Глава 17
Человек, которого они ищут, думает, что в женщинах зашита смерть. Она – оборотная сторона деторождения. Способность сеять смерть в женщинах пропорциональна способности давать жизнь – вот что он думает. Либидо пропорционально мортидо. Особенно в девушках. В них есть страшная сила, побуждающая мужчин совершать подвиги, делать траты, давать обещания, брать ответственность, называя все это любовью. И это темная сила, ее надо держать под контролем. Хорошо, если девушка относится к своей привлекательности, как сапер к бомбе, – вот что он думает. Он даже умеет пространно рассуждать на эту тему, маскируя дремучесть своих суждений иронией и ссылками на закон Ломоносова – Лавуазье. Но он правда думает, что редко какая женщина в современном мире умеет и считает нужным контролировать свою привлекательность, использовать ее ради продолжения жизни, а не ради разрушения семей, карьер и судеб.
Привлекательность хлещет из них, как рвота, – вот что он думает. Ядовитая рвота. Они привлекают не для того, чтобы составить пару и родить детей. Не для того даже, чтобы заняться сексом и получить удовольствие. Они привлекают ради извращенного счастья видеть свою власть. Видеть, как мужчина (а может быть, и другая женщина) безропотно откликается, не может не откликнуться, разрушает свои отношения, оставляет свои планы, жертвует даже и самой жизнью. Вот почему он ненавидит девушек, выставляющих свою привлекательность напоказ. Соблазнять – это и есть самый смертный грех – вот что он думает, хотя не верит ни в какого бога и не признает никаких других грехов. Но привлекательность – да, грех. Как и большинство мужчин, он считает греховной не свою склонность поддаваться соблазну, а сам соблазн. Только, в отличие от большинства, он борется с грехом, не потакает ему, а выжигает его с лица земли каленым железом ради главной на свете ценности – человеческой жизни. Вот какого человека они ищут за то, что тот убил Нару, которая была некрасива, но привлекательна, как дьявол. И они думают, что этот человек называет себя Федор фон Если.
Этого Федора фон Если они обложили как зайца в маленьком кафе «Мармеллата» на углу Покровского бульвара и Подколокольного переулка, неподалеку от института, там, где Аглая слушала свою онлайн-лекцию в тот миг, когда Линара летела вниз из окна.
На том, что она встретится с Федором фон Если якобы для обсуждения будущего документального фильма про Нару, настояла сама Аглая, хотя Елисей и отговаривал. На том, чтобы выбрать именно это кафе для охоты, настоял Максим Печекладов. Еще когда требовалось подтвердить алиби Аглаи, он проверял – здесь во всех трех залах установлены были камеры. И Максим имел на руках решение суда, которое обязывало владелицу кафе грузинку по имени Нунука предоставлять записи камер следователю Печекладову по первому требованию.
На бульварах уже чувствовалось приближение Рождества. Обычная бульварная иллюминация сменилась предновогодней, такой яркой, что даже подслеповатые пенсионерки, выходя из аптеки, могли прочесть инструкцию к только что приобретенным на последние деньги и совершенно бесполезным биологически активным добавкам. Стволы деревьев сияли, с ветвей свисали светящиеся плоды, фонарные столбы превращены были в мерцающие великанские бокалы шампанского. Праздник, одним словом, приближался, и создание праздничной атмосферы стоило городскому бюджету больше, чем стоило бы расследование всех двадцати двух нераскрытых дел следователя Печекладова.
В кафе «Мармеллата» тоже царил дух Рождества. Светились разные предметы, которые от природы не светятся: бокалы на барной стойке, сама барная стойка, плотно увитая гирляндой из разноцветных лампочек, даже зубы официанток, ибо в свет подмешан был специальный ингредиент для этого. Официантки были одеты снегурочками, на их синих фартучках светились искусственные снежинки. И особенно светился на шее у Аглаи кулон из горного хрусталя. Она сидела одна за столиком. За соседним столиком позади Аглаи расположился Елисей. Он читал меню. За столиком направо от Аглаи устроились следователь Максим Печекладов и Рыжая Глаша. Печекладов сидел к Аглае спиной и мог слышать все, что за ее столиком будет сказано. Рыжая Глаша – лицом и могла все видеть. Еще видеть мог Фома, он прятался в подсобке, где на мониторе транслировались изображения с камер. Он прятался, полагая, что Федор фон Если мог бы узнать его, частенько бывавшего в институте и общежитии. Мог бы узнать и заподозрить засаду.
В назначенное время Федор фон Если появился. Аглая видела его аватарку в студенческих чатах, думала, что легко узнает его, но на аватарке он выглядел красивым юношей в модных больших тяжелых и черных очках. А в жизни – да, в очках, но скорее был похож на маленькую девочку: невысокого роста, очень щуплый, с очень нежными чертами лица и очень маленькими руками. Он снял пальто. На нем был серый свитер. Федор вошел в зал и застыл, уставившись прямо на следователя Максима Печекладова. А следователь, встретив его взгляд, нет, не дернулся, не побежал, не вскочил, нашел в себе силы не дернуться, но Рыжая Глаша видела, как Максим окаменел, и вид у него был как у улитки, когда та втягивает все свое тело в раковину, почуяв опасность. Рыжая Глаша перегнулась через столик и поцеловала Максима самым разнузданным поцелуем. И прошептала ему в рот:
– Знакомый, что ли, твой?
– Еще какой знакомый, видел же аватарку его, как не признал? – ответил Максим и заставил себя расслабиться.
И Федор фон Если, поколебавшись немного, продолжил путь к Аглаиному столику, решив, что следователь не его здесь поджидает, а просто целуется с девушкой.
Они знали друг друга, да. Федор фон Если был едва ли не главным провалом в карьере Максима Печекладова, а Максим Печекладов прервал карьеру Федора, когда его еще звали Ваня Ифочкин. Ваня в восемнадцать лет был очень талантливым хакером. Он грабил банки. Совершенно бескорыстно, просто из баловства. Снимал огромные суммы со счетов и клал обратно. А Максим его поймал, хотел содержать под стражей, но судья определила меру пресечения «домашний арест», и в ту же ночь молодой человек пропал из своего дома и два года прятался так, что вся полиция не могла сыскать, и за это время все цифровые следы его преступлений растворились, исчезли, даже из служебного компьютера следователя Печекладова. А не цифровых не было. Дело закрыли за отсутствием состава преступления, и вот теперь Федор фон Если пробирался между тесно стоявшими столиками к Аглае.
– Привет, – сказал он, неловко усаживаясь.
– Привет-привет, – отвечала Аглая.
– Что это у вас за «кокосовый приве»? – спросил Елисей у официантки, тыча пальцем в десертное меню.
– Спасибо, что согласилась участвовать, – сказал Федор.
– Я пока согласилась только поговорить о возможном участии, – уточнила Аглая.
– А можно, – спросил Елисей официантку, – взять не целую порцию «Наполеона», а часть?
Он говорил довольно громко, настолько, что Максим и Рыжая Глаша одновременно подумали о нем. Печекладов подумал: «Он жрать сюда пришел или злодея ловить?» А Рыжая подумала: «Красивый мужик, с пузиком, но красивый».
Федор взял своими маленькими ручками меню со стола, посмотрел рассеянно в список десертов, но ничего не решился заказать. Достал из сумки блокнот, раскрыл на страничке, где были кружки, кубики и ромбики, какими рисуют в школьных учебниках алгоритмы, и продолжал:
– Говорят, она как-то по-другому видела мир, Нара? Я хочу снять фильм про человека, который по-другому видит мир. Про художника…
– …которого мир отвергает, – до Елисея донеслась хорошо знакомая, чуть подкрашенная ядом интонация дочери, – за то, что он видит мир в огурцах.
– В каких огурцах? – переспросил мальчик- девочка фон Если.
– Вот что я возьму! – воскликнул Елисей. – Не «Наполеон», а пирожки с солеными огурцами. Пять штук.
– Она видела мир в огурцах, – продолжала Аглая за соседним столиком. – И рисовала все в огурцах. Знаешь, орнамент такой, огурцы. Как на узбекских тюбетейках. На рубашках, на галстуках тоже часто бывает – огурцы. Ты видел ее рисунки? Они все в огурцах.
– Нет, – помотал головой девочка фон Если.
– Ты хочешь снимать про Нару фильм и не видел ни одного ее рисунка?
– Видел. Нет – в смысле, нет, не в огурцах.
– Где видел?
– На выставке. Они не в огурцах, они из таких – как сказать? – из палочек.
– Ты видел ее рисунки на выставках? – Аглая выдержала паузу, пока фон Если утвердительно кивал. – Она никогда не давала рисунки. На выставках были только ее инсталляции и перформансы.
– Что? – Федор, похоже, растерялся и схватил со стола меню, чтобы спрятать в него глаза.
– Инсталляция, – голос дочери, долетавший до Елисея, был уже один чистый яд, – это когда срешь людям под дверью, потом звонишь в звонок и убегаешь. А перформанс – это когда сначала звонишь в звонок, а потом садишься срать людям под дверью, чтобы они видели. Где ты взял Нарины рисунки, если она никому их не показывала, кроме меня?
– Мне показывала.
– Лжешь! – Интонация была уже яд, которым отравлено лезвие ятагана.
– Она на нескольких рисунках даже зашифровала мое имя этими палочками, но я не смог прочесть.
– Кто? Ты? – Аглая встала, отодвигаемое ею кресло скрежетнуло по полу. – Кто ты, что она показывала тебе тайные рисунки?
Федор фон Если тоже попытался встать, но другое кресло скрежетнуло за его спиной, и тяжелая рука легла ему на плечо.
– Сидеть, сынок, сидеть! – Под рукой Максима Печекладова Федор фон Если выглядел совсем уж воробышком. – Это хороший вопрос.
– Отпустите! – взвизгнул Федор.
– Кто ты убитой? – Печекладов, не снимая руку с плеча юноши, со скрежетом пододвинул себе кресло и сел так, чтобы смотреть Федору прямо в глаза с расстояния сантиметров в двадцать. – Или ты ей убийца?
– Вы не имеете права!
– Имею!
– Имеет, – кивнул Елисей, заметив, что Федор взглядом ищет у посетителей кафе помощи.
И тут мальчик сдался. Физически очевидно было, как погас у него внутри этот воробьиный протест.
– Мы встречались, – прошептал Федор.
– Когда встречались, где, при каких обстоятельствах? – наседал следователь.
– «Мы встречались», – вмешалась Рыжая Глаша, – это у молодых людей значит «были любовниками».
– Камон! – вскричала Белая Глаша. – Она встречалась с тобой? Это буллшит[6]! Ты себя в зеркало видел?
– Пожалуйста, ваши пирожки, – склонилась над Елисеем официантка.
– Вы тут все заодно, что ли? – прошептал Федор и перевел глаза на Аглаю. – Я думал, это ты Мертвая Девочка.
– Кто? – Аглая взревела, насколько это прилично было в кафе.
– Мертвая Девочка, нет?
Через четверть часа вся компания уже сидела за тремя сдвинутыми столиками и мирно беседовала. Елисей раздал детям свои пирожки с солеными огурцами и заказал еще десяток. Пирожки были очень вкусные. Федор фон Если рассказывал немного сбивчиво, но постепенно картина вырисовывалась.
Если верить Федору, с Линарой они познакомились в самом начале летних каникул, на вечеринке, посвященной окончанию учебного года. Стали встречаться. Аглая с Фомой как раз уехали в Петербург к Фоме на дачу. Потом Линара и Федор поехали вместе к родителям Федора в Смоленск, потом к родителям Линары в Уфу. И все это время, помимо родительских обедов «ешьте-ешьте, дети, господи, какие вы тощие!», занимались новым Линариным проектом – художественным расследованием деятельности социальных сетей для подростков-самоубийц.
– Она мне ничего не говорила, – пробормотала Аглая, и Елисей услышал в ее интонации плохо скрываемую ревность.
– Съешь пирожок, малыш.
– Не называйте меня малышом, пожалуйста, – вежливо попросил Федор.
– Это папа меня называет малышом, – пояснила Аглая и откусила половину пирожка.
Смысл проекта был в том, чтобы расставить участников социальных сетей для самоубийц по схемам, предлагаемым в книге Роберта Макки «Драма», описать каждого как персонажа и вычислить убийцу.
– Убийцу самоубийц? – переспросила Рыжая Глаша.
– Убийцу, того, кто заманивает, – отвечал Федор. – Того, что накручивает и подталкивает к суициду.
– Зачем это вообще всё? – вздохнул Елисей, слышавший про социальные сети подростков-самоубийц чуть ли не впервые.
Федор объяснил, что социальные сети для подростков-самоубийц Линара считала художественной акцией, только дьявольской. Может же художник, вдохновляемый Богом, построить собор, нарисовать картину или написать музыку, чтобы пробудить в людях лучшие чувства, сподвигнуть их на прекрасные поступки. Так почему же художник, вдохновляемый дьяволом, не может создать произведение искусства, социальную сеть, чтобы пробудить в людях чувства самые ужасные и сподвигнуть их на саморазрушение, вплоть до самоубийства.
– Она мне ничего про это не говорила, – буркнула Аглая.
Так вот, продолжал Федор, Линара задумала противопоставить дьявольскому художественному проекту божеский художественный проект, добрый, разрушающий сатанинские сети.
– Какая ж хрень в голове у двадцатилетних девчонок, – констатировал Максим Печекладов.
– Она была такая, – подтвердила Аглая. – Прям узнаю́.
И поскольку, говорил Федор, дьявольские драмы устроены так же, как и божеские, по тем же самым законам, что описывает Аристотель в «Поэтике» или Роберт Макки в «Драме», то можно разобрать текст, расписать функции персонажей и найти тех, кто дергает за ниточки.
– И этому вас в институте искусств учат? – уточнил Печекладов.
– Еще не такому учат, – Аглая наконец хихикнула.
– Ну и что? – продолжил Максим. – Нашла она?
– Нашла! – Федор с каким-то мальчишеским вызовом вскинул подбородок. – Мы точно знаем, что дети, которые тусуют в суицидальных группах во «ВКонтакте», все погибли после встречи с человеком, у которого ник Мертвая Девочка.
– И ты подумал, что это я Мертвая Девочка? – спросила Аглая. – Какого хрена?
Федор помолчал, собираясь с мыслями, и рассказал вот что. Мертвую Девочку никто не видел. Все, кто видел, покончили с собой. Но Линара отыскала девочку, которая встречалась с Мертвой Девочкой, совершила суицидальную попытку и выжила. И в самый день смерти у Нары было назначено свидание с этой девочкой, которая выжила.
– И я подумал, – взгляд у Федора остановился, он как будто заглядывал сам в себя, – что Девочка, Которая Выжила и Мертвая Девочка – это один и тот же человек, просто такой способ заманивать.
– Мозг с вами сломаешь, молодежь! – констатировал Максим Печекладов.
Но Аглая и Федор его не слушали. Аглая наклонилась вперед и спросила:
– Почему Девочка, Которая Выжила и Мертвая Девочка может быть один и тот же человек, я понимаю. Но почему ты подумал, что это я Девочка, Которая Выжила?
– Потому что Нара шла встречаться с Девочкой, Которая Выжила, а я видел из окна, как она встретилась с тобой.
– Она передала мне телефон, чтобы починить, – воскликнула Аглая.
– А еще, – продолжал Федор, – я видел у Нары твою фотографию в майке.
– И что?
– У тебя шрамы на запястьях.
– Тыдыщ! – Аглая закрыла лицо ладонью, жест, который они с Фомой называли «фейс-палм». – Это не настоящие шрамы, это я просто царапала в тринадцать лет. Пап, скажи ему, что я не пыталась покончить самоубийством.
Тут Елисей подумал, что как раз был занят разводом и не знает точно, пыталась ли дочь в тринадцать лет покончить с собой или просто царапала себе запястья, подчиняясь тогдашней подростковой моде.
Глава 18
– Вам ближе имманентное или трансцендентное понимание Бога? – спросил Федор и улыбнулся снисходительно, как будто у старшего следователя не могло быть понимания Бога – ни трансцендентного, ни имманентного.
Максим Печекладов распаковал коробку с хотдогами, взял себе датский, а французский протянул Федору:
– Лучше скажи, где ты прятался два года так, что я тебя не мог найти?
– Это вопрос анкеты, – продолжал Федор про имманентное, взял хот-дог, вдавил сосиску поглубже в булку, так что наружу проступило немного кетчупа и майонеза.
Строить фаллические ассоциации и думать про сперму с кровью юноша запретил себе, иначе не смог бы есть.
– И чё, тринадцатилетние дети могут на эту хрень ответить? – спросил Печекладов жуя, помахивая в воздухе ополовиненной сосиской и стараясь одной рукой открыть банку колы.
– Не могут, но им приятно, когда их спрашивают что-нибудь умное.
– Лучше скажи, где ты два года прятался?
– На даче.
– Все время на даче? Я же тебя там искал с собакой!
– Да, но вы же заявку на собаку по имейлу писали.
– Уй-ё! – Печекладов задохнулся и подавился сосиской. – Ты, злодей, читал мою почту?
– Личную не читал.
Они сидели у Федора в общежитской комнате и изучали сразу в двух компьютерах «группы смерти», паблики в социальных сетях, где участники, в основном подростки, играли в самоубийство. Комната у Федора фон Если была маленькая, но отдельная. Шкаф во всю стену, полуторная кровать, маленькая кухонька, состоявшая из раковины, чайника и микроволновки, у окна – маленький секретер. За ним-то и сидел Федор, а Максим, дожевав хот-дог, развалился на кровати и принялся листать страничку во «ВКонтакте», от которой его тошнило.
«Цель Вашего визита?» – спрашивал там, в компьютере, куратор (так называли себя эти инструкторы игры в самоубийство).
«Вы меня позвали поиграть», – отвечала пользовательница с покемоном на аватарке и никнеймом Алина Ня.
«Вступить в игру – это ответственное решение, – продолжал куратор. – Мы все движемся здесь к смерти, только не физической, а метафизической».
«Что нужно сделать, чтобы вступить в игру?» – спрашивала Ня.
«Заполнить анкету и получить первое задание».
«Я могу выйти из игры, если мне не понравится?»
«Из игры можно выйти в любой момент. Но в каком-то смысле Вы останетесь здесь навсегда и рано или поздно умрете, но не метафизической смертью, а как все».
«У меня анкета не открывается», – жаловалась Ня.
«Дайте свою почту, я пришлю Вам в нескольких форматах, какой-нибудь откроется обязательно».
«alinana@gmail.com»
– Какого хрена! – Максим сел на кровати и полез в коробку за новым хот-догом. – Их мама не учила не разговаривать с незнакомыми? Не давать свой адрес чужим дядям? «Красную Шапочку» не читала? Где живет твоя бабушка? Какого хрена эта хрень вообще кому-то может быть интересна?
– Подросткам интересно, – Федор воздержался от комментариев о компьютерной безопасности. – Картинка няшная, вопросы мудреные. Обычная манипулятивная техника. Какая у вас есть необычная способность и в какой степени она развита?
Картинка в компьютере у Максима была никакая не няшная – над северным пейзажем, над вересковыми пустошами и скалистыми, покрытыми снегом горами летел по небу синий кит balaenoptera musculus. Максим не любил такое. Из природных явлений ему нравились черные реки в Карелии и гусиный лёт над Окой. Максим не знал латинского названия кита, просто по привычке сразу загуглил – кита отдельно и всю картинку целиком. Про картинку выяснилось, что она из клипа певицы Эмили Николас. Певица Максиму не понравилась. Из музыки ему нравился Шнур.
И все же Максим подумал, что с детства ведь умеет искать. Что ему хочется рассказать про эту свою необычную способность. Про этот свой дар воображать себя другим человеком и представлять, как этот человек двигался. Он хотел бы рассказать про особенный приятный звон, который разливается у него в голове, когда удается искать правильно. Но не стал ничего говорить, потому что Федор задал ему вопрос из манипулятивной анкеты, цель которой завлечь человека в хрен знает какую, хрен знает зачем существующую сеть.
– Что за мудацкое прозвище у тебя? Какой, на хрен, «Если»?
Они сидели над «группами смерти» уже третий час. Максим сначала чувствовал голод, а когда «Деливери клаб» доставил хот-доги, стал чувствовать раздражение.
– Это от фамилии никнейм, – Федор, кажется, не обиделся на два грубых слова, – давно придумал, еще в детстве.
– Ифочкин. При чем тут?
– If по-английски «если».
– А фон откуда взялся? Тебя в бароны произвели, Фифочкин?
Федор отвернулся и не стал продолжать дискуссию. Ему хотелось сказать что-то едкое про фамилию Печекладов, но он не стал. Еще минут двадцать они листали социальные сети, оба что-то записывали в блокноты, когда дверь в келью Федора отворилась и вошли Аглая и Елисей.
Они только что были на выставке в Институте современных искусств, и Елисей наконец увидел живьем ту самую прощальную работу Аглаи, посвященную Наре. Сначала он долго не мог найти ни дочь, ни ее работу. Осмотрел грудастую женщину, сделанную из виниловых пластинок. Постоял перед огромным, пять на три метра, полотном, сплошь расшитым пайетками. До полотна можно было дотрагиваться. Если провести по нему пальцем, пайетки переворачивались, и оставался след. Посетители выставки рисовали и писали на пайетках. А потом, дойдя до конца полотна, читали название и аннотацию: «Русалочья кожа. Русалки огромные, величиной с кита, но кожа у них очень нежная. На воздухе любое прикосновение доставляет русалкам нестерпимую боль». И имя автора – одна из однокурсниц Аглаи, которая участвовала в травле в студенческом чате, когда Аглая впервые показала товарищам свой триптих.
Он висел в самой глубине зала. Триптих. Три рассеченных вертикально куска оргалита, на каждом из которых изображалась Нара. И щель рядом с Нарой или в одном случае – даже по самой Наре. Щель – это была Нарина смерть, рассекавшая Аглаину жизнь на «до» и «после». Елисею нестерпимо захотелось заглянуть в эту щель, он заглянул и – увидел там летящую девушку. Там в мрачном пространстве за трещиной летела Аглая на почти невидимой цирковой лонже. Через пару часов Аглая вернулась с того света, отец и дочь купили хот-догов и присоединились к своей расследовательской группе.
– Так, объясните мне по порядку, как эта штука работает, – сказал Елисей, когда покончено было с приветствиями, а хот-доги, которых оказалось по четыре на человека, еще оставались.
И Федор принялся объяснять:
– Существуют социальные сети, так?
– Люди целыми днями не работают, пишут в них всякую хрень, а владельцы всего этого говна зарабатывают кучу денег, – вставил Максим, ибо два проглоченных хот-дога не совсем еще справились с его дурным настроением.
Но Федор продолжал невозмутимо. Время от времени в социальных сетях люди начинают играть в какие-нибудь игры. То вывешивают свои детские фотографии, то обливаются холодной водой, снимая это на видео.
– И если придумать игру, в которую все играют, то заработаешь бабушек, – буркнул Максим.
Федор согласился и продолжал. Некоторое время назад в социальной сети «ВКонтакте» появилось несколько десятков популярных игр, в которые играли подростки. «Киты плывут вверх», «Море китов», «Разбуди меня в четыре двадцать»… Смысл игры заключался в том, что некий куратор давал играющему в «Море китов» подростку последовательно пятьдесят деструктивных заданий: украсть и носить с собой нож, нарисовать на стене в подъезде бабочку или кита, потому что бабочки живут один день, а киты выбрасываются на берег, совершая самоубийство…
– Почему бы леммингов не рисовать? Они чемпионы по самоубийствам, – попытался пошутить Елисей, но никто не засмеялся.
– Лемминги… Никто не знает, как они выглядят, крыса какая-то, – продолжал Федор.
…написать стишок «Кровь моя холодна, холод ее лютей реки, промерзшей до дна, я не люблю людей»…
– Бродский, – вспомнил Елисей. – «Натюрморт».
– Да, Бродский, – Федор кивнул.
…нацарапать на запястье кита или просто нанести себе на запястье раны. Фотографии и отчеты о выполненных заданиях следовало размещать в группе, снабжая их комментариями типа «по- взрослел – умер», «настроение – суицид», «там хорошо, там вечность»…
– И прочей подобной безвкусицей, – резюмировал Елисей.
– Пап, – сказала Аглая за спиной, – где вкус и где подростки?
С каждым разом задания становились все деструктивнее, и наконец подросток получал номер и дату, в которую должен был совершить самоубийство. По данным «Новой газеты», в 2016 году, когда «Киты» были в самом расцвете и никак не преследовались, в России покончили с собой 130 подростков, игравших в «Море китов».
– Почему? – спросил Елисей. – Почему ребенку интересно получать задания от какого-то придурка и царапать себе на запястье кита?
– Пап, это мода, – сказала за спиной Аглая. – Я ни в каких «синих китов» не играла, но, помнишь, таскала нож в сумке и царапала запястья. Теперь понимаю, что это кринж, конечно, но тогда мне нравилось. Жизнь-боль и все такое.
Елисея бросило в пот. Дочка следовала смертельно опасной моде, а он и не замечал. Но Федор с некоторой лекторской интонацией продолжал. В 2016 году, когда одна за другой бросились с крыш и погибли две девочки в Рязани, следователь Дмитрий Плоткин впервые увидел в этих подростковых самоубийствах закономерность. Плоткин рассказал о группах смерти обозревателю «Новой газеты» Галине Мурсалиевой. Та написала статью, которая набрала два с половиной миллиона просмотров и стала настоящей сенсацией. Статью обсуждали, кричали, что какие-то взрослые люди в интернете убивают наших детей, но ни Галина Мурсалиева, ни Дмитрий Плоткин циничных злоумышленников и устроителей смертоносной сети не нашли. Нашли какого-то паренька по прозвищу Филипп Лис…
– Да, да, я помню, – сказал Елисей. – Какого-то прыщавого подонка, который не смог даже денег поднять на этом своем «Море китов», а только издевался над детишками.
Этого Лиса посадили года на три. Группы смерти администрация «ВКонтакте» позакрывала. Особенно постарались блогеры и хакеры. Едва обнаружив в интернете группу смерти, они принимались троллить ее куратора, определяли его IP-адрес и высылали к нему ментов. Одновременно «Медуза» опубликовала две статьи, которые ставили под сомнение сведения, приведенные Галиной Мурсалиевой в «Новой газете». В редакционном разборе статьи «Группы смерти» «Медуза» отмечала, что текст Мурсалиевой – не первый, в котором этот автор пишет об опасности интернета для подростков. То есть Мурсалиева выставлялась заполошной бабкой, которая просто боится интернета и вечно причитает «не ходите, дети, в интернет гулять».
– Старые пердуны из «Новой газеты» просто боятся соцсетей, – кивнул Елисей. – Я тоже так подумал. Статью в «Новой» я не помню, а в «Медузе» помню.
Журналист Евгений Берг в той же «Медузе» написал статью, которая представляла «группы смерти» не реально существующей опасностью, а своего рода городским фольклором, чем-то вроде сказок про крыс-мутантов, живущих в московском метро. Кроме Берга «группами смерти» всерьез интересовался корреспондент «Ленты» Владимир Тодоров, но тот вскоре стал главным редактором, а мода на группы смерти постепенно сошла на нет.
– А группы остались? – спросил Елисей.
– Остались, – кивнул Федор. – Ведет их теперь не Филипп Лис, а кто-то умный.
– Или Филипп Лис вышел из тюрьмы и поумнел, – вставил свое слово Максим, всю лекцию молчавший.
Федор продолжал. Группы эти теперь закрытые, на них нельзя наткнуться, разгуливая по «ВКонтакте». Они как-то таргетируют и приглашают будущих китов лично.
– Зачем это? – встряла Аглая.
– Есть единственная причина, – Елисей оглянулся на дочь, – по которой кто-то умный может что-то вести и таргетировать.
– Какая? – Аглая спросила совсем серьезно.
И Елисей совсем серьезно ответил:
– Он придумал, как их монетизировать. – И Федору: – Как группы смерти монетизируются?
– Я не знаю, – Федор пожал плечами.
– А можно на них посмотреть?
У Федора про «группы смерти» был почти терабайт архива – в основном скриншоты давно закрытых «групп смерти». Они содержали неуклюжие стихи:
Огромный синий кит
Порвать не может сеть.
Сдаваться или нет,
но все равно гореть…
Или идиотские рекламные слоганы: «Жизнь – боль. Если тебе интересно влачить ее дальше, пришли мне 1, если интересно перейти к более интересной части, пришли мне 0». Три раза слово «интересно» в одной фразе. Или преступные диалоги куратора с подростком:
Что надо делать?
Умереть.
А потом?
Воскреснуть.
Как?
Тебе скажут.
А если не воскресну?
Такого быть не может.
Или совсем уж жеребятину, которая непонятно кого могла привлечь: «Киты плывут вверх. Любишь все запретное? Порезы и кровушку? Жми на нож. Самоубийства, нелепые смерти и многое другое. Тебе у нас понравится». На одной из страничек Елисей чуть не разрыдался. Там было видео, в котором девочка бросалась под поезд. И последняя запись этой девочки в чате: «Ня, пока».
– А кто это снимал? – спросил Елисей.
– Какой-то гад ведь снимал, – произнес Максим Печекладов и услышал в голове тот самый приятный звон, возникавший всякий раз, когда он искал правильно.
– Можно как-то понять, на какую камеру снимали, когда? – Елисей посмотрел на Максима.
Но тот, наоборот, отвернулся и подошел к окну.
– Это неважно, это теперь неважно, – пробормотал он.
В голове его был блаженный звон. Он представлял себе злодея. Как он двигается. Что у него на уме. И даже как его зовут на самом деле, а не в нынешней жизни – Эдвард Тич. Капитан Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода. И он мститель, он мстит лицемерам, отрицающим, что за всяким их поступком стоит дьявол, мстит и заставляет признаться. У него есть ключ от всех гаваней Карибского моря – сорокапушечный фрегат «Месть королевы Анны». Он отпирает этим ключом любые крепости. Грабит корабли и города, все богатства которых получены за счет пота, крови и слез туземцев, рабов и каторжников. Грабит этих чванливых джентльменов в напудренных париках и с кружевными манжетами и заставляет признать – они пираты, висельники хуже самого капитана Тича. Он берет в плен и увозит на Безымянный остров посреди океана губернаторских дочек, дочек благородных плантаторов и работорговцев. Этих изнеженных гордячек, этих безупречных юных леди, позволяющих себе целомудрие и кокетство одновременно, умеющих рядиться в шелка и быть неприступными, чтобы посредством этого ядовитого сочетания дьявольского соблазна и дьявольской гордыни управлять своими отцами и женихами, заставлять их добывать муслин, тафту, бархат и бриллианты из пота рабов, из крови туземцев и каторжников. Он свозит этих дьявольских пташек на свой остров и учит там послушанию, учит такой покорности, что, когда капитана нет, они вышивают и поют пиратские песни, а едва завидев вдали три мачты, сами бегут к берегу с радостными возгласами: «Господин! Господин!» И отдают ему свои тела, и плачут слезами благодарности, когда Черная Борода увечит их и одаривает дурными болезнями, ибо только того они и заслуживают, эти ведьмы, – увечий и сифилиса, аминь!
Максим смотрел в окно и думал про капитана Тича, а Елисей обернулся к Федору:
– На действующую какую-то группу смерти можно посмотреть?
– Да, Нара проникла в одну действующую группу.
Молодой человек щелкнул по тачпэду – и на экране появились вересковые пустоши, скалистые горы, покрытые снегом, и над всем этим летел кит balaenoptera musculus.
– Довольно олдскульно выглядит, – в голосе Аглаи было некоторое даже разочарование.
– Да, они тут, типа, хранят традиции, – Федор опять щелкнул по тачпэду. – Тут даже есть девочка, которая назвалась в честь той знаменитой, которая бросилась под поезд.
По экрану поплыл диалог:
Алина Ня. Я уговорила ма набить себе кита на животе.
Море. Смешно. Еще одно доказательство, что твоя ма ничего про тебя не понимает.
Алина Ня. Я боюсь, что ма расстроится, когда я прыгну.
Море. Если ты не прыгнешь, твоей ма будет еще хуже, я же предупреждал.
Алина Ня. Я боюсь, что будет больно.
Море. Больно не будет. Я тебя научу. Ты на верном пути.
Алина Ня. Мне нужно только прыгнуть, больше ничего?
Море. Попробуй найти человека, который снимет это на камеру. И не забудь перед прыжком снять куртку.
Алина Ня. Ты сохранишь меня на сервер?
Море. Когда суицид произойдет, сохраню. Есть люди, которые просто врут, что готовы прыгнуть. Поэтому я заранее не сохраняю.
Алина Ня. Я готова. Пришли мне число и номер.
Море. Номер 318, число 28 декабря.
Алина Ня. Я не буду встречать Новый год.
Море. Ты все еще веришь в Санту?
Алина Ня. 28-го ты разбудишь меня в 4:20?
Море. Разбужу, ангел.
Елисей машинально вытащил айфон из кармана:
– Ее можно как-то найти, эту Алину?
– Уже ищу, – сказал Печекладов, не поворачиваясь от окна.
На айфоне значилась дата: «Четверг, 5 декабря».
Глава 19
Самая досадная претензия, которую портал «Медуза» предъявлял Галине Мурсалиевой, была та, что журналистка «Новой газеты» не удосужилась проконсультироваться по теме подростковых самоубийств ни с одним специалистом, ни с одним психологом, кроме чуть ли не студента Тимура Мурсалиева, который приходился журналистке сыном.
«Глупо не говорить со спецами, глупо», – думал Елисей, слушая в трубке гудки.
– Аллоу! – голос Матвея Брешко-Брешковского был вальяжным.
– Матвей Борисович, это Елисей Карпин, папа Аглаи Карпиной, которая…
– Я-а-а, – психолог слегка растягивал слова, – хорошо вас помню. Вот только запамятовал отчество. Владимирович? Вениаминович?
– Викторович. Можно без отчества.
– Точно! Викторович!
– Это одна из немногих вещей на свете, которую я знаю точно.
Брешковский хмыкнул. В коротком разговоре выяснилось, что у суицидолога совсем не было времени для рабочих встреч, но совершенно случайно отменился ужин с партнером.
– Поэтому давайте, Елисей Викторович, поужинаем. Один час и сорок две минуты я буду в полном вашем распоряжении. И столик заказан.
– Давайте. Где?
– В «Пушкине».
Ресторан «Пушкин» сверкал рождественской иллюминацией, как шкатулка, которую обмазали жидкими блестками и обваляли вдобавок в бриллиантах Svarovski. Когда Елисей подошел, у двери стояла женщина, пожилая, седая, коротко стриженная и неброско одетая. Ей преграждал путь молодой дюжий охранник. Женщина увещевала его:
– Поймите, у меня там, внутри, встреча.
– В этом, – отвечал охранник, – я очень сомневаюсь, сударыня. Позвоните человеку, с которым вы должны встретиться, и если он выйдет за вами, я принесу извинения.
– У меня сел телефон, я бы позвонила, – говорила женщина горестно.
– Боюсь, ничем не могу помочь, – отвечал охранник.
– Это, – Елисей обратился к охраннику, – писательница Людмила Улицкая.
Но охранник был неумолим.
– Фейсконтроль, сударь, это контроль внешнего вида, а не профессии, – он сделал шаг в сторону, чтобы пропустить Елисея, и поклонился. – Добрый вечер. Добро пожаловать.
– Людмила Евгеньевна, могу я как-то?.. – начал Елисей.
Но автор «Даниэля Штайна» уже шагала прочь, оставив попытки найти общий язык с этим хорошо дрессированным человекоподобным псом.
Матвей Брешко-Брешковский ждал Елисея внутри. Встал и протянул руку для пожатия.
– Здравствуйте-здравствуйте. Как Аглая? Справляется? – Брешко-Брешковский сел, раскрыл винную карту и спросил задумчиво: – Мы выпьем с вами вина? Как вы относитесь к «Пуйи-Фюме»?
– Нет, спасибо, мне еще за руль после ужина.
Елисей знал, что не может выпить бокал вина. Если выпьет один, то выпьет и второй, и третий. Его не беспокоила перспектива бросить машину в тверских переулках на несуразно дорогой парковке, но хотелось для разговора с суицидологом сохранять голову ясной.
Брешко-Брешковский заказал бутылку «Пуйи-Фюме» и, не раскрывая меню, спросил:
– Может быть, возьмем «Шатобриан» на двоих?
У Елисея меню было перед глазами. Он скользнул взглядом – бифштекст а-ля «Шатобриан» 7950 рублей, ого!
– Нет, я как-то стараюсь хотя бы немного поститься, – Елисей соврал.
Он никогда не соблюдал никаких постов, но платить семь тысяч за кусок мяса не поднималась рука. Странное дело, в ресторане «Ля Маре» заказать задорого экзотическую рыбу барамунди или две дюжины устриц финдеклер Елисею казалось нормальным, но дорогая русская еда – это абсурд. Она же своя, значит, должна быть дешевой.
– Рекомендую, – Брешко-Брешковский уверенно ткнул пальцем в Елисеево меню, которое видел вверх ногами, – легендарный салат с ростками сои. Вы знаете историю про салат?
Елисей вопросительно вскинул бровь, и Брешко-Брешковский принялся рассказывать:
– Четыре года назад я был уже довольно модным, но еще довольно толстым психологом. Я сидел на диете. У меня было назначено здесь, в «Пушкине», шесть встреч с людьми из списка «Форбс». По очереди. С интервалом в час. Первый мой визави настаивал, чтобы я съел что-нибудь, хотя бы салат. И я взял салат с ростками сои.
Елисей скользнул взглядом по меню. Салат с овощами, спаржей и ростками сои – 820 рублей. А Брешко-Брешковский продолжал.
– Я ел салат. Я битый час рассказывал этому человеку из списка «Форбс» о проблеме подростковых самоубийств, но богач не дал на нашу программу ни копейки. Второй богач час спустя опять принудил меня съесть что-нибудь, и я опять съел салат с ростками сои. И опять не получил денег.
– Зато хоть салатику поели, – Елисей усмехнулся.
– Я съел пять салатов. Пять, представляете? Я давился салатами, рассказывал богачам, что у нас гибнут дети, не мог добиться ни малейшего понимания, а когда на шестой моей встрече официант принес мне шестой салат, я разрыдался. Вы не поверите, расплакался как ребенок и получил внушительную сумму, чтобы основать фонд «Живи».
Елисей не верил. Эту историю про салаты он читал в книге Чулпан Хаматовой и Катерины Гордеевой «Время колоть лед». История была про Хаматову, которая, давясь салатами, выпрашивала у богачей деньги на детей, больных раком крови. Или все основатели благотворительных фондов давятся шесть раз салатами в «Пушкине», прежде чем получить первые деньги?
Елисей ел свой салат и излагал все, что ему было известно о «группах смерти» и обстоятельствах гибели Линары Тунгуновой. Брешковский часто отвлекался. Отказался от вина, которое принес сомелье, потребовал другую бутылку. Обсудил с официантом салатную заправку. Елисея это подбешивало, но он продолжал рассказ. Принесли горячее – Елисею сибас на гриле (1990 рублей), а Матвею корейку ягненка (2450 рублей). Ковыряя рыбу, Елисей объяснил, как Линара собиралась найти вдохновителя смертоносной сети методом анализа текста. Брешко-Брешковский слушал молча. И когда Елисей закончил, все равно продолжал молчать и расправляться с ягнятиной. Тогда Елисей спросил:
– Вы понимаете, кто и зачем эти «группы смерти» делает?
– Догадываюсь, – Брешковский положил на тарелку последнюю дочиста обглоданную баранью косточку и откинулся на спинку кресла. – Представьте себе машину. Компьютерную программу, которая собирает в социальных сетях колоссальные объемы информации. Только ее, эту машину, интересуют не ваши потребительские привычки, чтобы продать вам пылесос. Продать пылесос – это детский сад. Машину интересует ваше мировоззрение, парадигмы вашего мышления, чтобы можно было эти парадигмы менять.
За соседним столиком сидели пожилой мужчина и молодая женщина. Мужчина был хоть и в потертом, но шитом пиджаке от хорошего портного. Женщина была одета слишком дорого для секс-работницы и слишком ярко для жены. Им принесли аперитив, и женщина говорила капризным голосом:
– Можно мне хотя бы полусладкое? Или «Беллини», или что-нибудь? Я не могу эту кислятину, правда.
Но мужчина улыбался снисходительно и увещевал:
– Надо выпить. Надо привыкать к брюту. Это «Кристалл», ты его распробуешь и полюбишь.
– Никогда не полюблю.
– Меня же ты распробовала и полюбила.
– Не очень-то и полюбила.
Елисей подумал, что вот как раз сейчас мужчина в пиджаке с «Сэвил Роу» меняет своей подруге парадигмы мышления, и спросил:
– Это, типа, манипуляции с массовым сознанием, big data, «Бостон консалтинг групп», что-то такое?
– Что-то такое, – кивнул Брешко-Брешковский. – Представьте себе, что вы относитесь к некоторой группе людей, мировоззрение которых меня не устраивает. Ну, вы, например, нацист, или гомофоб, или оппозиционер. Вас с вашими единомышленниками, нацистами, гомофобами или оппозиционерами, объединяют некоторые особенности речи. Например, у вас тире состоит из двух дефисов, вы пишете «щас» вместо «сейчас» и часто игнорируете заглавные буквы.
– Я пишу тире из двух дефисов, – Елисей кивнул.
– Вот видите, нетрудно догадаться, – Брешковский раскрыл десертное меню и оглядел его рассеянно. – Машина перерабатывает все, что написали в соцсетях люди, у которых неправильное тире, «щас» вместо «сейчас» и нет заглавных букв. Машина выясняет ваши ценности. Вы ведь не потому гомофоб, что хотите быть злым и жестоким. Просто вы любите традиции, детей и женщин. Просто не можете понять людей, которые не любят всего этого. Так говорит мне Машина, и я начинаю подсовывать вам истории, которые подрывали бы вашу веру в традиции и выставляли бы в дурном свете детей и женщин. Или наоборот, всем людям, которые пренебрегают заглавными буквами, я подсовываю истории о геях-традиционалистах, геях- чадолюбцах или геях, любящих своих жен. Сериал «Почему женщины убивают» смотрели?
– Нет, – Елисей покачал головой.
– Там гей любит жену, и это ужасно трогательно.
За соседним столиком тем временем спор продолжался. Мезальянсной паре принесли, кажется, тот самый бифштекс «Шатобриан», на который Елисей пожалел денег, и женщина принялась бифштекс солить и перчить.
– Деточка, что ты делаешь? – мужчина скривил губы.
– А что? Я люблю соленое и перченое.
– А я люблю тебя. И вот какие у меня мысли. Это блюдо тонкого вкуса. Если ты солишь и перчишь его, значит, не различаешь тонкостей.
– Где уж нам до тонкостей.
– А еще ты солишь его не попробовав.
– Да я двадцатый раз его ем тут.
– Тем не менее солить не попробовав значит обнаружить склонность к принятию опрометчивых решений.
Эти двое за соседним столиком мешали Елисею следить за мыслью Брешковского и одновременно служили живой иллюстрацией его мыслей. Елисей сказал:
– То есть вы утверждаете, что существует некая Машина, которая способна изменять мировоззрение людей, подсовывая им истории, которые это мировоззрение расшатывают?
– Основываются на базовых ценностях, но девальвируют смежные с этими базовыми ценностями деструктивные представления. Возьмите десерт, – Брешковский ткнул пальцем в десертное меню, дождался кивка официанта и передал Елисею список сладостей.
– То есть можно гомофоба сделать толерантным, атеиста сделать верующим, охотника превратить в защитника животных?..
– Поговорите с охотниками, они и есть первейшие защитники животных, они любят природу и, в отличие от экологических активистов, знают ее.
Елисей тоже ткнул наугад в какое-то пирожное и попросил двойной эспрессо. Он понимал, что через час от кофе у него поднимется давление, но все равно почему-то заказал.
– Но ведь тогда верно и обратное.
– Верно, – Брешковский устало смежил веки.
– Можно монаха сделать распутником, любящих родителей убедить в пользе инфантицида, а патриота заставить…
– Предать родину? – Брешковский улыбнулся. – Мало вы знаете патриотов, которые наносят родине непоправимый вред? Причем от чистого сердца. Все дело в парадигмах мышления. Если у вас есть Машина, способная их исчислить, вы можете вить из людей любые веревки.
– Так она существует, эта Машина? – Елисей отхлебнул кофе, и уже от запаха у него заломило затылок.
– Я утверждаю только, – Брешковский отломил кусок «Наполеона», – что несколько лет назад меня приглашали ее делать. Очень серьезные люди и за очень серьезные деньги.
– И вы отказались?
– И я отказался, потому что это чудовищно.
– Но почему дети? – Елисей тоже потыкал вилкой какую-то неопознанную сладость. – Почему эти ваши очень серьезные люди не превращают сторонников Навального в активистов «Единой России», а подталкивают к самоубийству детей?
– У меня нет ответа. – Брешковский помахал официанту кредитной картой, показывая, что хочет оплатить счет. – Полагаю, потому, что Машина еще не готова. Ее испытывают на детях, как испытывают лекарство на мышах. Согласитесь, подростками легче манипулировать, чем мной или вами. Машина работает в тестовом режиме.
– Убивает детей ради эксперимента?
– Елисей Викторович, – Брешковский подался вперед и посмотрел собеседнику в глаза, – вы правда думаете, что у «серьезных людей» есть хоть какие-то моральные тормоза?
Подошел официант. Счет разделили пополам. Брешковский оставил щедрые чаевые. Елисей понимал, что разговор заканчивается, но не понимал, как спросить главное. Наконец выпалил:
– Что делать-то?
– Не знаю, – Брешковский встал. – Я веду партизанскую войну. Я вхожу в эти группы смерти как сталкер и в каждом конкретном случае пытаюсь не дать Машине сработать. – Они подошли к гардеробу, и Брешковский продолжил: – Конечно, хорошо было бы построить свою контрмашину. Я даже исследовал вопрос. Это стоит меньше миллиона долларов. Но у меня нет свободного миллиона. У вас, кстати, нет?
– Нет. – Елисей протянул гардеробщику номерок.
– Ну вот видите. Поэтому партизаним. Мне удалось притвориться подростком. У меня там есть ник Мертвая Девочка; всякий раз, когда…
– Вы Мертвая Девочка? – Гардеробщик подавал Елисею пальто, а Елисей раз за разом промахивался мимо рукава. – Вы Мертвая Девочка?!
– Да, ваш юный Пинкертон сделал правильный вывод, но ошибся со знаком. Все погибшие дети погибли после встречи с Мертвой Девочкой. Потому что я пытался остановить их и не во всех случаях преуспел.
– Еще раз! Стоп! – Наконец-то руки попали в рукава, гардеробщик едва заметно двинул в сторону Елисея ладонь, сложенную лодочкой, но Елисей и не подумал про чаевые. – Мертвая Девочка что-то вроде Летучего Голландца. Всякий, кто встретил ее, погибает.
– Нет. – Брешковский одарил гардеробщика чаевыми за двоих. – С тех пор как я стал Мертвой Девочкой, я встретился с двумястами четырнадцатью детьми, которые твердо решили совершить самоубийство. Погибли из них восемнадцать, остальных я отговорил. Это и есть главная, хоть и не афишируемая работа моего фонда. Это и есть.
– А восемнадцать погибших? – Они вышли на улицу, и слова Елисея как будто бы растрепал ветер.
– Это моя неудача. Горькие, но, что называется, допустимые потери.
– Так, а Девочку, Которая Выжила вы знаете?
– Девочку, Которая Выжила я не знаю. – Брешковский закинул за плечо шарф. – Но имею основания считать именно ее, вернее, стоящую за ней команду специалистов настоящими организаторами группы.
– Подождите, Линара встретилась с Девочкой, Которая Выжила и та ее убила?
– Елисей Викторович, – Брешковский едва заметно развернул плечи, как бы начиная уходить, – у меня закончилось время. Мне пора. Приятно было побеседовать с вами.
– Подождите! Я говорю, Линара встретилась с Девочкой, Которая Выжила, и та, кто бы она ни была, убила Линару. Это имеет смысл?
– Это имеет смысл. До свидания. – Брешковский развернулся и зашагал вверх по бульвару к Тверской улице.
Через секунду Елисей догнал его и пошел рядом.
– Матвей Борисович, еще вопрос, простите, меня беспокоит.
– Не беспокойтесь, задавайте ваш вопрос, если нам по пути.
– А как?.. – Елисей пытался приладиться к быстрому шагу психолога. – А нет ли какого-то диссонанса в том, что вот вы, директор благотворительного фонда, который спасает детей от самоубийств, но при этом…
– Что? – Брешковский на ходу улыбнулся.
– Ужинаете в «Пушкине», – выпалил Елисей.
Брешковский расхохотался.
– Елисей Викторович, я очень дорогой, очень высококлассный психолог. Разве не может в благотворительном фонде работать дорогой психолог? Если бы вы, например, создали благотворительный фонд, чтобы послать научную экспедицию на Луну… Бывают же научные благотворительные фонды?
– Бывают. – От быстрой ходьбы Елисей чувствовал одышку.
– Вы купили бы настоящую дорогую ракету или дешевый картонный муляж ракеты на том только основании, что она благотворительная? Дэна Паллотту читали?
– Нет. – Елисей отставал уже на полшага.
– Почитайте! – Это слово Брешковский выкрикнул не оборачиваясь.
И Елисей остановился.
Глава 20
Ugly. Ты что-нибудь помнишь про то, как там?
ДКВ. Там?
Ugly. На том свете, после смерти, по ту сторону – как правильно сказать?
ДКВ. Ты ведь не маленькая? Не тинейджер.
Ugly. Откуда ты знаешь?
ДКВ. Слишком правильные знаки препинания.
Ugly. Хех! Точно. Мне почти двадцать и у меня врожденная грамотность.
ДКВ. Что ты тут делаешь? Это игра для тинейджеров.
Ugly. У меня подруга в нее играла. Она ушла. Покончила с собой. Я по ней очень скучаю.
ДКВ. Ты надеешься найти ее здесь? На сервере?
Ugly. Да, что-то понять про нее. Или почувствовать.
ДКВ. Как ее звали?
Ugly. Нара. (Рядом с этой репликой фотография: Линара и Аглая обнимаются, смеются в камеру и гладят кота.)
ДКВ. Нара наш ангел.
Ugly. Где она?
ДКВ. Она здесь.
Ugly. Почему я не вижу ее?
ДКВ. Ты просто не видишь.
Елисей сидел за барной стойкой, пил третий уже двойной Oban и читал это с телефона. Эту переписку в смертельной группе. Про пользователя с ником «ДКВ» он знал, что это «Девочка, Которая Выжила». Про пользователя с ником UGLY он знал, что это его дочь Аглая. Ему было страшно до чертиков. Так страшно, что виски не брал его. Его девочка играла в смертельно опасную игру с дьявольской машиной. Он рассказал Аглае, что ДКВ – это машина. Но Аглая не поверила, велела не увлекаться теориями заговора. А этот долдон Фома еще и поддержал ее. Аглая написала, что Фома у нее крутой программист и он говорит, не может быть, точно не может быть такой машины, про которую заливал Елисею Брешко-Брешковский. «Пап, Брешко-Брешковский врет про машину каждому встречному, чтобы ему дали миллион на контр- машину. Не бойся за меня, я норм». Она пообещала Елисею, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предпримет попытки самоубийства. Елисей взял с нее клятву. «Какую клятву, пап?» Елисей потребовал, чтобы Аглая поклялась всем стареньким и деревянненьким на свете. Всем, что она любила. Их старой дачей. Дачей Фомы. Старой прялкой, которая стояла у нее в комнате. Коклюшками, на которых прабабушка успела научить Аглаю плести кружева. Всем, что она любила. И она поклялась. «Пап, не бойся, я норм». Но Елисей боялся. Его девочка играла в смертельную игру с дьявольской машиной. А он мог только взмахнуть стаканом, чтобы барменша Маша плеснула туда еще виски.
– Ты в порядке вообще? – спросила Маша.
– Нет. – Елисей сделал большой глоток.
– Я вижу.
И он продолжал читать.
ДКВ. Это ты с Нарой на фотке? Ты красивая. Почему ты UGLY?
Ugly. Меня мама так зовет. Это уменьшительно-ласкательное от имени.
ДКВ. Молодец мама. Что же это за имя?
Ugly. Аглая.
ДКВ. Молодец мама. Хорошо хоть не назвала Эворой, чтобы звать уменьшительно-ласкательным WHORE[7].
Ugly. Хех!
ДКВ. Прости, я не хотела смеяться.
Ugly. Норм, я не обижаюсь. Я вообще-то все детство хотела, чтобы меня назвали Никой.
Елисей читал это, и каждая реплика Девочки, Которая Выжила казалась ему умело расставленным силком. Высмеять имя. Похвалить внешность. Подчеркнуть отсутствие контакта с матерью. Извиниться в смысле «я извиняюсь, значит, я друг». Аглая заявила ему, что никакого нейролингвистического программирования не существует. «Пап, не бойся, я норм». Но он боялся. Даже виски ничего не мог сделать с его страхом. И Елисей продолжал читать, сидя в баре, который был уже пуст, если не считать целующуюся пару на диванчике.
– Последний заказ, – сказала барменша Маша. – Поздно.
Елисей протянул стакан за добавкой «Обана». А мужчина с диванчика встал и попросил еще пару «Б-52». И Елисей продолжал читать.
Ugly. Так как там на том свете?
ДКВ. Я не была на том свете. Я была где-то между.
Ugly. Что прям похоже на белый коридор?
ДКВ. Белый, но не коридор, а скорее вокзал. Много места. И много людей, кроме меня.
Ugly. С ними можно поговорить?
ДКВ. Да, со всеми можно поговорить, но все спешат.
Ugly. Они как духи? Бесплотные?
ДКВ. Нет, их можно потрогать. Но люди какие-то другие на ощупь. Как слайм.
Ugly. А как ты вернулась?
ДКВ. Подошел поезд и я уехала.
Ugly. Поезд?
ДКВ. Стеклянный поезд без машиниста. Ты была в цюрихском аэропорту?
Ugly. Да.
ДКВ. Вот такой поезд. Я села в него одна и уехала. А все остальные люди спешили мимо.
Ugly. И куда тебя привез поезд?
ДКВ. Не знаю. Я села в поезд и уснула. А проснулась уже в больничной палате. В реанимации. С трубкой, торчащей из горла. Брррр!
Ugly. Как ты выжила?
ДКВ. Я забыла снять куртку. Куртка немножко работает как парашют. Из-за куртки меня снесло в сторону на деревья и кусты. И было много снега. Короче, надо обязательно снимать куртку.
Елисей читал это, а пара за его спиной встала с диванчика и направилась к выходу. Девушка, вставая, покачнулась на высоких каблуках. Она была пьяна.
– Ой! – Мужчина подавал ей пуховик, и она чуть не упала. – Держи меня!
Мужчина сказал ей:
– Застегни куртку.
– Мне жарко, – она распахнула полы пуховика и стала похожа на белку-летягу.
Мужчина сказал ей:
– Застегни куртку, там снег. Простудишься, умрешь – придется завести роман с твоей сестрой.
Они направились к выходу. Им навстречу с улицы влетело несколько снежинок. За ними, звякнув, закрылась дверь. А Елисей продолжал читать.
Ugly. Кто тебя снимал, когда ты прыгала?
ДКВ. Мой друг. Когда человек выпиливается, надо, чтобы его провожал друг. Так легче остаться в вечности. Нару ведь никто не провожал, верно?
Ugly. Не знаю, я не провожала. Она ничего не сказала мне. Я бы, наверное, попыталась ее остановить. А как провожают?
ДКВ. Она не доверяла тебе?
Ugly. Не знаю. Я думала, что доверяла. Но это она мне не доверила.
ДКВ. Ты думаешь, у нее не было достаточных причин, чтобы покинуть этот мир?
Ugly. Может быть, и были. Но я очень любила ее.
ДКВ. Ты точно знаешь, что любила именно ЕЕ, а не проводить время с ней, то есть себя?
Ugly. Не поняла.
ДКВ. Тебе было хорошо с ней, а ей было плохо. Не именно с тобой плохо, а вообще со всеми. Ты удерживала ее и этим продлевала ее страдания. Ты готова была удерживать, то есть мучить ее и дальше. Поэтому она ничего не сказала тебе. Ушла одна. Никто ее не проводил и ей теперь трудно остаться в вечности.
Ugly. А как провожают?
Барменша Маша выключила свет. Помещение освещалось только двумя айфонами, Машиным и Елисеевым. Еще немного попадал свет с улицы. От фонаря. Этот свет был рябой, потому что сквозь него валил снег.
– Пойдем, закрылась лавочка, – Маша тронула Елисея за плечо.
– Да-да, – Елисей обернулся и встал, его качнуло.
Они вышли на улицу. Маша присела на корточки, чтобы запереть дверь. Дверь была стеклянная, замок был внизу у самого пола. Пока Маша запирала, Елисей смотрел на ее коленки. Она была в короткой юбке, хоть и снег. И Елисей смотрел на ее коленки. Он был пьян. Коленок было три.
– Дойдешь или проводить? – спросила Маша.
– Это я тебя должен провожать. Красивая женщина одна в ночи.
– Мне в соседний подъезд.
– А мне в соседний дом.
– Ну, тогда, как говорит моя дочь, ня, пока.
Она махнула рукой и пошла. Елисей хотел посмотреть, как она войдет в дом, но снег порошил ему глаза, и он отвернулся. Идти домой было трудно. Ух и набрался же он. Пока прямо, еще ничего. Но когда потребовалось повернуть за угол, Елисея мотнуло, и он бы упал, если бы не схватился за поручень автобусной остановки. Там была автобусная остановка. Он постоял, отдышался и пошел снова. Мотало, конечно. Но в целом курс удавалось выдерживать. Вскоре Елисей пришел домой. Разделся, закурил, налил себе еще виски и стал читать дальше.
ДКВ. Ты взрослая, я не буду нести тебе эту мистическую чушь, которую рассказывают тут тинейджерам. На самом деле все материально. Провожающий берет телефон уходящего, фотографирует его и снимает видео. Потом отдает админу.
Ugly. Видео?
ДКВ. Весь телефон. Все видео, фото, соцсети, переписка. Админ кладет все это на сервер и Машина генерит из этого материала человеку вечную жизнь. Новые записи, фото, ты можешь с человеком поговорить, человек всегда онлайн и никогда не стареет. Это и есть бессмертие души. Нару никто не проводил и материала для ее настоящего бессмертия недостаточно.
Ugly. У меня есть много материалов с ней. Переписка, фотки, видео.
ДКВ. Нужно еще видео с места ухода. Оно открывает профиль.
Ugly. Возможно, там записали что-то камеры. Я попробую достать.
ДКВ. Не обязательно сам уход. Просто видео с места. Можешь хоть себя снять на этом месте.
Ugly. Ок.
ДКВ. И лучше снять видео в 4:20.
Ugly.???
ДКВ. Просто фишка такая. Видео, снятые в 4:20, получают приоритет. Человек, который ушел в 4:20, живет более насыщенной жизнью.
Ugly. Нара ушла в шесть вечера.
ДКВ. Это неважно. Важно, когда записано видео с места ухода.
Ugly. А как это все передать?
ДКВ. Через облако.
Ugly. Я не очень умею с облаками.
ДКВ. Можем встретиться. Прямо на месте.
Елисея бросило в пот. Нара встречалась с Девочкой, Которая Выжила и в тот же день погибла. Его девочка собиралась встречаться с Девочкой, Которая Выжила… Брешко-Брешковский говорил, что Девочка, Которая Выжила – это и есть дьявольская машина… Он открыл холодильник, достал бутылку боржоми и сделал несколько больших, обжигающих холодом глотков. Сунул руку в карман, хотел снова достать телефон, но телефона в кармане не было.
Огляделся, принялся метаться по пятидесятиметровой кухне-гостиной. Где же телефон-то? Где же? Пьяный был, соображал и двигался плохо. Зацепил бедром стол, рассыпались бумаги, в том числе стопка ксерокопий Нариного блокнота. Рисунки лежали в обратном порядке. Елисей нагнулся поднять. Изображение расплывалось перед глазами. И тут Елисей увидел. Никогда не мог достаточно расфокусировать взгляд. Ничего не мог разглядеть в Нарином нагромождении линий, кроме имени Fedor von Yesly в день операции на глазу. А тут увидел – на верхнем, то есть на последнем рисунке Нары, сделанном в день встречи с Девочкой, Которая Выжила, был изображен человек – Матвей Брешко-Брешковский.
Телефон нашелся. Елисей позвонил бывшей жене. Она долго не отвечала. Посмотрел на часы. Часы показывали 03:58. Наконец она ответила. Шепот в трубке:
– Что случилось?
– Аглая дома? – Он еще надеялся.
– Ты с ума сошел. Звонишь в четыре часа ночи. Спит Аглая давно. Ты пьяный, что ли?
– Встань и пойди посмотри, Аглая дома? – Он надеялся, он готов был поверить.
– Ты пьяный, спи.
– Я пьяный, но это очень серьезно. Встань. И. Пойди. Посмотри, – Елисей для убедительности произносил слова раздельно. – Аглая? Дома?
– Уй, блядь, наказание…
Елисей услышал в трубке, как бывшая жена встает и шаркает тапками. Потом услышал, как медленно с тихим скрипом поворачивается дверная ручка и открывается дверь. Потом жена прошептала:
– Не вижу.
Потом Елисей услышал, как щелкнул выключатель, и жена сказала:
– Ее нет, – и через мгновение закричала: – Аглик! Где она?! Ее нет! Что случилось?!
Елисей слышал топот, она бегала по квартире.
– Аглик, ты где? И куртки нет. Она ушла! Что случилось?!
Но Елисей не слушал и не отвечал. Шнуровал ботинки, пальцы не слушались, пьяный дурак, за руль не сможешь, такси, «нам важно, кто вас везет», «оцените последнюю поездку», быстрей, давай быстрей, сволочь! Схватил куртку и побежал к лифту. Картинка, изображающая радар в приложении Goodtaxi, вертелась медленно. Он уже выбежал из подъезда, а программа все искала и не находила ему такси. Елисей добежал до ворот своего охраняемого двора, когда заметил, что приложение, по обыкновению, ищет для него машину категории премиум. Переключил на эконом. Их должно быть больше. Елисей приложил к калитке магнитный ключ и дернул. Калитка не поддалась. Еще раз приложил ключ, еще раз дернул. Калитка запищала и открылась. Приложение продолжало бесплодно искать такси. Просило оценить прошлую поездку, предлагало какие-то бонусы, а такси не находило. Ищи, сволочь, такси!
Он не знал, зачем бежит. Просто не мог стоять на месте. Добежал до автобусной остановки, у которой чуть не рухнул полтора часа назад по пути домой. На остановке сидел бездомный человек. У него была тележка из «Ашана», расположенного неподалеку. В тележке размещался весь скарб бездомного – зонтик, термос, одеяло, картонная коробка, бумажный пакет от бесплатного обеда, которые раздает благотворительная организация «Ночлежка». Он был закутан в тулуп. На голове у него был пуховых платок. Он спал или умер. Но Елисею было все равно. Ищи, сволочь, такси.
И тут он увидел. Такси подъехало к угловому дому. Из него вышла молодая пара. На крыше такси зажегся маячок, означающий, что машина свободна. Елисей пнул бездомного, чтобы тот проснулся, если еще не замерз насмерть. И побежал.
– За что? – пролепетал бездомный у Елисея за спиной.
– Не спи, замерзнешь.
Такси разворачивалось. Елисей бежал, махал руками и кричал:
– Стой! Стой!
Такси развернулось и поехало прочь. Его немножко носило вправо и влево в снежной колее. Медленно, но такси уезжало. Елисей нагнулся, на бегу слепил снежок и кинул в заднее стекло. Машина остановилась. Елисей добежал до нее, распахнул заднюю дверь и плюхнулся на сиденье.
– Охуел, что ли? А если б разбил? – Водитель обернулся, он, наверное, был боксером, у него был сломанный нос.
– Прости, поехали скорей, Хитровка!
– Какая Хитровка? Ты адрес скажи.
Елисей назвал адрес Аглаиного института. И вот он едет.
Глава 21
Елисей Карпин едет. В городе снег. Машин мало, но движутся они медленно. А на Ленинградском проспекте совсем медленно. Снегоуборочные оранжевые грузовики с желтыми мигалками выстроились по всем полосам лесенкой, чистят улицу, и их никак нельзя миновать. Зачем они выстраиваются так лесенкой? Чтобы устроить затор? Чтобы скорая помощь не успела на инфаркт миокарда? Чтобы отец не успел к дочери, которая пошла встречаться со смертельной Машиной?
Водитель говорит, что вообще-то служит в Национальной гвардии, вообще-то офицер, но по ночам подрабатывает таксистом. А Елисей думает, что надо было взять телефон у Лошади. Возможно, он дежурит. Или знает телефон вахтера, который сегодня на дежурстве. Идиот! Машина едет медленно. Таксист извиняется, но не за медленную езду, а за то, что вот он офицер, но работает таксистом.
– Это не потому, что там довольствие плохое или что. Просто люблю кататься. Чтобы не кататься зря.
А Елисей думает, что надо бы позвонить бывшей жене. Все объяснить. Но не звонит. Потому что он не может сейчас ничего объяснить. Он звонит Аглае. Вместо гудков слышит музыку Рамина Джавади из «Игры престолов». С каких это пор у Аглаи Джавади? Аглая не берет трубку. Елисей пишет ей: «Малыш, стой!», «Малыш, не ходи!», «Глашенька, счастье мое, жизнь моя, любимая моя девочка, ты мне обещала, ты клялась – стой!». Нет ответа. Надо было взять телефон Фомы. Как так у тебя нет телефона бойфренда дочери? Идиот!
У Белорусского вокзала кавалькада снегоуборщиков сворачивает направо на площадь, и такси едет быстрее. Елисей находит в бумажнике визитку и звонит следователю Максиму Печекладову. Гудки, гудки, спит, наверное, следователь.
Следователь Максим Печекладов не спит. Он бежит вниз по лестнице. Лестница узкая и темная. Очень старый, покосившийся дом в Кривоколенном переулке. Рыжая Глаша тащит Максима за руку. Это ее, Рыжей Глаши, дом. Они с Максимом занимались любовью, но вдруг Рыжая Глаша прервала это занятие. Не то чтоб совсем на полуслове. Но Максим бы продолжал. А Рыжая Глаша вскочила, стала натягивать джинсы прямо на голое тело и скомандовала:
– Одевайся! Пошли быстро!
Максим не стал переспрашивать. У Рыжей Глаши бесполезно переспрашивать. Она говорит только то, что хочет, а больше не говорит ничего. Стал одеваться. Рыжая Глаша скомандовала:
– Быстрее!
И вот теперь тащит его по лестнице вниз, а Максим ничего не спрашивает, думает только о том, как бы не споткнуться на выщербленных ступенях, потому что трудно бежать со скоростью Рыжей Глаши и не споткнуться. Они выскакивают на улицу и бегут к черной BMW i8. Рыжая Глаша вытаскивает из кармана ключ. Машина заводится и освещается изнутри еще прежде, чем Максим и Рыжая Глаша успевают добежать до нее.
Распахивают двери. Садятся.
– Мы куда? – спрашивает Максим.
– Белая Глаша, – говорит Рыжая Глаша.
Но это она не Максиму говорит, а машине. Машина высвечивает на приборной панели слова «Белая Глаша», в динамиках звучит Рамин Джавади из «Игры престолов», и через пятнадцать секунд голос Аглаи Карпиной отвечает:
– Алё.
– Глань, ты как?
– Норм, иду.
– Далеко?
– Почти пришла.
– Не спеши там особо. Мы скоро, минут пять. Увлеклись там немножко.
– Хех! – Белая Глаша улыбается в трубку. – У Макса хоть руки не дрожат после этого увлечения?
– Ничего у меня не дрожит, – говорит Максим Печекладов. – Гланя, привет.
– Макс, привет.
Так говорит Аглая Карпина, подходя к дверям института. Звонит в звонок. Сквозь стеклянные двери видно, как в глубине здания зажигается свет и к дверям идет вахтер Иван Копылов, Лошадь. Он возится с ключом, отпирает дверь.
– Ванечка, привет.
– Привет, ангелица!
Иван обнимает Аглаю, Аглая прижимается к нему, и тут Иван чувствует, что Аглая дрожит.
– Дрожишь, трусик?
– О-о-ох, Ванечка, – Аглая дышит Ивану в шею.
– Хочешь, я вместо тебя пойду?
– Смеешься?
– Тогда, – Иван держит Аглаю за плечи и отстраняет на длину рук, – позволь напечатлеть тебе один безе.
И целует ее в щеку. Аглая вырывается. Шагает вверх по лестнице. Иван крестит ее вслед.
– Я рядом, помнишь?
Но Аглая не оборачивается. Шагает вверх по ступенькам и повторяет про себя одну фразу, единственную фразу, которую решилась сказать.
Можно было поехать на лифте, но Аглая идет пешком. Второй этаж, третий, четвертый, пятый. Длинные лестничные пролеты. 6-й этаж. Гостиная. Аглая снимает куртку, бросает ее на пол, подходит к окну, распахивает его, впервые смотрит сверху, с того места, где Нара была еще жива, вниз, на то место, где она погибла. Светло вокруг, рождественские огоньки. Аглая достает телефон и начинает снимать видео. Декабрь теплый. На улице около ноля. Но Аглая дрожит.
«Малыш, ответь», – пишет Елисей в ватсапе, а дальше просто листает записную книжку в надежде, что там найдется какой-нибудь волшебник, кто-нибудь, кому позвонишь, а он все разрулит. Но нет такого человека. Такси движется к Лубянке по Театральному проезду. Большой театр сверкает. Гостиница «Метрополь» сверкает. Тут все сверкает. Елисею хочется выскочить из машины и бежать. Кажется, что бегом напрямик быстрее, чем кругами по односторонним улицам. Но нет, это только кажется, ты не пробежишь далеко, старый мешок с дерьмом. Елисей листает записную книжку в телефоне, буква «А» заканчивается, начинается буква «Б». Брешко-Брешковский Матвей Борисович, психолог. Елисей нажимает вызов. И слышит ответ:
– Алло. Елисей Викторович? Я во Франкфурте, и здесь два часа ночи. Что-то случилось?
– Простите за такой звонок. Моя дочь прямо сейчас пошла встречаться с Девочкой, Которая Выжила. Я думал… Что мне делать?
– Это вряд ли, – отвечает Брешко-Брешковский очень спокойно.
– Что вряд ли?
– Девочка, Которая Выжила, я говорил вам, это Машина, компьютерная программа, с ней нельзя встретиться. Полагаю, делать ничего не нужно. Вы звонили Аглае?
– Она не отвечает.
– Полагаю, она спит. Полагаю, и вам тоже хорошо бы поспать. Выпейте рюмку чего-нибудь и…
– Я уже выпил бутылку.
Такси сворачивает на Покровский бульвар, и Елисей кладет палец на ручку двери, как стрелок кладет палец на спусковой крючок, готовясь к быстрому выстрелу.
– Давайте так, я вернусь из Франкфурта через три дня, и мы поговорим, – говорит Брешко-Брешковский. – Мне кажется, вам помощь нужна больше, чем вашей дочери.
Так говорит Брешко-Брешковский.
Но он врет. Он запарковал машину в Старосадском переулке и шагает к Институту искусств по пустым улицам. На нем светло-серое пальто Etro, оно расстегнуто, его полы треплет ветер. Мимо проезжает черный BMW i8 и брызжет Брешко-Брешковскому на пальто снежной кашей из-под колес. Он оборачивается, отряхивается. Господи, Ты видишь? У него под пальто серый кардиган Loro Piana.
Через минуту он подходит к служебному входу Института искусств и открывает его своим магнитным ключом. Идет по темным коридорам к лифту, поднимается на шестой этаж. Заходит в гостиную и видит силуэт девушки в окне.
– Аглая.
– Матвей Борисович, – девушка отвечает не оборачиваясь.
– Ты не удивилась.
– Я догадалась.
– Умная. Это хорошо, что ты умная. Значит, ты все понимаешь.
– Я не все понимаю, – Аглая оборачивается и садится на подоконник спиной к раскрытому окну.
– Например? – Брешко-Брешковский приближается.
И тут Аглая произносит фразу, которую так долго готовила:
– Зачем вы убили Нару?
– Ради жизни, – Брешко-Брешковский приближается.
– Убили ради жизни?
– Да. Когда я был еще мальчиком, мой брат влюбился в девушку. Она была очень привлекательна. Как ты или как твоя Нара. И она пользовалась своей привлекательностью. Вы ведь не можете ею не пользоваться, не пускать ее в ход, вы ведь не можете, верно? Эта девушка заставляла моего брата совершать ради нее сумасбродные поступки. Он бросил ради нее институт, хотел уйти из дома. Кончилось тем, что она примотала моего брата к себе скотчем и прыгнула вместе с ним с двенадцатиэтажного дома. Меня поразило то, что в нашем кругу московской интеллигенции жалели не одного моего погибшего брата, а их обоих. Моя мать сутки напролет плакала, обнявшись с матерью той девушки. Священник добился разрешения и отпел их. Их похоронили рядом, как влюбленных, хотя на самом деле они были убийца и жертва. Такие женщины, как вы… Вы ведьмы. Вы не можете отказать себе в удовольствии играть с огнем. В вас есть колдовство, и вы используете его против людей. Вы должны прятать это, а вы выставляете напоказ. Себя мучаете и мучаете людей вокруг. Сейчас ты прыгнешь и сама увидишь, что станет легче.
– Я не собираюсь прыгать. Я обещала папе.
– Зачем же ты пришла?
– Проводить Нару.
– Зачем провожать, если можно отправиться вместе с ней? Я поселю вас вдвоем на сервере. Ты уже оставила о себе столько информации, что душа твоя сохранится. Я позабочусь об этом. Ты будешь каждый день онлайн, и твоя Нара будет с тобой. Это бессмертие. Вы будете бессмертны, вечно молоды и вечно вместе. Вы не сможете никого больше убивать, не сможете никому причинять страданий, но зато и ваши собственные страдания прекратятся. Я позабочусь.
– Я не очень страдаю. Я думала, что боль будет невыносимой и бесконечной, а она уже почти стихла.
– Боль вернется, – Брешко-Брешковский совсем уже рядом. – Ты же сама и вернешь ее, такова твоя суть.
– Тогда я обращусь к специалистам. Но не к вам. Вы будете сидеть в тюрьме или в психушке – и это лучший способ проводить Нару, который я нашла.
Аглая приподнимается на руках, чтобы спрыгнуть с подоконника внутрь комнаты. Ее ягодицы на мгновение повисают в воздухе, опирается она только на ладони. В этот момент Брешко-Брешковский хватает девушку за ноги и перекидывает за окно. Она падает с шестого этажа вниз.
Елисей видит, как она падает. Такси подъехало минуту назад. Елисей бросил водителю тысячу рублей и дернул пальцем дверную ручку, как спускают курок. Водитель собирался дать Елисею сдачу фальшивой пятисотрублевой бумажкой. На банкноте вместо «Банк России» написано было «Банк лохов», и водитель любил воображать себе, как его клиенты, проснувшись утром, чувствуют себя лохами. Но Елисей даже не обернулся за сдачей. Он бежал и смотрел на силуэт дочери в окне шестого этажа. Он не сомневался, что это Аглая. А потом увидел, как тело ее опрокинулось.
Он бежит и видит, как она падает. До того места, где Аглая через мгновение упадет, – несколько метров. Елисей бежит. У него мелькает мысль, что не надо пытаться ее поймать, не поймаешь. Надо попытаться ее толкнуть, столкнуть со смертельной траектории падения. Тогда, может быть, она будет ранена, но жива. И он толкает изо всех сил. Но промахивается. Руки толкают пустоту, он теряет равновесие и, падая, видит краем глаза, как Аглая взлетает вверх. Потом опять падает вниз, опять взлетает вверх, падает, взлетает, падает, взлетает и наконец повисает метрах в пяти над Елисеем. И смеется:
– Привет, пап, – смеется совершенно счастливо, как смеялась последний раз только в детстве.
– Глань, ты как? – кричит от угла дома Фома и стравливает лонжу.
– Норм, только нос об стену обшкрябала.
Смеется и медленно спускается к Елисею, как ангел, который осенит сейчас крыльями и скажет: «Ну что ты, бедный мой, ну что ты, смотри, все ведь кончилось хорошо».
Когда девушка совершает кульбит из окна, Брешко-Брешковский видит лонжу, прицепленную синим сверкающим карабином к ее поясу. Понимает, что это ловушка. Пытается схватить Аглаю за ноги, остановить падение. Но не успевает. Видит на подоконнике ее рюкзачок, маленький рюкзачок, и слышит, как за спиной с грохотом распахивается дверь. И зажигается в гостиной весь свет.
Брешко-Брешковский открывает рюкзачок на- удачу, а там нож, макетный нож с оранжевой ручкой и острым ломким лезвием. Матвей выдвигает лезвие. Сзади Матвея хватает за плечи кто-то сильный. Держит и кричит в окно:
– Я его поймал, суку!
Матвей выворачивается и несколько раз бьет этого человека ножом в живот. Это тот вахтер, который назвал его, Матвея Брешко-Брешковского, пустым бамбуком. Матвей помнит. Матвей не забудет. Матвей никогда не забывает никакую обиду. Он бьет этого верзилу ножом в живот, пока не ломается лезвие, а потом продолжает бить без лезвия. Верзила кричит:
– Давайте скорей! Он меня тут чем-то пыряет.
Держит, а потом отстраняет за плечи и с размаху бьет лбом в переносицу. Свет гаснет. Когда Матвей приходит в себя, он лежит на полу. На него надеты наручники. Над ним стоит тот следователь, который приходил консультироваться про подростковые «группы смерти». Следователь говорит:
– Все записалось?
А незнакомый тощий мальчишка лет двадцати отвечает следователю:
– Все записалось, с пяти камер.
А чуть поодаль на стуле сидит тот вахтер, который называл Матвея пустым бамбуком. Вахтер держит руками свой пивной живот. У вахтера на майке и на руках кровь. На коленях перед вахтером стоят две молодые женщины. Белая, очень тонкая, и рыжая, очень мускулистая, что видно даже несмотря на одежду. Белую Матвей знает, это Аглая Карпина, жива-невредима. А рыжую Матвей не знает. Они рвут какую-то ткань, и белая приговаривает:
– Сейчас, Ванечка, сейчас.
Еще Матвей видит дверь. В нее входит Елисей Карпин. Запыхавшийся, весь в грязи и в поту. Медленно приближается и говорит:
– Во Франкфурте, да?
И футбольным пыром, тяжелым ботинком сильно бьет Матвея в голову. На этот раз Матвей не теряет сознание, но чувствует облегчение. Слышит, как следователь говорит:
– Викторыч, охолони, не порть мне трофей.
Матвей чувствует облегчение. Всё! Борьба с ведьмами закончена! Они погубили его брата, погубили еще сотни мужчин и мальчиков, а теперь погубили и его, единственного, кто не поддавался, а пытался оказать сопротивление их смертоносным чарам. Они победили. Зло победило. Конец. Матвей, Мотя Брешко-Брешковский сражался до конца, но больше сражаться не должен. Вот только теперь сознание оставляет его.