Как-то раз я долго всматривалась в зеркало, не отрывая от него пристального взгляда, и шепот, о котором я вам уже говорила, начал нарастать, он становился похожим на журчание или монотонное бормотание, в котором различались звуки доносившегося издали смеха, шуршания шелка, веера, раскрытого взмахом руки, сновидений птиц, прижимающихся во сне к прутьям клетки. Однажды я привела сюда с собой брата, потому что хотела убедиться в том, что это у меня не глюки, и что вы думаете? Как только раздался шепот, его стало бить мелкой дрожью, он весь затрясся, как желе, и пулей вылетел отсюда вон. Я осталась одна. Тем хуже для кретинов. У меня нет страха перед тем, что происходит не так, как заведено, что идет вразрез с будничной рутиной мира, это как протест против все пронизывающего одряхления, против того, что все в этом мире неизменно изнашивается, если только вы улавливаете, что я имею в виду.
А потом на выздоравливающем зеркале начинают возникать облики. От бликов лиц доносится приглушенный, постепенно нарастающий рокот голосов. Бархатные платья и камзолы, парики, кавалеры в долгополых сюртуках с фалдами как сорочьи хвосты, еще их, кажется, называют фраки, толпа обликов множится, им уже не хватает места в зеркале, и они выходят из него, заполняя пространство зала, который теперь принадлежит им. Это вас обязательно должно удивить, но когда облики обретают передо мной очертания настоящих людей, и сзади меня, и спереди, и справа, и слева, у меня возникает такое чувство, будто я теряю реальность собственного облика, то есть я хочу сказать, что постепенно становлюсь невидимой, смотрю на руки свои и вижу прямо сквозь них щербатый мраморный пол. Скоро я уже как будто больше не существую. Превращаюсь в одно из воспоминаний бального зала, дошедшее до нас от других времен, и, скажу я вам, чувство возникает такое, что все здесь происходящее составляет часть моего далекого детства, если оно у меня вообще когда-то было. В самой гуще толпы я чувствую руки шлюхи или целомудренной девственницы, которая меня обнимает, от нее пахнет свежестью, она склоняется надо мной, чтоб нашептать мне что-то на ухо, и ласково мне улыбается, хоть я больше уже вроде бы как и не существую. И кажется мне еще, что папа здесь где-то поблизости, хоть я его и не вижу. Господи, как же от этой шлюхи приятно пахнет, если даже она и впрямь шлюха, так нежно и свежо, как от куста дикой розы. И вдруг я замечаю, что издали ко мне приближается бамбино, тоже улыбающийся во весь рот, причем у меня возникает совершенно явственное ощущение того, что лицо у бамбино — точная копия моего, и улыбается он моей улыбкой, но он — не я, мы с ним просто похожи, как две капли воды. Не знаю, доходчиво ли я вам обо всем рассказываю, но стоит мне закрыть глаза, как я снова вижу это в памяти своей так отчетливо, будто все происходило наяву. Потом понемногу толпа рассеивается, шепоток стихает, я остаюсь в одиночестве, изумленная в окружившей меня гулкой тишине, в которую из разбитых окон задувает ветер, развеивающий по углам отзвуки шепота с мягким шелестом присвиста. Я об этом вспоминала, возвращаясь на кухню нашей мирской обители из зеркального помещения портретной галереи, и думала, что надо еще раз зайти в бальный зал, в последний раз перед тем, как нас смоет волна катастрофы. В одной руке я держала лампу, в другой — книгу заклятий, а в голове все время вертелась мысль о том, что надо бы обязательно заглянуть к папе, хоть помочь ему я уже ничем не могла. Вы, конечно, можете мне сказать, что я слишком вдаюсь в подробности, но мне только хочется доходчиво и добросовестно описать факты в их первозданном облике. Когда мы сегодня утром разложили папины бренные останки на столе, я помню это совершенно отчетливо, его ладони были обращены вниз, к земле, а пальцы слегка сжаты, как у человека, страдающего от головокружений, который хватается за траву, глядя в небо, потому что боится свалиться вверх и пролететь весь путь к неподвижным звездам. Его руки были в том же самом положении, когда брат попытался расчленить его тело на части, я прекрасно помню, что тогда снова обратила на это внимание. Теперь же папины ладони были обращены к небу, а пальцы вытянулись, как будто кто-то поставил на них печать, и так далее, я все говорю, как есть. К этому я бы еще только добавила, что он стал лысый, как арбуз, вокруг губ все было будто гладко выбрито, от усов и следа не осталось, ни одной волосинки на лице, просто ничего, и все тут. Чтобы быть сыном моего отца, надо уметь ничему не удивляться и не бояться неожиданностей, вот я к чему клоню.
Глава 2
Пока я случайно не наткнулась на этику спинозы, в которой ровным счетом ничего не поняла, потому что он ее, должно быть, написал, чтобы огонь в платье наряжать, я задавала себе множество вопросов, которые, как теперь мне стало ясно, совершенно не имеют значения, может быть, они вообще бессмысленны, но тем не менее эти вопросы постоянно вертелись у меня в голове, хоть я и старалась их от себя отогнать, глядя на поразительные бренные останки отца и пытаясь как-то осмыслить наше положение во вселенной. Я думала о том, что теперь с нами станется, и прежде всего со мной. Если так случится, что мы не сможем больше жить на нашей земле, куда же, черт возьми, нам податься, спрашиваю я вас? И, если такое случится, окажемся ли мы с братом в одном и том же месте, или наоборот, нас с ним навеки разлучат? От одной мысли об этом голова моя начала с такой скоростью кружиться не в ту сторону, что мне пришлось ухватиться за стул, на котором я сидела, не то под тяжестью опухолей я свалилась бы на пол.
А что, если они решат похоронить нас вместе с папой— кто знает, что им в голову взбредет? — и для этого сделают так, чтобы срок нашей годности истек до положенного времени, потому что, как же тогда иначе им удастся нас похоронить вместе с отцом, ведь это даже в каком-то смысле, можно сказать, гуманно, и тут у меня волосы стали вставать дыбом от другого вопроса: с помощью каких средств они решат превратить нас с братом в бренные останки, то есть, как именно они решат перевести нас из состояния подмастерьев в качество вполне полноправных сподвижников, если вы следите за ходом моих рассуждений.
Именно в этот момент в голове моей снова завертелись все те вопросы, которые я себе обычно задавала до того, как прочла в высшей степени невразумительную этику спинозы, из которой совсем недавно, всего лишь год назад, я в числе других вещей узнала о том, что истинная религия представляет собой размышления не о смерти, а о жизни — делай, гниение, свое дело! На самом деле это была одна из папиных присказок, смысл которой заключался в том, что наша работа состоит в стремлении к осмыслению, точно так же, как работа овсяной каши состоит в том, чтобы быть овсяной кашей, хоть я и не уверена, улавливаете ли вы в этом логику. Давайте, я вам это сейчас объясню. Когда я была еще совсем маленькой козочкой, еще меньше той, какой стала теперь, поскольку известно, что все мы смертны, я иногда размышляла над тем, куда мы с братом попадем, когда в положенный строк станем трупами — в рай, чистилище или ад, потому что после соответствующей проверки других возможностей не остается. Я пришла к выводу о том, что в чистилище людям внушают, что они в аду. Этого, как мне кажется, уже вполне достаточно. Потому что если мы уже настрадались, хотя бы на минуточку представив себе, что муки будут вечными, то всякая необходимость в вечных муках отпала бы сама собой. Что же касается ада, то я никогда не утверждала, что его нет, но самое страшное наказание, которым бог мог бы покарать дьявола, старалась я себя убедить, состояло бы в том, что он прекратил бы посылать людей в ад, потому что дьявол ревнив и тщеславен, как мой братец, а эти качества — пресвятая богородица! — вполне заслуживают наказания, и это больше всего беспокоит меня в моем брате, если только допустить, что создатель всего сущего и впрямь низвергает людей в ад в соответствии с решением, которое никакими силами не может быть опротестовано. Я даже, было, подумала про себя: «Бедный дьявол». И тем не менее, если судить по моему собственному жизненному опыту, недостатка в его кознях в нашем мире не ощущается.
Все это, как я говорила, происходило еще до того, как меня просветила спинозина этика, поскольку она учит нас с высоко поднятой головой проходить мимо этих суеверий, которые годятся только на то, чтобы вгонять в страх и морочить головы, лишенные элементарного образования. Но, столкнувшись со свершившимся фактом превращения папы в труп, должна признаться, я уже больше ни в чем не была уверена. Мне кажется, перспектива того, что лукавые прохиндеи из села заставят нас с братом сыграть в ящик даже без помазания, так на меня подействовала, будто они меня уже насадили на шампур и со всех сторон обжаривают как шашлык на костре этих уходящих в седую древность предрассудков относительно ада и тому подобного. Это же надо — все эти бредни приходится постоянно держать в голове, свихнуться от этого можно. Но если бы никто себе таких вопросов не задавал, жизнь на земле стала бы совсем скучной.
Так я и сидела, глядя на окоченевшее папино тело, на колченогом стуле, где папа любил сидеть, выходя из отключки. Я сидела очень прямо, расправив плечи, в спину будто кол вогнали, в общем, в такой позе, которая присуща графиням и людям с таким прекрасным образованием, как мое собственное. В правой руке я все еще держала керосиновую лампу, а книгу заклятий — в левой, в той руке, которая ближе к сердцу, и лампа при этом упиралась основанием мне в коленку. Откуда-то сбоку из мутной темноты до меня доносилось какое-то копошение, но я к нему давно привыкла, наши владения — как земля обетованная для мелких тварей, повсюду вокруг себя мы оставляем труху и тление. Тем не менее, сказала я себе, папины бренные останки — явление знаменательное. Важное событие, имеющее значение для вселенной во всей ее печальной совокупности. Его останки отбрасывают тень на наши жизни — брата и мою, но это самое малое из того, что можно о них сказать, потому что тень эта отброшена гораздо дальше, до той самой земли, которую называют святой, если она вообще где-то существует. Что теперь станется со всей планетой, со всеми ближними, которые кишмя кишат вокруг нас? Охватит ли их ярость и боль отчаяния, когда до них дойдет эта новость, станут ли они повсюду бомбы разбрасывать, как где-то написано, и сжигать все, разбивать вдребезги, глаза свои выплакивать и волосы на себе рвать вокруг той ямы, в которой мы собираемся похоронить его тело? Снизойдет ли сам господь, гневливый и небритый, на поля наши? Погибнут ли вместе с нами леса? И так далее. Все эти мысли мельничными крыльями крутились у меня в голове.