– Ну и пожалуйста, – надулся Фириан. – Можешь меня не слушать. Меня никто никогда не слушает.
И он с гудением полетел вдоль склона вниз – только чешуя блеснула зеленым.
Луна тяжело вздохнула и поплелась домой. Придется теперь мириться с Фирианом. Ничего, он ее простит. Он всегда прощает.
Залитый ярким солнцем склон горы был иссечен тенями. Луна ускорила шаг. Она вспотела и измазалась, но отчего – от быстрой ходьбы или от того, что делала, сама себя не помня, когда вроде бы должна была рисовать? Озеро в кратере было таким горячим, что и не прикоснешься, однако бравшие в нем начало ручьи хоть и были неприятны на вкус, но зато успевали остыть, и водой из них можно было сполоснуть грязное лицо и смыть пот с шеи и под мышками. Луна встала на колени и принялась приводить себя в приличный вид. Бабушка и Глерк ждут не дождутся и наверняка начнут расспрашивать, где она была и чем занималась.
В недрах горы зарокотало. Луна знала, что это содрогается спящий вулкан. Она знала, что в этом нет ничего особенного, сон вулкана всегда тревожен, но обычно это не предвещает ничего дурного. Обычно. Однако в последнее время вулкан ворочался во сне чаще прежнего, и день ото дня все сильнее. Правда, бабушка говорила, что беспокоиться не о чем, но от этого Луна, конечно, беспокоилась только сильнее.
– ЛУНА! – Голос Глерка эхом пронесся над краем кратера и отразился от неба. Луна приставила ладонь ко лбу и поглядела вниз. Глерк был один. Он приветственно махал тремя руками, и Луна помахала в ответ. «Бабушка с ним не пошла, – поняла девочка, и сердце у нее сжалось. – Неужели она все еще спит? – от этой мысли на душе у нее заскребли кошки. – Да нет же, она давно должна была проснуться». Но даже с такого расстояния Луна отчетливо видела тревогу, которая полупрозрачной дымкой окутывала голову Глерка.
Луна со всех ног побежала домой.
Было уже за полдень, но Сян так и не встала. Она спала как мертвая. Луна разбудила ее. Слезы жгли девочке глаза. «Может быть, бабушка больна?» – думала девочка.
– Ах, детка, – проворчала Сян, – ну что тебе неймется? Зачем ты разбудила меня в такую рань? Я спать хочу.
И с этими словами ведьма перевернулась на другой бок и снова уснула.
Она проспала еще целый час. И заверила Луну, что в этом нет ничего особенного.
– Как скажешь, бабушка, – согласилась Луна, не глядя ей в глаза. – Конечно. Ничего особенного.
Бабушка и внучка обменялись одинаковыми улыбками – натужными, напряженными. Они лгали друг другу, и ложь, срываясь с губ, падала и разлеталась на осколки, звеня и мерцая, словно разбитое стекло.
ПОЗЖЕ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ бабушка заявила, что хочет побыть одна, и удалилась в мастерскую. Луна достала из торбы альбом и стала листать его, рассматривая рисунки, которые сама же сделала в своем странном сне. Рисунки, которые она делала, не помня себя, неизменно оказывались лучше всех. Это раздражало.
На этот раз она – уже не в первый раз, – изобразила каменную башню с высокими стенами и обсерваторией на крыше. Нарисовала бумажную птицу, вылетающую из самого западного окна. Это она тоже уже рисовала прежде. Нарисовала младенца в окружении старых узловатых деревьев. Полную луну, лучи которой несли неведомые обещания.
А еще она нарисовала карту. Даже две. На двух страницах.
Луна перелистнула страницу, вернулась назад, снова перелистнула. Ей хотелось повнимательнее рассмотреть собственный рисунок.
Обе карты были выписаны в мельчайших подробностях. Холмы и низины, тропы и скрытые опасности – все было тщательно отмечено. Гейзер. Коварная впадина с жидкой грязью. Провал, который мог поглотить стадо коз и не насытиться.
Первая карта представляла собой весьма точное изображение местности и троп, ведущих к Вольным городам. Виден был каждый холмик, каждая впадина, ручей, поляна, водопад. Луна разглядела даже упавшие деревья, которые попадались им с бабушкой во время последнего похода.
На второй карте была изображена совсем другая часть леса. Ведущая туда тропа начиналась в углу рядом с домом-деревом, уходила вверх в гору и дальше на север.
На севере Луна никогда еще не бывала.
Она изобразила тропу во всех подробностях, со всеми поворотами, развилками и приметными местами. Пометила, где можно переночевать. Указала, из каких ручьев можно пить, а от каких следует держаться подальше.
Еще на карте были изображены стоящие кругом деревья. На окруженной ими поляне рукой Луны было написано слово «дитя».
Рядом был город с высокими стенами.
В городе высилась башня.
А рядом с башней было написано: «Она здесь, она здесь, она здесь».
Медленно, очень медленно Луна закрыла альбом и прижала написанные слова к сердцу.
Глава 24, в которой Антейн предлагает решение
Прежде чем набраться духу и постучать, Антейн почти час стоял у дядюшкиного кабинета. Он начинал глубоко дышать, беззвучно репетировал речь перед собственным отражением в оконном стекле, разыгрывал диалог с ложкой. Переминался с ноги на ногу, потел, ругался вполголоса. Вытирал лоб платком, который вышила Этина, изобразив имя мужа в окружении множества аккуратных узелков. С иголкой и ниткой жена Антейна могла творить чудеса. А Антейн так любил ее, что боялся умереть от любви.
– Надежда, – говорила она, легко проводя маленькими умелыми пальцами по рассекавшим его лицо шрамам. – В крохотных почках, которые появляются на ветках в последние дни зимы, прячется надежда. Они такие сухие на вид! Совсем неживые! И такие холодные, если к ним прикоснуться! Но вскоре все меняется. Они растут, одеваются в липкую кожицу, набухают, и вдруг мир вокруг разом становится зеленым.
И, вызвав в памяти образ жены – розовощекой, с рыжими, как маки, волосами, с тяжелым, будто готовым лопнуть животом под собственноручно сшитым платьем, – он наконец постучал в дверь.
– Ага! – откликнулся изнутри громкий голос. – Надоело шаркать под дверью, решил-таки объявиться!
– Простите, дядюшка… – забормотал Антейн.
– ХВАТИТ ИЗВИНЯТЬСЯ, МАЛЬЧИШКА! – рявкнул Герланд, глава Совета старейшин. – Открывай дверь и входи!
Антейну стало неприятно оттого, что его назвали мальчишкой. Он давно уже был не юнец. Он – умелый ремесленник, владелец мастерской, мужчина, женатый на любимой женщине. Он давно уже не мальчишка.
Он неловко ступил внутрь и низко, как всегда, поклонился дяде. Выпрямившись, он заметил, как дядя взглянул ему в лицо и вздрогнул. Обычное дело. Шрамы Антейна по-прежнему пугали людей. Он к этому уже привык.
– Спасибо за позволение прийти, дядюшка, – сказал он.
– Можно подумать, у меня был выбор, племянник, – ответил глава Совета старейшин, глядя в потолок, чтобы не видеть лица гостя. – Мы ведь не чужие.
Антейну подумалось, что дядя недоговаривает, но он решил не обращать на это внимания.
– В любом случае…
Глава Совета старейшин встал.
– Никаких «в любом случае», племянник. Я целую вечность просидел, ожидая твоего прихода, но сейчас мне пора на Совет. Помнишь, что такое Совет?
– О да, дядюшка, – ответил Антейн, внезапно оживившись. – Затем я и пришел. Я хочу обратиться к Совету. Я ведь когда-то тоже был его членом. Можно? Прямо сейчас.
Глава Совета старейшин растерялся.
– Обратиться… – он запнулся, – обратиться к Совету?
Простые горожане никогда не являлись на Совет. Это было не принято.
– Если можно – да.
– Но… – начал было Герланд.
– Я знаю, что обычно так не делают, дядюшка, и понимаю, что это может поставить тебя в неловкое положение. Я… давно не надевал мантию. И хотел бы, пусть с опозданием, извиниться перед Советом и поблагодарить старейшин за то, что они дали мне место за своим столом. Я этого так и не сделал, и мне от этого тяжело.
Это была ложь. Антейн сглотнул. И улыбнулся.
Ему показалось, что дядюшка несколько смягчился. Глава Совета старейшин переплел пальцы и задумчиво коснулся выпяченных губ. Посмотрел Антейну прямо в глаза.
– К псам все традиции, – сказал он. – Совет с радостью тебя выслушает.
С этими словами глава Совета старейшин встал, положил руку на плечо блудному племяннику и, улыбаясь, повел его в зал собраний. Молчаливый прислужник открыл перед ними дверь, и дядя с племянником ступили в тускло освещенный вестибюль.
И в груди у Антейна проклюнулась крохотная липкая почка надежды.
КАК И ПРЕДСКАЗЫВАЛ Герланд, члены Совета встретили Антейна весьма радостно, воспользовавшись его приходом для того, чтобы поднять стаканы за его непревзойденное мастерство и великолепное ведение дел, а также за необыкновенную удачу, подарившую ему руку самой доброй и умной девушки во всем Протекторате. На свадьбу старейшины приглашены не были – да они и не пришли бы, – однако хлопали Антейна по спине и по плечам с энтузиазмом, достойным целой стаи любящих дядюшек. Они были невероятно горды бывшим воспитанником, о чем не преминули ему сообщить.
– Молодец, парень, молодец, – клекотали, похрюкивали, похохатывали они. Переходили из рук в руки вазы со сластями, о каких в Протекторате почти никто и не слыхивал. Лилось в кубки вино и эль, плюхались на тарелки мясные деликатесы, выдержанные сыры, отяжелевшие от масла и крема рассыпчатые пироги. Антейна угощали тоже, но он то и дело тайком совал что-нибудь в карман – для жены.
Когда слуги принялись уносить со стола блюда, кувшины и кубки, Антейн откашлялся. Старейшины принялись рассаживаться по местам.
– Господа, – сказал Антейн. – Я не назвал вам истинной причины, которая привела меня сюда. Простите меня. И вы, дядюшка, простите. Должен признать, что не открыл вам всей правды относительно своих намерений.
На комнату опустилось молчание, с каждой минутой все более холодное. Старейшины, до сих пор притворявшиеся, будто не замечают шрамов Антейна, принялись сверлить его лицо тяжелыми взглядами, полными отвращения. Антейн собрал в кулак всю свою смелость и не шелохнулся. Он подумал о ребенке, который рос в разбухшем животе его жены. О безумице в Башне. Не обезумеет ли он сам, если его заставят отдать старейшинам его дитя – его собственное дитя? Или лишится разума его возлюбленная Этина? Для него невыносимо было разлучиться с ней даже на час, а между тем безумица провела в Башне много лет. Лет! Этого ему не вынести.