздухе.
Режиссер от неожиданности откинулся в кресле, впился глазами в паренька.
— Могу еще иголкой проткнуть щеку, — таинственно прошептал Касаткин.
В нем было столько простодушия, искренности и врожденного юмора, что режиссер смотрел на мальчишку и, потеряв свое величие, трясся от смеха.
После окончания студии Касаткин работал в нескольких театрах. За отворотами его клетчатых брюк сохранились усики овса с Волги, в кармане — яблочное зернышко из Крыма, на борту пиджака — пятно от кишиневского вина…
— Ну, как ты живешь на белом свете? — шумел Никита.
Северов остановил:
— Потом все расскажу. Я впервые вижу этого режиссера. Кто он? — и показал в угол.
Там сидел человек небольшого роста, худой, смуглый до черноты. Тщательно выбритые щеки, подбородок отливали синевой. Волнистые волосы его были проволочно-жесткие, они даже при движении головы не шевелились. Человек яростно разрывал их, причесывая пятерней. На темном лице серые глаза казались особенно светлыми.
— Кто, кто? — Северов тряс Касаткина за плечо.
— Хэ! Режиссер из Читы, Воевода!
— Мы ехали вместе. Хочешь сведу?
Караванов подвел к Воеводе Неженцева.
Алеша поправил галстук. Рука вздрагивала.
— А кто ему нужен?
— Э, он закидывает сеть на крупную рыбу — комик, любовник, резонер. Ну и, конечно, на всякую молодую плотвичку. Да ты не спеши! Дел приличных нет, все мелочь или дальние. Съезд режиссеров в самом разгаре. Вот-вот должны подъехать южные «дела». Нас, молодых, любой театр с руками и ногами проглотит!
— Молчи! — все больше волновался Северов. — Я должен работать у него! Понял?
От Воеводы, улыбаясь, отходил Неженцев.
— Взял. А ну, крой! — подтолкнул Алеша Касаткина.
— Дай хоть осмотреться! А то с корабля на бал! — взмолился Никита.
— Ну! — Северов сверкнул глазами.
— Вот сатана!
Касаткин подлетел к Воеводе. Алеша слышал, как приятель сыпал:
— Очень способный… Яркий, сочный… Зарплата небольшая… Зритель любит… Ручаюсь за него… Не пожалеете, полезный для театра…
Караванов тоже что-то говорил, по своему обыкновению усмехаясь.
Воевода оценивающим взглядом осматривал лицо и фигуру Северова, а Северов делал вид, будто ничего не знает. На скулах проступил румянец. Шумела, двигалась толпа, а он почти не видел ее.
Касаткин подбежал:
— Идем. Неженцева взяли и актером и помрежем.
— Если выгорит, памятник воздвигну тебе… в душе! Бронзовый! Вот так же под облаками, на здании! — Алеша показал в окно на каменную девушку.
Воевода спрашивал отрывисто, резко, будто снимал допрос: где работал? Что играл? Зарплата?
И Северов тоже отвечал отрывисто, кратко. А Воевода пристально следил за его лицом, за движением губ, вслушивался в голос, в произношение, смотрел на руки. И вдруг добродушно улыбнулся:
— А теперь скажите сами — хороший вы актер? Только по правде!
Алеша засмеялся:
— И хвалили и ругали. Всякое было.
— Дайте трудовую книжку.
Не взглянув, Воевода сунул ее в карман.
— Аванс получите завтра!
Северов с разбегу налетел на актрису. Не извинился. Он только видел у буфета, в кругу приятелей, клетчатого Касаткина с лоснящимся краснощеким лицом. И еще он видел три ослепительных световых водопада — они обрушивались в гудящий зал из трех огромных окон.
Каменная девушка тянула руки к облакам, ветер развевал ее легкое платье.
— Если ты, бродяга, не поедешь со мной, я душу из тебя вытрясу! — проговорил ликующий Северов, прижав к себе Никиту Касаткина.
Из фиолетовой тетради
Это не записи. Это разговор с тобой. Это я шепчу тебе на ухо…
Пролетевшие гуси обронили над зубчатым лесом белое перо. Оно кувыркалось, плыло. Только что миновали Ярославль. Весь день смотрел в окно вагона.
Прошуршит листок, связанный паутиной в трубку, сверкнут у соседки расширенные глаза, мелькнет на опушке тихий полустанок с журавлем колодца, запахнет осенней остекленевшей речкой, опилками с порубки — и все во мне вздрогнет. Радость струится со дна души. И в струйках — ни одной соринки. Это любовь. Ко всему… К тебе… Это она делает чудеса с душой.
Я весь полон тем, что проносится мимо. И все мерещится далекая музыка. Задумаюсь, засмотрюсь в открытую дверь в тамбуре, и вдруг возникнут звуки. Тряхну головой, прислушаюсь, не могу понять — или почудилось, или в самом деле музыка? А от нее мечтается — не поймешь о чем. И куда-то хочется — не разберешь куда. И улыбнешься сам себе: какое счастье жить! Какое счастье понимать красоту вокруг! Какое счастье любить и перо над лесом, и полустанок с журавлем, и глаза соседки.
Ты помнишь? Сверкающий огромный тополь среди большого поля. Сколько ни уходишь, а он все рядом…
А сейчас плетень тайги на горизонте. Желтые сжатые поля. Синие рябые озера. Они мелкие, круглые — налили чай с голубикой в огромные блюдца, и ветерок дует, остужает. Рыжие березняки. Далеко видно в глубь рощи — там светло и празднично. Подожженные березки сами освещают свой лесок. А внутри этих рощ живет ветер. Все вокруг в поле кажется недвижным. Только роща — клубок из вертящейся листвы. Ветер, рыжий, косматый, носится кругами, беснуется. Треплет каждую ветку. Но никуда не улетает. Роща — берлога ветра.
Что толку для Родины, если ее только любят? Нужно что-то для нее и сделать. Это — главное. Это запомнить.
Когда я мальчишкой сел за парту, седая учительница подала карандаш и научила писать.
Когда я мальчиком умирал, строгий доктор всю ночь просидел у кровати, и смерть испугалась его.
Когда враг подходил к моему дому, к моему саду, товарищ упал с простреленным сердцем, а враг бежал от моего сада.
Когда я захлебывался в Волге, рыбак протянул мне весло.
Да разве я могу забыть вас, люди?
Но почему в душе так тревожно и грустно? Может быть, потому, что я знаю: настанет минута и я уйду от вас… с этой земли, в рощах которой живет ветер… Может быть, и поэтому. Будете ли помнить меня? Хотя, что я дал вам? Я не протянул еще весло, не поделился теплым хлебом, не прикрыл вас щитом сердца. За что меня помнить? Нет моих следов на вашей дороге.
Странные, беспокойные ночи. Я мало сплю. Почти совсем не сплю.
Моя жизнь в дороге внешне однообразна. Все дело в том, что нельзя выразить словами.
Легкий запах, какой-то полузвук, алое облако, фонарь в темноте, чей-то вздох за моей спиной — все мгновенно рождает чувства.
Легкая печаль вдруг обернется легкой тревогой, тревога незаметно перейдет в радость, а ее, глядь, уже вытеснила горечь полузабытого воспоминания. Едва осознаешь эту горечь, а она уже растворилась в светлых, как золотая осень, надеждах.
Вот зашумел далекий поезд… Гудок… Сердце сжалось. О чем-то жалеет. О чем?
Узенький месяц сверкнет за бушующими черными деревьями — и всю душу так и пронижет трепещущая любовь: это вдруг ощутишь свою Родину, землю.
Ветер донес из глубины полночи далекую-предалекую музыку. И словно кто-то позвал издали, да так позвал, что мечешься, горюешь: если б туда!
Или ветка потрется о киоск на перроне. Стоишь слушаешь и тихо смеешься.
Что это? Почему? Может быть, все это напоминание? Ассоциации?
Яблоновый хребет. Сосны и ветер. И где-то ты. Ты здесь проедешь. Я не дождусь той минуты, когда ты проедешь здесь. Хочешь, я расскажу о мелькающем мимо?
Поезд влетел в широкую падь. Она как чаша. Ее края — величавые сопки. Они голубеют вдали. А над нею — покрывало