Да, мы так веселились, что народ обращал на нас внимание, и скоро подошли еще несколько студентов, знакомых Даниэля и Адольфа, присоединились к нам. Даниэль угощал пуншем и содовой, и все болтали наперебой. Я столько всего услышала, про зачеты и провалы, про справедливые и несправедливые оценки, про красивых упсальских девушек и балы землячеств, что мне показалось, я вправду вникла в упсальскую жизнь.
Как я уже упомянула, сидели мы на воздухе, в саду, и за столиком неподалеку от нашего я вдруг заметила мадемуазель Иду фон К. в обществе корпулентного господина и статной дамы, которые, как я решила, были ее родителями. С ними за столиком сидел еще какой-то студент, но я видела его со спины и поначалу не знала, жених это или кто-то другой.
Однако немного погодя он повернул голову в мою сторону, и я увидела, что это действительно мой студент. Причем живой-здоровый, хотя на сей счет я уже не имела сомнений, после того как увидела, что мадемуазель фон К. поехала на весенний праздник. Оттого-то и не выказала при виде его ни малейшего смятения.
Студенты за нашим столом нашли новую тему. Заговорили о реставрации кафедрального собора, в которой так заинтересован архиепископ, и теперь бурно обсуждали, какой стиль будет выдержан — французский или немецкий. Мне это оказалось весьма на руку, ведь никто из них теперь не обращал внимания, что я то и дело поглядываю на соседний столик.
Насколько у нас было весело, настолько же там было скучно. Они сидели, прихлебывали свой кофе и, насколько я могла видеть, не говорили ни слова. На столе ни пирожных, ни пунша, только кофе, и всё.
Мой студент сидел, как-то странно наклонясь вперед. Почти уткнувшись лицом в столешницу. Мне казалось, ему так плохо, что он не в силах выпрямиться.
Эрик Хенрик Линд обычно сидит молча, позволяет говорить другим, так было и на сей раз. Однако ж глаза у него на месте, и я заметила, что он несколько раз взглянул на молчаливую компанию за соседним столом. А потом вдруг наклонился к сидевшему рядом Даниэлю и тихонько, чтобы не мешать оживленной беседе про реставрацию, сказал ему, едва заметно кивнув на соседей:
— Видно, примирение не состоится.
— Примирение? — тоже тихо сказал Даниэль и тоже бросил взгляд на соседей. — Что ты имеешь в виду?
— Разве ты не слыхал, — Линд еще больше понизил голос, — его родители приехали из Христиании, чтобы все уладить, и уговорили невесту отправиться с ними в Упсалу.
— Твое здоровье, Эрик Хенрик! — воскликнул студент, сидевший напротив него, и прервал их разговор. И очень кстати, поскольку я чувствовала, что щеки у меня горят огнем. Представляете, во-первых, услышать, что помолвка мадемуазель К. расторгнута, а во-вторых, узнать, что пожилая чета за соседним столом — родители моего студента! От изумления я едва не воскликнула, что Линд ошибается, но, к счастью, быстро успела одуматься. Ведь я воображала, будто отец моего студента — принц, высокий, статный, красивый, как Карл XV или Оскар II. А этот пожилой господин за столиком выглядел почти что как мелочной торговец, у которого лавка на углу Кларабергсгатан и Страндгатан. Никак не подумаешь, что некогда он был принцем.
Я на самом деле ошиблась, и весьма основательно. И мне стало обидно, что мой студент самый что ни на есть обыкновенный человек.
Но он, конечно, все равно мне нравился, а что помолвка его расстроилась, меня только порадовало. Не то чтобы я вообразила, будто он теперь полюбит меня, но мадемуазель фон К. выглядела хмурой. А мне всегда казалось, что она недостаточно добра к нему.
Несколько времени Эрик Хенрик Линд следил за диспутом о кафедральном соборе, однако вскоре опять наклонился к Даниэлю:
— Но ты же, наверно, слыхал, что его планы на будущее изменились и он решил стать священником?
— Да, — отозвался Даниэль, — это я, конечно, слыхал. Вообще-то жаль парня. Теодор Хаммаргрен, посещавший те же лекции и семинары, говорит, он вправду мог бы сделать блестящую карьеру. По меньшей мере, стать юстиции советником.
— Председателем Свейского верховного суда, а глядишь, и еще повыше, — добавил Линд.
— Н-да… сидеть в провинции бедной пасторшей, когда рассчитывала стать председательшей или юстиции советницей, — сказал Даниэль. — Я не удивлен, что она передумала.
— Решила, наверно, что, если расторгнет помолвку, он образумится, забудет о непомерной набожности, — сказал Линд. — Наверно, хотела его напугать.
— Возможно, — согласился Даниэль. — Но только вконец все испортила.
— Да, он уже получил жестокий удар, а теперь еще и это, — вздохнул Линд.
Едва Линд произнес эту фразу, как четверо за соседним столиком встали. Даниэль, Линд, Адольф и другие студенты, знакомые с моим, поднялись, когда он проходил мимо, и поздоровались с ним и его спутниками. Те тоже поздоровались, но словно бы ускорили шаги. Казалось, им хочется поскорее уйти от всего этого шумного веселья.
Я сидела так, что не могла особо разглядеть моего студента, но, судя по тому немногому, что я успела увидеть, он совершенно переменился. Похудел, сгорбился, глаза потухли. Он был явно глубоко несчастен.
И меня конечно же не заметил.
А мне ужасно хотелось (и я наверное так бы и поступила, не будь здесь мадемуазель фон К.) выбежать вперед, поздороваться с ним, спросить, помнит ли он вермландскую девочку, с которой так мило беседовал в поезде на минувшее Рождество. Думаю, он бы обрадовался.
Но я этого не сделала.
Очень скоро мы пошли домой, чтобы не опоздать к докторшину ужину. Мне ужасно хотелось спросить у Даниэля или у кого-нибудь еще из упсальцев, что за беда постигла моего студента, отчего он так переменился, но я не осмелилась. Теперь, увидев его, я при одном упоминании его имени боялась расплакаться. (Меня всегда так легко растрогать, особенно если речь идет о нем.)
Ах, если б я сумела сказать ему хоть словечко! Меня не оставляет ощущение, будто он нынче едет этим же поездом, и всякий раз, когда дверь купе отворяется и кто-то входит, я жду, что войдет он. Но его нет.
Если бы по крайней мере выяснить, как все взаимосвязано!
Почему полковница X***** рассказала историю о студенте, который сошел с ума и застрелился, и почему сказала, что юноши способны натворить больших бед?
Может быть, он все-таки участвовал в той злополучной поездке в Стокгольм?
Может быть, он один из тех троих, что ночевали в маленьком гостиничном номере? Может быть, именно он придумал вытащить пули из револьвера?
Может быть, после всего он пришел в такое отчаяние, что во искупление решил стать священником?
А мадемуазель фон К., наверно, и слышать не пожелала, что он хочет стать священником, и расторгла помолвку. Чем конечно же усугубила несчастье.
Да, очень может быть, обстоит именно так. Но в точности я не знаю. И боюсь строить домыслы. Очень уж легко я в них впадаю. Вспомнить только, как я была уверена, что мой студент — сын принца!
Ну вот, вижу, мы подъезжаем к Стокгольму, путешествие в Упсалу подошло к концу.
Я очень благодарна докторше Хедберг, которая пригласила меня в Упсалу, а также Коре и Адольфу, которые были так приветливы со мной весь второй день, и Теодору Хаммаргрену, устроившему для меня серенаду, и Андерсу Лагерлёфу, показавшему мне собор, и Адольфу Нурену, познакомившему меня со всей Упсалой, и Даниэлю, который пригласил меня на студенческий концерт и имел из-за меня столько хлопот.
Провожая меня на поезд, он сказал, что было просто замечательно провести со мной несколько дней в Упсале.
Я очень удивилась. Не могла понять, что это нашло на Даниэля. Но все равно мне было приятно.
Весточка из Морбакки
В гостиной у дяди Уриэля
Вчера здесь, в Стокгольме, состоялась коронация, но шел дождь, и мы не увидели торжеств. Однако я все равно рада коронации, ведь по этой причине в Стокгольм приехала тетушка Ловиса.
Впрочем, для самой тетушки Ловисы ничего веселого тут, как мне кажется, не было. Она тоже не увидела коронационной процессии, что наверняка весьма ее разочаровало, ведь путешествие в столицу она предприняла лишь затем, чтобы увидеть августейшее семейство.
В Карлстаде она купила себе очень красивое летнее пальто и белую шляпу с отделкой из тюля и розовых бутонов, но на всю эту красоту никто не обратил внимания, поскольку ей пришлось все время держать над собою зонтик.
Зато для меня сущее благо, что она здесь. Я знать не знала, что она приедет, пока утром в воскресенье не вернулась из Упсалы. Меня ожидало письмо от маменьки, где она писала, что тетушка собирается в Стокгольм посмотреть коронацию и приедет вечером в субботу.
Поездка в Упсалу изрядно меня утомила, к тому же я была расстроена, а оттого поначалу не слишком обрадовалась приезду тетушки в Стокгольм. Мне хотелось поскорее лечь на диван и выспаться после всех этих тягот.
Но теперь я, конечно, надела пальто и шляпу и отправилась разузнать о тетушке.
Нашла я ее, поднявшись на один лестничный марш невысокого домика. Прямо из передней вошла в красивую светлую комнату, и там перед зеркалом стояла тетушка, примеряла новое весеннее пальто и шляпу с розовыми бутонами.
От удивления я замерла на пороге. Раньше мне никогда не приходило в голову, что тетушка Ловиса красива, но сейчас, глядя на нее, я именно так и подумала. Она была не просто красива, я почувствовала, что вдобавок она полна доброты и любви. Глупо так говорить, но мне почудилось, будто вместе с нею сюда явилась вся Морбакка.
У нее были такие нежные щеки, такие добрые глаза, такие маленькие пухлые руки. И приехать она могла из одного-единственного места на свете. Сразу было видно: она из Морбакки.
Ведь она такая славная, что совершенно не умеет сердиться, она никогда не беспокоилась о чем-то сложном или серьезном, ее заботили только мелочи. Она ничего не ведала о злобе, о жестокости, обо всем опасном и мрачном, с чем можно столкнуться в большом городе вроде Стокгольма.