Сян поплотнее завернулась в плащ. Ей не хотелось замерзнуть. И вспоминать ей тоже не хотелось. Она потрясла головой, изгоняя из нее мысли, и стала спускаться по склону горы. Прямо в облако.
ИЗ ОКНА БАШНИ безумица видела, как ведьма бредет меж деревьев. Ведьма была далеко – очень далеко, – однако взгляд безумицы, если дать ему волю, проникал до самого края мира.
Умела ли она так видеть до того, как обезумела? Да, пожалуй. Просто не замечала этого своего умения. Когда-то она была преданной дочерью. Потом – влюбленной девушкой. Матерью в ожидании первенца, считающей дни до его появления на свет. А потом все рухнуло.
Безумица обнаружила, что знает очень многое. То, чего никак не могла знать. В ее безумии мир представлялся ей усеянным блестящими осколками и маленькими драгоценностями. Человек роняет монетку и не может найти, но ворона без труда выхватит ее из пыли. Знание по сути своей было блестящей драгоценностью – ну а безумица была вороной. Она пробивалась, дотягивалась, собирала и копила. Она знала так много. Знала, например, где живет ведьма. Если бы безумице удалось надолго уйти из Башни, она бы с закрытыми глазами нашла путь в ее дом. Она знала, куда ведьма уносит детей. Знала, как живут люди в тех городах.
– Как поживает наша пациентка? – каждое утро на рассвете спрашивала Старшая сестра. – Какие печали гнетут ее бедную душеньку?
Старшая сестра была голодна. Безумица чувствовала ее голод.
«Никакие», – могла бы ответить она, если бы пожелала. Но она не хотела говорить.
Печали безумицы много лет служили пищей Старшей сестре. Много лет узницу глодал хищный зверь. (Пожирательница Печали – это знание однажды пришло к безумице невесть откуда. Она никогда не слышала этого названия прежде. Она добыла его так же, как добывала все остальное, – потянулась сквозь трещину мира и выудила эти два слова.) Много лет она молча лежала в своей камере, покуда Старшая сестра упивалась ее печалью.
Но однажды печаль ушла. Безумица научилась запирать ее, запечатывать другим чувством. Надеждой. И сестра Игнация ушла голодной.
– Умно придумала, – прошипела сестра, стиснув серые губы в узкую линию. – Заперлась, значит. Смотри, это ведь не навсегда…
«Это ты меня заперла, – подумала безумица, ощутив, как разгорается в душе искорка надежды. – И это не навсегда…»
Безумица прижалась лицом к толстым железным прутьям на узком окне. Ведьма вышла из лесу и, хромая, брела к городской стене, а члены Совета в то же самое время несли к воротам младенца.
Ни материнского плача. Ни отцовского крика. Никто не вступился за обреченное дитя. Люди тупо смотрели, как младенца несут в исполненный ужасов лес, и верили, что теперь эти ужасы обойдут их стороной. Они смотрели, и на лицах их был страх.
«Глупцы, – хотела бы сказать им безумная. – Не туда смотрите».
Узница сложила из карты сокола. Она умела делать так, чтобы нечто произошло, – но как, объяснить не могла. Так оно было и до того, как пришли за ее ребенком, до Башни – одна мера пшеницы превращалась в две, истончившаяся до дыр ткань в ее руках обретала плотность и красоту. Но за долгие годы, проведенные в Башне, безумица отточила свой талант и придала ему остроту клинка. В трещинах мира она находила частицы магии и тащила их к себе, как белка тащит в дупло запасы на зиму.
Безумица видела цель. Ведьма шла к поляне. Старейшины шли туда же. А сокол летел прямо туда, где находился ребенок. Безумица чувствовала это всем своим существом.
ГЕРЛАНД, глава Совета старейшин, изрядно постарел. Еженедельно доставляемые от Звездных сестер эликсиры поддерживали его, однако в последнее время уже не так хорошо, как прежде. Это раздражало.
Раздражала его и вся эта возня с младенцами – нет-нет, не смысл действа и не результаты, тут его все устраивало. Он просто не любил прикасаться к младенцам. Они все время кричали, вели себя крайне невоспитанно и, честно говоря, не думали ни о ком, кроме себя самих.
Да к тому же еще от них дурно пахло. По крайней мере, от того, которого держал сейчас на руках Герланд, – пахло, да еще как.
Авторитет – это, конечно, хорошая вещь, его надо поддерживать, но – Герланд переложил ребенка из одной руки в другую – для таких церемоний он, Герланд, уже староват.
Ему не хватало Антейна. Он знал, что это глупо. Это даже лучше, что мальчик ушел сам. Казнь – дело хлопотное. Особенно казнь родственников. И все же. Как бы бесконечно ни злила Герланда бессмысленная нелюбовь Антейна к Дню Жертвы, когда мальчик ушел, старейшина ощутил утрату, хотя и не понимал толком, что утратил. Без Антейна и Совет был не Совет. Герланд твердил себе, что ему попросту не хватает еще одной пары рук, чтобы сгрузить на них этого писклявого безобразника-младенца, но в глубине души он понимал, что грусть его иной природы.
При приближении старейшин люди, стоявшие вдоль дороги, наклоняли головы, и это было хорошо и правильно. Ребенок вертелся и крутился. Обслюнявил Герланду весь плащ. Герланд глубоко вздохнул. Он удержит себя в руках. Да, неприятно, но ради всех этих людей он выдержит.
Ах, как трудно – никто и представить себе не мог бы, как это трудно! – быть всеми любимым, всеми почитаемым и все время жертвовать собой. Проходя в окружении старейшин по улице к воротам, Герланд не преминул похвалить себя за доброту и жертвенность.
Плач ребенка перешел в отвратительную икоту.
– Неблагодарный паршивец, – пробормотал себе под нос Герланд.
АНТЕЙН ВМЕСТЕ с другими стоял у края дороги и был уверен, что старейшины его заметили. Он встретился глазами с дядюшкой Герландом – страшный человек, с состраданием подумал Антейн, – а затем выскользнул из толпы и тайком, пока никто не видит, выскочил за ворота. Оказавшись под прикрытием деревьев, он побежал к поляне.
Этина осталась стоять у края дороги. В руках у нее была корзинка со снедью для горюющей семьи. Она была ангелом, сокровищем и, как ни невозможно в это поверить, женой Антейна – они поженились через месяц после того, как Этина покинула Башню. Они очень любили друг друга. Они хотели детей. Но…
Женщина на стропилах под крышей.
Детский плач.
Облако печали, туманом окутывающее весь Протекторат.
Антейн видел, как происходил этот ужас, видел и ничего не сделал, чтобы ему помешать. Он стоял и смотрел, как относят в лес все новых младенцев. «Этого не прекратить, как ни пытайся», – говорил он себе. Так все себе говорили. Так до сих пор считал и сам Антейн.
Но ведь он считал еще, что на всю жизнь останется одинок и будет жить один. Пришла любовь, и оказалось, что он ошибался. Мир стал таким ярким, каким никогда еще не был. Но если Антейн ошибся в одном, быть может, он ошибался в чем-то еще?
«Что, если мы не знаем всей правды о ведьме? Что, если не знаем всей правды о Жертве? – спрашивал себя Антейн. Эти вопросы потрясали основы всего, во что он верил. От них кружилась голова. – Что, если бы мы попытались прекратить жертвоприношения?»
Почему он никогда прежде об этом не думал? Не лучше ли сделать мир, в который придет ребенок, лучше, добрее, справедливее?
Пытался ли кто-либо когда-либо поговорить с ведьмой? Откуда все знают, что с ней невозможно договориться? В конце концов, взрослый человек должен думать своей головой.
Любовь кружила ему голову. Любовь придавала ему отваги. Любовь делала смутное ясным. Антейн хотел получить ответы.
Он торопливо обогнул древние платаны и спрятался в кустах, дожидаясь, пока старейшины уйдут.
С куста тиса, словно праздничное украшение, свисала фигурка бумажного сокола. Антейн схватил ее и прижал к сердцу.
КОГДА НАКОНЕЦ показалась поляна, Сян уже знала, что опоздала. Крики ребенка были слышны за пол-лиги.
– Тетушка Сян уже здесь, мой зайчик! – закричала она. – Не бойся!
Она не могла поверить в случившееся. Она никогда еще не опаздывала, ни разу за все эти годы. Ни разу. Бедный малыш! Сян зажмурилась и направила поток магии себе в ноги, чтобы они шли чуть быстрее. Правда, вместо потока магия текла жалкой струйкой, но все равно стало немного лучше. Сян побежала вперед, отталкиваясь палкой как пружиной.
– Хвала звездам! – выдохнула она, увидев младенца – красного, заплаканного, но целого и невредимого. – Я так за тебя боялась, я…
И тут между ней и ребенком встал какой-то человек.
– СТОЙ! – крикнул он. Лицо у него было изрезано шрамами, в руках – оружие.
Страх, удивление и тревога за ребенка, который оказался теперь за спиной у этого человека, подстегнули магию, и струйка превратилась в исполинскую волну. Волна прокатилась по костям Сян, налила силой ее мышцы, напитала ткани и кожу. Даже волосы у нее зашипели и заискрились.
– ПРОЧЬ С ДОРОГИ! – закричала Сян, и голос ее эхом отозвался среди скал. Она чувствовала, как магия рвется из центра земли, проникает сквозь стопы и бьет из макушки в небо, туда и обратно, туда и обратно, словно могучая волна, которая то покрывает собой берег, то отступает вновь. Сян бросилась вперед и вцепилась в мужчину обеими руками. Магия ударила его в солнечное сплетение, он вскрикнул и стал хватать ртом воздух. Сян отшвырнула его, словно тряпичную куклу. В один миг превратившись в огромного сокола, она нырнула вниз, к ребенку, сомкнула когти на пеленках и взмыла со своим грузом в небо.
Долго оставаться в облике сокола Сян не могла – ей просто не хватило бы магии, – но два горных кряжа она преодолеть сумеет. Потом она накормит и утешит дитя – если, конечно, не рухнет без сил. Ребенок разинул рот и заревел.
БЕЗУМИЦА В БАШНЕ видела, как ведьма обернулась соколом. Безумица равнодушно смотрела, как морщинистый нос превратился в клюв. Равнодушно смотрела, как из кожи лезут перья, удлиняются руки, укорачивается туловище под издаваемый старой ведьмой крик силы и боли.
Безумица вспомнила тяжесть детского тельца на руках. Запах детской макушки. Как весело брыкались не ступавшие еще по земле маленькие ноги. Как изумленно взлетали крошечные ладошки.