Обо всем этом она ничего не знала.
Глава 15, в которой Антейн произносит ложь
Нанесенные бумагой раны так и не затянулись как следует. На их месте остались страшные шрамы.
– Это же просто бумага! – рыдала мать Антейна. – Разве бумага способна оставлять такие раны?
Но ранами дело не ограничилось. В порезы проникла инфекция. А уж сколько Антейн потерял крови, об этом и говорить было страшно. Он долго лежал на полу, а безумная узница пыталась – не особенно успешно, – остановить кровь кусочками бумаги. Женщина была одурманена лекарствами, которыми пичкали ее сестры, и очень слаба. Она то теряла сознание, то вновь приходила в себя. Когда стражницы наконец заглянули в камеру, Антейн и безумица лежали в такой большой луже крови, что сестры не сразу поняли, чья то была кровь.
– А почему, спрашивается, – кипела мать, – почему они не прибежали, когда ты звал? Почему бросили тебя одного?
Никто не знал, почему так получилось. Сестры утверждали, что сами не понимают. Они ничего не слышали. Одного взгляда на их побелевшие лица и налитые кровью глаза было достаточно, чтобы поверить: они говорили правду.
Пошли слухи о том, что Антейн порезал себя сам.
Шептались, что рассказанная им история о бумажных птицах – выдумка. Разве кто-то видел этих птиц? В камере нашли лишь окровавленные клочки бумаги. Да и потом, где это видано, чтобы бумажная птица напала на человека?
Шептались, что такому мальчику не место в Совете старейшин, даже в учениках. С этим Антейн был согласен целиком и полностью. Когда его раны затянулись, он объявил Совету о том, что намерен из него выйти. Прямо сейчас. Обретя свободу от школы, от Совета, от постоянных укоров матери, Антейн стал столяром. И очень хорошим столяром.
Уступая просьбам старейшин, которым вид покрытого шрамами лица бедняги причинял неимоверные страдания, – а также уступая настойчивым требованиям матери Антейна, – Совет выдал мальчику кругленькую сумму, которая была истрачена на приобретение дерева редких пород и хороших инструментов у торговцев с Дороги. (Ах, какие шрамы! Ох, а такой был красавчик! Ах, загубил свою жизнь! Какая жалость. Как это невыразимо печально.)
Антейн засел за работу.
Очень скоро слух о его талантах и искусной работе пронесся по всей Дороге. Антейн неплохо зарабатывал, его мать и братья не знали нужды и жили в довольстве. Он выстроил для себя отдельный домик – совсем небольшой, незамысловатый и очень скромный, однако там ему было удобно.
И все же мать не одобряла его уход из Совета, о чем и говорила без конца. Брат Рук тоже не понимал его решения, хотя с его мнением они ознакомились позже, когда мальчика выгнали из Башни и с позором отправили домой. (В записке, которую принес Рук, не было фразы «Мы возлагали на этого мальчика большие надежды», как у брата, и просто говорилось: «Он нас разочаровал». Мать заявила, что и в этом тоже виноват Антейн.)
Антейн пропускал это мимо ушей. Он проводил дни в одиночестве, работая с деревом, металлом и маслом. Мягкая щекотка древесной пыли. Твердые жилки древесных волокон. Под его руками рождалось нечто прекрасное, цельное, настоящее, а все остальное было неважно. Шли месяцы. Годы. А мать все бранилась.
– Уйти из Совета! Ну что ты за человек такой? – закричала она однажды после того, как заставила Антейна сопровождать ее на рынок. Перемежая жалобы язвительными комментариями, она переходила от прилавка к прилавку, разглядывая цветы для изготовления лекарств и косметических снадобий, циринниковый мед, варенье из циринника и сушеные лепестки циринника, которые полагалось размачивать в молоке и прикладывать к лицу, чтобы избежать морщин. Далеко не все могли позволить себе делать покупки на рынке; большинство жителей Протектората выменивали необходимое у соседей и так пополняли свои скудные запасы. Но даже те, у кого водилось достаточно денег, не могли тягаться с матерью Антейна, которая набивала корзинку все новыми покупками. Удобно все-таки быть единственной сестрой главы Совета старейшин.
Сузив глаза, мать рассматривала сушеные лепестки циринника. Затем она перевела тяжелый взгляд на женщину за прилавком.
– Это у тебя старый сбор или новый? И не смей мне лгать!
Продавщица побледнела.
– Не знаю, мадам, – тихо сказала она.
Мать Антейна приняла величественный вид.
– Не знаешь, значит, не заработаешь.
И перешла к следующему прилавку.
Антейн не вмешивался. Его рассеянный взгляд упал на Башню, пальцы касались глубоких оврагов, расщелин и впадин, испещрявших лицо, и блуждали по рекам шрамов как по карте.
– Что ж, – заметила мать, перерыв свертки тканей, доставленных с того конца Дороги, – надеюсь, что, когда этой ребяческой игре в столяра придет конец – а он придет! – твой почтенный дядюшка примет тебя обратно, если не членом Совета, то хотя бы в секретари. А потом на его место придет твой младший брат, и ты будешь служить уже ему. Он, по крайней мере, слушает, что говорит мама!
Антейн со стоном кивнул, но ничего не сказал. Он обнаружил, что стоит перед прилавком торговца бумагой. С того самого раза он не прикасался к бумаге. По крайней мере, по доброй воле. И все же… Бумага, которую делали из циринника, получалась очень красивой. Антейн позволил пальцам скользнуть по краю стопки, и в памяти его возник шуршащий звук бумажных крыльев, которые в стремительном полете миновали утес и растаяли вдали.
МАТЬ АНТЕЙНА заблуждалась, когда говорила о неминуемом крахе его предприятия. Вещи, которые делал в своей мастерской Антейн, пользовались неизменным успехом – и не только среди немногочисленной богатой верхушки Протектората да знаменитой своей прижимистостью Гильдии торговцев. Резные безделицы, мебель, хитроумные механизмы пользовались большим спросом и на другом конце Дороги. Каждый месяц торговцы привозили с собой список заказов, и каждый месяц Антейн вынужден был отказываться по крайней мере от части из них, мягко объясняя, что у него всего две руки, да и в сутках столько же часов, сколько и у всех.
А когда торговцы встречали отказ, они начинали предлагать Антейну за работу все больше и больше.
Мастерство Антейна росло, наметанный глаз вкупе с опытом рождал все более сложные и красивые узоры и механизмы, и слава мастера продолжала расти. Спустя пять лет имя его знали даже в тех местах, о которых он сам никогда не слышал и где, уж конечно, никогда не бывал. Бургомистры дальних городов просили его почтить их своим визитом. Антейн думал над их предложениями; в самом деле, думал. Но он никогда не покидал Протекторат. Он ни разу не видел человека, который осмелился бы уехать, хотя, конечно, деньги на это у его семьи нашлись бы. Но его угнетала сама мысль о чем-либо помимо работы, сна да изредка чтения у камина. Порой ему чудилось, что мир всем весом ложится ему на плечи, а подернутый печалью воздух, словно туман, застилает взор и окутывает все его тело.
И все же Антейну невыразимо приятно было знать, что его изделия попадают в хорошие руки. Как хорошо уметь хоть что-то! И во сне Антейну тоже было хорошо и спокойно.
Мать твердила, что всегда знала: ее сын добьется огромного успеха. Ах, как ему повезло, повторяла она, что он вовремя сбежал от этих замшелых старых олухов, от их скучной жизни, ведь гораздо лучше следовать своему таланту, и дару, и всему такому прочему, она всегда так говорила, говорила ведь?
– Да, матушка, – отвечал Антейн, пряча улыбку. – Ты всегда это говорила.
Так шли годы: одинокая работа в мастерской; красивые добротные изделия; заказчики, которые восхваляли его талант, но тушевались при виде его лица. Не самая худшая жизнь, как ни посмотри.
ОДНАЖДЫ УТРОМ в дверях мастерской появилась мать Антейна. Ноздри ее раздувались от запаха древесной пыли и острого аромата масла из ягод циринника, от которого дерево приобретало неповторимое мягкое сияние. Антейн только что закончил последнюю резную деталь изголовья колыбельки. Изголовье изображало небо, полное ярких звезд. Антейну не впервой было делать такие колыбели, и он не раз уже слышал о неких «Звездных детях», хотя знать не знал, кто это такие. На том конце Дороги жили странные люди – все это знали, хотя никто их не видел.
– Тебе нужен подмастерье, – сказала мать, окинув взглядом мастерскую.
Мастерская содержалась в порядке, все здесь было устроено с умом и для удобства мастера. По крайней мере, нынешнего мастера. Антейну, например, здесь было очень удобно.
– Мне не нужен подмастерье, – сказал Антейн, втирая масло в резной узор. Дерево под его рукой приобретало золотистый оттенок.
– Лишняя пара рук будет очень кстати – дела пойдут лучше. Вот, например, твои братья…
– Понятия не имеют, как работать с деревом, – сухо ответил Антейн. И это была чистая правда.
– Пф-ф! – фыркнула мать. – Вообрази только, если бы…
– Меня все устраивает, – сказал Антейн. И это тоже была правда.
– Как скажешь, – ответила мать. Переступила с ноги на ногу. Поправила складку плаща. У нее одной было больше плащей, чем в большинстве семей вокруг, даже считая самую дальнюю родню. – А что с твоей жизнью, сын? Ты делаешь колыбели для чужих внуков, а где же мои? Могу ли я и дальше нести бремя позора матери, сын которой не стал старейшиной, если меня не утешит в моем горе очаровательное дитя, которое я смогу качать на своих благословенных коленях?
Голос матери надломился. Антейн помнил то время, когда мог бы еще прогуляться по рынку с девчонкой под руку. Но в те годы он был слишком застенчив, и так ни разу и не осмелился на это. Задним числом Антейн понимал, что если бы он захотел, то добился бы своего без особого труда. Он помнил рисунки и портреты, которые заказывала некогда мать, и знал, что в прошлом был хорош собой.
Но какая теперь разница? Он хороший столяр, и он любит свою работу. Разве нужно ему от жизни что-то еще?
– Мама, Рук когда-нибудь женится. И Вин. И все остальные. Не тревожься. Когда придет время, я смастерю для каждого конторку, и свадебное ложе, и колыбель. Подвесим колыбели на стропила, и очень скоро у тебя будет столько внуков, что и не сосчитать.