Глава 22
– Хаматова вступилась, – сказала Аглая.
– Пиарщики и эсэмэмщики у Мотеньки лютые, – отвечал Елисей.
Они сидели в палате Первой Градской больницы возле постели Лошади. Главный врач, приятель Елисея доктор Алексей Свет, заходил утром, заверил, что пациенту можно есть все что угодно, что внутренние органы не задеты, а макетный нож пробил только брюшину в пяти местах. Операция прошла успешно, через пару недель, сказал доктор Свет, будете как новенький. Вот только алкоголь нельзя, потому что антибиотики, а есть можно без ограничений.
И Лошадь ел без ограничений. Когда из Института современных искусств Лошадь на скорой повезли в Первую Градскую, Елисей и Аглая были с ним. Из больницы Елисей вернулся домой, поспал пару часов после той безумной ночи, потом встал и собственноручно приготовил старому другу капрезе. Резал помидоры и моцареллу, испытывая детскую какую-то нежность. Аккуратно сложил салат в красивую виллероевскую миску, налил в пластиковые пробирки (завалялись после какого-то проекта с «ГлаксоСмитКляйн») оливковое масло и моденский уксус, упаковал тщательно и поехал навещать. Аглая присоединилась по дороге.
Теперь Лошадь ел, нахваливал и поминутно спрашивал:
– А бухла-то, значит, не принес?
– Тебе нельзя, у тебя антибиотики.
– Рыба, май френд, я не спрашиваю, можно мне или нельзя, я спрашиваю, принес ты или не принес.
И приятели смеялись уже в десятый, наверное, раз этой немудреной шутке.
Аглая тем временем копалась в телефоне.
Всю ночь до утра и первую половину дня в социальных сетях по поводу задержания Матвея Брешко-Брешковского никто не высказывался. Но как только в районе полудня знаменитый адвокат Илья Кольчевский посетил подозреваемого в следственном изоляторе, социальные сети взорвались.
По версии адвоката, знаменитый психолог и общественный деятель Матвей Брешко-Брешковский стал жертвой чудовищной провокации. В закрытой группе во «ВКонтакте», где общаются молодые люди, склонные к самоубийству, с господином Брешко-Брешковским познакомилась некая девушка. Она сообщила, что собирается покончить с собой. Назвала время и место пред- полагаемого суицида. Движимый профессиональным чувством долга и обостренной эмпатией, господин Брешко-Брешковский отправился по указанному адресу, чтобы самоубийцу остановить. Переговоры с самоубийцами – это профессиональный конек психолога – много раз приводили к спасению молодых людей с неуравновешенной психикой. Но на этот раз самоубийство оказалось поддельным. Девушка была обвязана цирковой лонжей, выбросилась из окна, ничуть не пострадала, записала всю сцену на видео и обвиняет господина Брешко-Брешковского в том, что тот пытался убить ее. Мотивы девушки неясны. Про нее известно только, что она студентка Института современных искусств и, возможно, задумала какой-то чудовищный перформанс, далеко выходящий за пределы общепринятой этики. Впрочем, господин Брешко-Брешковский не намерен подвергать девушку уголовному преследованию, а хочет только отстоять свое доброе имя и профессиональную репутацию, доказав свою невиновность.
Адвокат так и произнес – «доказать невиновность», и Елисей подумал, что в России вообще все сошли с ума, раз уж и адвокаты теперь позабыли о презумпции невиновности. Сразу после выступления адвоката посыпались заявления звезд. Артисты, писатели, музыканты, ученые, знаменитые блогеры один за одним записывали и выкладывали в «Ютьюб» видео, в которых говорилось, что это запредельная жестокость – сажать в тюрьму психолога, вся вина которого в том, что он пытался спасать молодых людей от самоубийства. Аглаю стали донимать журналисты. Пару раз она ответила, но вопросы сбивали ее с толку, и Елисей настоял, чтобы они вместе с дочерью написали и выложили в социальных сетях ее пресс-релиз для всех. И больше никаких комментариев.
– «Привет, – Елисей диктовал и смотрел, как ловко Аглая набирает в телефоне текст двумя большими пальцами, – меня зовут Аглая Карпина…»
– Пап, зачем в моем «ВКонтактике» писать, как меня зовут? Там и так написано.
– Хорошо, сотри.
– «Три с половиной месяца назад моя подруга погибла, выпала из окна общежития Института современных искусств. Все тогда подумали, что это самоубийство. Но у нас есть основания полагать, что моя подруга была убита. Эти основания будут представлены в суде».
– Пап, то есть не надо писать, что там телефон пропал, что она ехала кота кормить и все такое?
– Не надо. Основания будут представлены в суде.
– Ок, согласна.
– «Чтобы изобличить преступника, я хитростью заманила его на встречу, раскрыла ему, что мне известна его роль в гибели моей подруги…»
– Пап, как у тебя получается такую суконную канцелярщину писать?
– Навык. Окей, давай дальше. «В ответ психолог Брешко-Брешковский попытался меня убить, и эта попытка зафиксирована пятью видеокамерами. На записи хорошо видно, как Брешко-Брешковский хватает меня за ноги и выбрасывает из окна. Видеоматериалы будут представлены в суде».
Буквально через несколько минут после того, как текст, составленный Аглаей и Елисеем, был выложен в социальные сети, последовал ответ: «Адвокат Кольчевский на срочно созванной онлайн-пресс-конференции решительно опроверг сведения, которые приводит в своем блоге Аглая Карпина. Адвокат сказал: “Да, на видео действительно мой подзащитный хватает Аглаю Карпину за ноги, но это для того, чтобы предотвратить ее падение из окна, поймать за ноги, спасти”».
– Сука какая! – сказала Аглая, долистав ленту новостей до этого адвокатского выступления.
– Не ругайся, ангелица, – Лошадь смешал остатки оливкового масла и уксуса и с удовольствием выпил.
А Елисей сказал:
– Очень странное чувство. Я там был. Я видел все своими глазами. Я лично звонил Мотеньке, и он врал мне, что сидит во Франкфурте. Врал мне в телефон, сука. Но столько людей уважаемых, значимых для меня, защищают Мотеньку, что я уже даже не знаю, что думать. Может, я неправ? Может, он действительно пытался тебя спасти?
– Пап, – Аглая прибиралась у Лошади на тумбочке, но тут обернулась и посмотрела отцу прямо в глаза. – Пап, это я там была, на окне, я своим, собственным своим телом чувствовала, пытается он поймать меня за ноги или выбрасывает за ноги из окна, окей?
– И что ты почувствовала? – Лошадь вытирал масляные губы, и не видно было улыбки.
– Иди к черту, Ванечка! – Аглая замахнулась влажной салфеткой.
А Елисей листал ее телефон. Там были и оскорбления. Писали, что «сучка ради хайпа пыталась подставить хорошего человека». Писали: «У нее папаша на Кайене ездит, богатенькая сучка, думаешь тебе все можно?» Писали: «Да она сатанистка» – и подкрепляли это утверждение фотографией Аглаи в костюме зомби, сделанной в прошлом году на Хэллоуин. А следом было сообщение, что на Change.org размещена петиция с требованием освободить Матвея Брешко-Брешковского, и под обращением уже десять тысяч подписей.
– Если бы я там не был, – пробормотал Елисей, – я бы вот хрен по новостям и социальным сетям отличил добро от зла.
– А ты и не можешь отличить добро от зла. – Лошадь сказал это громко, отчетливо, громче, чем принято говорить в больнице.
– В смысле?
– В смысле, добро и зло отличить друг от друга нельзя. Знаешь почему? Потому что они ничем друг от друга не отличаются. Ты не можешь их отличить, Рыба, ты можешь только выбрать между ними.
– Как же выбрать, если нельзя отличить?
– Вот так и выбрать. Вслепую. А на Страшном суде тебе разъяснят, правильно ты выбрал или ошибся.
– То есть, типа… – Елисей отложил телефон и посмотрел на старого друга пристально. – Типа, вот человек в гестапо служил, сжигал целыми днями людей в газовых камерах и думал, что это добро?
– Ну конечно. – Лошадь был совершенно серьезен. – Они своих детей к себе на работу в концлагеря водили. А дети потом сочинения в школе писали, какое гуманное и полезное учреждение – концлагерь.
– Ну, не все…
– Вот, кто не все. – Лошадь попытался повернуться и спустить ноги на пол, но лицо его исказилось от острой боли. – Кто сомневается в своей правоте, тот да. Но вообще-то люди не сомневаются ни хрена. Они самую кромешную жуть делают с полной уверенностью, что творят добро.
– Но ты-то…
– Я – что? Я за ангелиц. – Со второй попытки Лошади удалось сесть. – Может, меня за это черти и припекут рогатинами, но я выбрал, я за девочек против мудаков.
Аглая поцеловала Лошадь в лоб. Ей для этого почти не пришлось наклоняться.
Когда они вышли из больницы, Аглая сказала:
– Пап, я есть хочу.
До суда, который должен был определить Матвею Брешко-Брешковскому меру пресечения, оставалось еще часа четыре. Они зашли в бургерную. Елисей любил смотреть, как Аглая ест что-нибудь калорийное.
Заведение называлось Little Italy, меню в нем предлагало дикую смесь итальянских и американских блюд. Елисей ходил туда ради брискета, говяжьей грудинки, которую восемнадцать часов томили в коптильне, а потом называли stufato и клали в бургеры вместо котлет.
Официантки мило улыбались и походили, скорее, на студенток филологического факультета, которыми, возможно, и были. Про огромного бородача повара Кирилла, за работой которого можно было наблюдать сквозь стеклянную стену кухни, Елисей точно знал, что он выпускник истфака, написал диссертацию про флорентийские балы и парады времен Лоренцо Медичи и только потом пошел учиться кулинарии в знаменитую школу Le Cordon Bleu. Кроме бургеров, заказали еще знаменитый местный лимонад из черной смородины. Отхлебнув, Аглая спросила:
– Пап, я нашла ее, ты знаешь?
– Кого? – Елисей не понял.
– Нару. Я нашла ее на этом их сервере, куда Мотенька их прятал. Вернее, Федор нашел этот сервер и взломал.
– И… – Елисей замер, как если бы ему крикнули, что он наступил на противопехотную мину и стоит только пошевелиться, как последует взрыв.
– Это выглядит как фейсбук. Федор говорит, что Мотенька закачивал туда все, что от человека осталось, все его фотки, переписку, посты, чаты… Типа, закачивал и учил нейросеть разговаривать за этого человека.
– И… – Елисей задал вопрос, но взрыва не последовало. – Ты говорила с Нарой, как если бы она была живая?
– Да, пап. Она узнала меня, мы долго болтали. Я была прям счастлива, что она вернулась в онлайн. Но потом…
– Что, малыш?
– Потом я сказала ей, что взяла того рыжего котенка, которого мы с ней видели на парковке возле нашего дома.
– Ты взяла котенка? – Елисей спросил заинтересованно, ибо знал, что о котах с дочерью надо говорить заинтересованно.
– Нет, пап, за два дня до Нариной смерти мы с ней видели на парковке у нашего дома мертвого котенка. Мы похоронили его в скверике. Только нейросеть про это не знает. А мы с Нарой знали. Кароч, это не Нара, пап.
– Жуть какая, – Елисей попытался взять Аглаю за руки, но принесли бургеры, Аглая взяла свой и перемазала руки соусом. Елисей даже удивился, как это его дочь, помешанная на гигиене, не протерла немедленно руки антибактериальной салфеткой, а стала есть. И говорить:
– Пап, ты веришь в загробную жизнь?
Елисей подумал и сказал:
– Верю.
– Вот эти вот рай и ад? Котлы, сковородки?
– Ну нет. Я думаю, там после смерти стадион.
Аглая печально улыбнулась и тихо попросила:
– Можешь серьезно ответить?
– Да я почти серьезно и отвечаю, малыш. Стадион – это просто такая метафора. Представь себе, что я после смерти попадаю на стадион – это ведь для меня ад.
– Почему ты ненавидишь футбол, напомни?
– Потому что у меня под окнами построили «ВТБ-Арену», в дни матчей закрывают мой любимый бар и до глубокой ночи фанаты издают звук бу-ду-бум-ааа, – Елисей замахал руками, как будто стучал в огромный барабан.
Аглая улыбнулась, откусила кусок бургера. Соус опять брызнул, и Аглая облизала пальцы. Аглая облизала пальцы?!
– Так вот, – продолжал Елисей, стараясь не показать удивления. – Если я после смерти попаду на стадион, то я – в аду. А если футбольный фанат после смерти окажется на стадионе, то он – в раю. То есть рай и ад – одно и то же.
– Метафору я поняла. – Аглая опять впилась зубами в свой стуфато и продолжила уже с полным ртом: – Так что там, если не хелл и парадайз?
– Не знаю. Там осознание. Там ангел с огненным мечом показывает тебе мир с какого-то правильного ракурса и говорит: «Вот, смотри, малыш, как все устроено». И ты понимаешь, что жил всю жизнь как придурок. Или наоборот, более или менее удалось прожить жизнь прилично. Такой, например Гитлер, попадает в рай, птички щебечут, ручейки журчат, цветы благоухают, и он говорит: «Господи, почему я в раю, я же убил шесть миллионов евреев?» А Господь ему: «Глупый, как же ты мог убить, если смерти нет? А вот я как раз сейчас тебя с ними познакомлю. Со всеми шестью миллионами». И эти жертвы Гитлера даже не ругаются на него, просто пожимают плечами, дескать, с кем не бывает. И в этот момент в голове у Гитлера зажигается вечный адский огонь от осознания бессмысленной жестокости, которой он посвятил жизнь. Для тебя имеет смысл то, что я говорю?
– Угу! – Аглая кивнула.
Из ее бургера выпал кусочек халапеньо и покатился по столу. Елисей потянулся было за перчиком, чтобы съесть, но встретил осуждающий взгляд дочери и не стал. Елисей так понял, что облизывать мытые пальцы можно, а подбирать куски со стола все же нельзя.
Они доели бургеры молча. Заказали кофе. Елисей спросил:
– Ты очень скучаешь по ней?
Аглая кивнула:
– Очень. Я даже в церкви была, пап. Я хотела бы поверить, что…
– Что вы встретитесь в полях Господа?
– Ну, не знаю… Что можно получить какой-то знак, где она сейчас.
Елисей отвел глаза. Его взгляд упал на пустую коробочку из-под бургера. Слово «стуфато» написано было по трем сторонам коробки. «СТ» на левом боку, «ТО» – на правом, а посередине на крышке большими буквами – «УФА».
Елисей помнил, что Нара была родом из Уфы. Аглая рассказывала, что совсем недавно Нарина мама после долгих бюрократических процедур увезла в Уфу ее тело, никого из сокурсников и друзей не позвав попрощаться. Елисей подвинул к Аглае коробочку и сказал:
– Вот тебе знак.
– Чего?
– Ты же хотела получить знак, где она сейчас. Вот он знак. Написано «Уфа».
– Па-ап! – Аглая улыбнулась с выражением (Елисей не понял) упрека или благодарности.
– А ты какого знака хотела? Лестницу в небо? Горящий куст?
– Горящий куст – это баянище, – она перегнулась через стол и поцеловала отца в щеку. – Коробочка лучше.
Глава 23
Возле здания суда было много народу. Елисей встретил не меньше сотни знакомых, все больше людей преуспевающих, а то и знаменитых. Они пожимали Елисею руку и говорили преувеличенно громко, как если бы их записывали телекамеры, что в стране уже совсем беспредел, что хватают кого попало, как в тридцать седьмом, что началась планомерная атака спецслужб на благотворительные организации – последний оплот свободомыслия. Они так говорили, а Елисею казалось, что они как будто бы отмечаются, как будто бы берут Елисея в свидетели, дескать, запомните, я тут был, поддерживал свободомыслие и протестовал против полицейского произвола. Все встреченные знакомые заведомо полагали, что и Елисей тут с теми же благородными целями, никому не приходило в голову сопоставить фамилию Елисея с фамилией девушки, из-за которой Матвей Брешко-Брешковский в тюрьме. А может быть, и не помнили его фамилии, а может быть, и имени не помнили, помнили только, что мелькало его лицо, когда это было модно, в баре «Экипаж», а потом в баре «Маяк», а потом в ресторане «Жан-Жак» на Никитском бульваре, посещать который по пятницам – все равно что записаться в либеральную-демократическую-за-права-человека-за-интеграцию-с-Европой-за-отдайте-Крым- Украине-за-однополые-браки-за-сменяемость- власти-и-за-Навальный-тот-же-Путин-только-наоборот партию.
В большинстве случаев Елисей просто кивал. И только однажды, встретив близкого друга, известного детского врача-гематолога, в ответ на его возмущение полицейским беспределом сказал, удерживая руку доктора в своей руке:
– Лёш, ты помнишь, как зовут девушку, которая обвиняет Брешковского в покушении на убийство?
– Ну, как-то там зовут, – профессор нахмурил лоб, но не смог вспомнить.
– Ее зовут Аглая Карпина.
– Ты хочешь сказать… – Доктор огляделся, как будто искал в толпе кого-то, кто немедленно все разъяснит. – Глаша? Твоя Глаша?
– Да. – Елисей говорил тихо, как будто бы тихий голос подтверждал правоту. – Матвей Брешко-Брешковский выбросил из окна мою дочь, и я видел это своими глазами.
– Хренассе! – выразил профессор свои чувства. – Не может быть!
– Я тоже не могу поверить.
– Глаша. Помнишь это, регидрон?
Елисей помнил про регидрон. Лет десять назад Елисей и Алексей с семьями поехали кататься на лыжах в три долины. Аглая подцепила там какой-то лютый желудочный вирус, двое суток мучилась от нескончаемых рвоты и поноса, дошла до серьезного обезвоживания, а доктор сначала мотался ночью из Мерибеля в Куршевель в дежурную аптеку, а потом сидел над девочкой и отпаивал из ложечки регидроном, ложечка за ложечкой, пей, малыш, пей понемножку, но часто-часто, иначе дело дойдет до капельниц, пей. Теперь профессор никак не мог представить себе, чтобы девочка, которую он отпаивал регидроном, могла оказаться знаменем полицейского беспредела. Но и Матвея Брешко- Брешковского в роли маньяка-убийцы он представить себе тоже не мог, поскольку неоднократно обращался к знаменитому психологу, если у кого-то из пациентов возникали суицидальные настроения на фоне химиотерапии.
– Здравствуйте, коллега, ну, что? Сразимся?
Елисей оглянулся, но это обращались не к нему. Метрах в трех за спиной Елисея знаменитый адвокат Илья Кольчевский, широко улыбаясь, через головы нескольких человек в толпе протягивал руку следователю Максиму Печекладову. Максим хорошо знал адвоката Кольчевского и очень не любил.
Этот Кольчесвский всегда был безукоризненно вежлив, непременно здоровался с Максимом до судебного заседания, а по завершении заседания неизменно приглашал выпить кофе и обсудить успехи и промахи друг друга. У Кольчевского всегда был припасен какой-то неожиданный козырь, чтобы разрушить разом главные аргументы обвинения.
Однажды, например, Кольчевский пригласил астронома, черт, профессора астрономии, и тот, исследуя тени с транспортиром в руках, доказал, что камеры наружного наблюдения – да, запечатлели подозреваемого на месте преступления, но не в то время, когда преступление было совершено. Потому что, видишь ли, тени в это время суток должны падать иначе.
И это Кольчевский, когда обсуждалась мера пресечения для Ивана Ифочкина, который ради баловства взломал серверы трех крупных банков и Министерства обороны, а Максим поймал его и запросил содержание под стражей, приведя стандартные аргументы, что подозреваемый, дескать, может скрыться или повлиять на следствие, вдруг выудил из папочки справку о том, что у подозреваемого расстройство аутистического спектра и десять последних лет психиатры безуспешно работают над тем, чтобы научить молодого человека выходить из дома. Подозреваемый при этом сидел в клетке, раскачивался, как китайский болванчик, подвывал и слегка бился виском о прутья. Кольчевский пояснил, что его подзащитный находится в стрессовом состоянии не от того, что огорчен арестом, а от того, что силою помещен из замкнутого пространства своей комнаты в открытое пространство судебного зала заседаний. Судья постановила домашний арест, и через три дня подозреваемый пропал, как в воду канул, чтобы два года спустя появиться в жизни Максима снова под именем Федор фон Если.
А Кольчевский тогда угощал Максима кофе в «Старбаксе» и говорил, улыбаясь:
– Аутизм! Оцените, коллега, какой ход!
Максим несколько раз собирался сказать Кольчевскому, что дело все же не в том, кто кого перехитрит – защитник или обвинитель. Дело все же в установлении истины. Хотел сказать, но так и не сказал. Теперь, пожимая адвокату руку, Максим думал, что кроме всей этой толпы знаменитостей, которую Кольчевский нагнал в зал и к стенам суда, должен быть еще какой-то туз у него в рукаве, который – бог весть – может оказаться и сильнее того козыря, что припас на решительную минуту Максим.
– Коллега, мое почтение! – Максим шутовски раскланялся. – Сегодня моя очередь платить за кофе.
– Прекрасно! Прекрасно! Удачи!
– И вам удачи!
Правым бедром Максим почувствовал, как вибрирует в кармане брюк телефон. Достал и прочел сообщение: «Я здесь. Принесла».
Когда судья Потапова вошла в зал, людская масса перед ней зашевелилась и загремела стульями, чтобы встать. Судье Потаповой казалось, что вместе все эти люди представляют какого-то просыпающегося зверя, отвратительного и опасного. Или да- же личинку, огромную личинку, вроде тех, ради которых муж на даче переворачивает чурбаки под дровяным навесом, чтобы найти их и использовать как наживку для рыбалки. Муж у судьи Потаповой был прокурор и рыбак. И всякий раз, вытаскивая карпа на платном пруду в Бузланово, куда и судья Потапова иногда ездила вместе с мужем и дочкой, муж приговаривал: «Попался, злодей!» Как будто карп совершил преступление и теперь, будучи насаженным на кукан, получает справедливое возмездие.
– Прошу садиться, – произнесла судья, и человеческая личинка растеклась по стульям.
Зал был полон. Судье неприятно было видеть сразу столько преступников. Все люди для судьи Потаповой делились на две категории – работники правоохранительных органов и преступники. Среди работников правоохранительных органов тоже иногда попадались преступники, но реже. Среди штатских преступниками были практически все. Знаменитая актриса, сидевшая в первом ряду и смотревшая на судью вызывающе, наверняка не платила налогов, вела распутную жизнь и употребляла наркотики. Журналисты, которые строчили для своих изданий и блогов прямые репортажи из зала суда, наверняка работали еще и на западные спецслужбы. Молодые мужчины, дружески махавшие подозреваемому, наверняка были гомосексуалистами, а гомосексуализм только недавно и только под давлением западных спецслужб перестал в России считаться преступлением, хотя, конечно же, если честно, преступлением являлся. Они все были преступники, эти люди, только преступники хитрые, и их трудно было изобличить.
Достаточно было посмотреть на шейный платок подозреваемого, чтобы заподозрить в преступной сексуальной ориентации и его. Достаточно было посмотреть, как он сидит в клетке, развалившись, насколько позволяет лавка. Посмотреть на его кофту… Точно такую кофту недавно судья Потапова видела по телевизору на президенте Российской Федерации Владимире Владимировиче Путине. А носить такую же кофту, как у президента, это… Сами подумайте, что случилось бы с каким-нибудь психологом, пусть даже и знаменитым, лет семьдесят назад, если бы этот психолог надел мундир генералиссимуса, как у Сталина?
Он был преступник, конечно, этот подозреваемый. Но преступник с большими связями. Пару часов назад председатель суда пригласила судью Потапову к себе в кабинет и недвусмысленно сообщила ей, что содержание под стражей должно применяться только по тяжелым статьям, а по статьям легким и экономическим лучше применять подписку о невыезде или в крайнем случае домашний арест. Этот хитрец обвинялся не по легкой статье и не по экономической, не в доведении до самоубийства даже, а прямо – в убийстве. Нескольких человек. При отягчающих обстоятельствах. Но намек председателя суда был прозрачный, Потапова собиралась подчиниться и отпустить Брешко-Брешковского под домашний арест.
Судья не очень слушала, что там говорили следователь и защитник. Следователь настаивал на том, что подозреваемый опасен, убивал людей, проникал в запертые помещения, обладает заграничным паспортом, влиятельными друзьями и навыками нейролингвистического программирования, чтобы скрыться от следствия или мешать следствию. Еще говорил, что перед нами, ваша честь, преступник нового поколения. Пытался пояснять, что, едва оказавшись дома, подозреваемый, несмотря на запрет пользоваться интернетом, может прибегнуть к луковым технологиям, войти в даркнет через браузер «Тор» и уничтожить все следы своих преступлений. Следствию тогда трудно будет восстановить, как посредством фишинга и социального инжиниринга преступник получал доступ к социальным сетям жертв, чтобы завладеть данными для обучения нейронной сети. Следствие, говорил следователь, не сможет установить, как злоумышленник обучал свои нейросети на тензорфлоу и какими майнинговыми фермами пользовался. Елисей любовался Максимом и улыбался, представляя себе, как Федор фон Если натаскивал его накануне по части терминологии, а судья Потапова просто потеряла нить и не понимала, про что Печекладов говорит.
Защитник, наоборот, перечислял заслуги и государственные награды подозреваемого. Оказывается, у него была благодарность президента, премия правительства за вклад в развитие благотворительности, президентский грант, грант мэра Москвы. А еще у него были поручители, среди которых оказалось двенадцать народных артистов и четыре чемпиона мира по разным видам спорта – хоккею, шахматам, скелетону и фигурному катанию.
Судья Потапова не смогла бы повторить имена поручителей. Она начинала свою юридическую карьеру с должности секретаря суда, от секретаря главным образом требовали порядка, и Потапова запомнила: главное – порядок. И если порядок такой, чтобы все по очереди говорили, то судья и предоставляла возможность всем по очереди говорить.
Наконец пришел черед подозреваемого. Брешко-Брешковский встал и бархатным голосом начал:
– Ваша честь, произошло недоразумение.
Судья почти не слушала его слов, слушала только, как звучит голос. В музыке этого голоса для Потаповой лишь время от времени завязывались смысловые узелки – многолетняя работа… заслуги, оцененные обществом и государством… нелепая клевета… законное разбирательство… сотрудничество со следствием… Потапова сидела склонив голову набок, изображала внимание, и это был порядок. Судья почти дремала до того момента, когда порядок был вдруг нарушен.
– Пропустите, пропустите меня!
Ее честь подняла глаза и увидела, что в зал врывается шахидка. Кем еще может быть женщина в белом платье до пола, белом пальто, белом хиджабе и белых перчатках? Шахидка, конечно. Молодая женщина. Она кричала: «Пропустите меня!» В руках у нее было что-то похожее на батарею, на аккумулятор, на бомбу. Судебный пристав пытался было остановить ее, но почему-то не посмел прикоснуться к ее белым одеждам. Она прошагала прямо к судейской кафедре. Брешко-Брешковский только крикнул ей коротко: «Эльвира!» Но она не смотрела на Брешко-Брешковского. Она смотрела на Максима Печекладова, и тот еле заметно кивнул.
Три шага до судьи, два шага, шаг. Женщина подняла над головой эту свою батарею, и судья Потапова зажмурилась. Кафедра была высокая. Женщине в белом пришлось встать на цыпочки, чтобы бросить свою батарею перед судьей. Раздался – нет, не взрыв – просто грохот. Судья Потапова открыла глаза и увидела рассыпанные перед нею на столе мобильные телефоны. Телефоны были девичьи. С брелоками, с картинками, с блестками. И особенно один из телефонов обратил на себя внимание Потаповой – перламутровый, с желтым покемоном Пикачу на обложке, точно такой, какой судья Потапова пару месяцев назад подарила дочери на день рождения.
– Что происходит? – Потапова очнулась.
Очнулись и судебные приставы. Подскочили к женщине в белом и принялись выводить из зала. Тут она обернулась к Брешко-Брешковскому и, не сдерживая слез, закричала:
– У двенадцати погибших девушек пропали телефоны. Я нашла их. Я нашла их вот у этой змеи в тайном сейфе. Вы дрянь! Вы дрянь! Я вам верила. А вы дрянь!
Брешко-Брешковский, прерванный на полуслове, стоял с раскрытым ртом, а потом закрыл рот и сел. Максим Печекладов, надевая нитяные перчатки, двинулся к судье:
– Ваша честь, простите, позвольте объяснить. Это свидетельница по делу. Я не вызывал. Но она работала у подозреваемого помощницей. Мне кажется, была влюблена в него. Я не вызывал, но она, видите, нашла в сейфе у шефа вещественные доказательства. Позвольте, я заберу. Это вещественные доказательства.
И принялся быстро собирать со стола судьи рассыпанные веером телефоны и складывать их в полиэтиленовый контейнер для вещественных доказательств. А судья Потапова смотрела на перламутровый телефон с желтым покемоном Пикачу и не могла вымолвить ни слова.
– Позвольте! – адвокат Кольчевский тоже встал. – Это давление на суд, провокация. Неизвестная женщина принесла неизвестно откуда кучу телефонов. Что это доказывает?
– Тишина в зале суда, – прошептала судья Потапова.
– Ничего, ничего, – закивал Максим Печекладов, погружая в контейнер для вещдоков телефон с покемоном. – Просто девушка разнервничалась. Была влюблена в шефа, понимаете. Эти вещдоки сейчас ни к чему, простите. Мы их приобщим, посмотрим, какие там пальчики.
С этими словами Максим Печекладов подмигнул. Очень коротко. Едва заметно. Но адвокат Кольчевский был уверен, что этот увалень-следователь ему подмигнул.
Судья объявила перерыв. После перерыва спросила, желает ли Брешко-Брешковский продолжать свою речь, но тот не желал. Что-то еще говорил адвокат. Что-то еще говорил следователь. Но судья не слушала, она думала про перламутровый телефон с Пикачу до той самой поры, как удалилась в совещательную комнату, чтобы вынести решение.
В совещательной комнате нельзя было ни с кем совещаться, судья осталась совершенно одна. Она не стала писать никакого решения, оно было написано заранее, еще утром, надо было только распечатать его. Судья села на стул и разрыдалась, утирая слезы и сопли рукавом мантии. Сидела и рыдала по всей своей жизни.
Что мечтала стать актрисой, но поступила на юридический, потому что, когда девочке было лет четырнадцать, мама нашла ее интимный дневник, прочла, обозвала блядью и продолжала звать только блядью: «Где ты была, блядь?» – до тех пор, пока дочь не заявила, что собирается стать судьей.
Что была бедна, не смогла поступить на дневное отделение, а поступила на вечернее и устроилась работать секретарем суда. Что выбивалась из сил, что на учебу не было времени, ничему толком не выучилась и, если адвокаты Падва или Резник упоминали в своих речах Кони или Плевако, не могла вспомнить, кто эти люди.
Что не любила мужа, избегала с ним интимной близости, а когда избежать не удавалось, муж прижимал ее плечи к кровати, нависал сверху и говорил: «Попалась, злодейка!» Как будто она совершила преступление и получает теперь справедливое возмездие.
Что любила только дочь. Что дочь родилась с фенилкетонурией, и тринадцать лет приходилось готовить сразу два завтрака, два обеда и два ужина – для мужа и для себя с дочерью.
Что подарила дочке на день рождения перламутровый телефон с желтым покемоном Пикачу на обложке, и такой же перламутровый телефон с желтым Пикачу какая-то такая же мать подарила какой-то такой же дочке, а этот сладкоголосый гад сладким голосом уговорил девочку спрыгнуть с крыши.
Судья Потапова знала, что ей влетит. Понимала, что у этой сладкоголосой сволочи могущественные покровители. Осознавала, что сначала на нее наорет председатель суда, а вечером дома наорет и, может быть, даже ударит муж. Потому что виновны, сука, все, но надо же понимать, кого и когда сажаешь, дура. Она понимала. Но она открыла файл в компьютере, стерла слова «домашний арест», вписала «содержание под стражей» и нажала кнопку «печатать».
Глава 24
27 декабря, пятница. Уже стемнело, но было все еще светло, как днем, из-за московской иллюминации. Елисей с Аглаей зашли в «Старбакс» выпить по чашке шоколада, потому что Аглаю потряхивало от перенесенного напряжения. За одним из столиков сидели и мирно беседовали адвокат Кольчевский и следователь Печекладов. Елисей подошел и пожал Печекладову руку. Аглая быстро взглянула на Кольчевского и сразу отвела глаза. Кольчевский встал:
– Милая барышня, не смотрите на меня волком. Право слово, я очень сожалею, что в этом процессе моим клиентом являетесь не вы, а господин Брешко-Брешковский. Но таковы условия игры, – Кольчевский поднес ладонь ко рту, склонился к Аглае и произнес гнусаво-заговорщически: – На самом деле по-человечески я целиком и полностью на вашей стороне. Но это тс-с-с-с… – распрямил плечи и засмеялся. – Вы видали, как блестяще сегодня коллега переиграл меня! Я вот предлагаю ему бросить к черту Следственный комитет и податься в присяжные поверенные.
– В кого? – переспросила Аглая.
– Так раньше называли адвокатов. У них были такие бляхи, – Кольчевский сложил пальцы в кружок величиной с небольшое блюдце. – На них было написано «присяжный поверенный». У меня есть огромная коллекция судебных атрибутов XIX века. Вот эти бляхи, молотки, мантии… Буду рад показать вам, если заглянете в гости…
– Пап, он что, меня клеит? – сухо спросила Аглая.
– Ха-ха-ха! – развеселился Кольчевский. – Я получаю второй сокрушительный удар за один вечер. Пора в отпуск. А вам, коллега, – он обернулся к Печекладову, – пора в адвокатуру.
– Уже иду, – буркнул Максим. – Щас объебон по Брешковскому напишу и подам рапорт.
– Что, не доведешь дело до конца? – спросил Елисей.
– Уже само докатится. Если человек под стражей и объебон написан, не дадут сорваться. Разве что Путин вмешается. Но если Путин вмешается, то что со мной, что без меня.
– А вдруг… – Аглая стояла спиной и говорила баристе: «Двойной шоколад, пожалуйста», – и, обернувшись к Максиму: – Вдруг тебя не возьмут в адвокаты?
– Следователей всегда берут, – ответил Максим.
– Как вас зовут? – спросил бариста, чтобы написать имя на стаканчике.
– Аглая, – ответила девушка.
– Аглая через «а» или через «о»?
Было 27 декабря, пятница, часов девять вечера. Елисей распрощался с дочерью и поехал домой. По привычке зашел в любимый бар, взгромоздился за стойку, поздоровался с барменшей Машей и попросил какой-нибудь коктейль, «Кир рояль» например.
– Что не виски? Сегодня праздник какой-то?
Елисей подумал, что сегодня и правда праздник.
– Коктейль «Мартини» будешь? – спросила Маша. – Король коктейлей.
– Гадость какая! – Елисей поморщился и улыбнулся.
Маша положила лед в конусообразный бокал на тонкой ножке и в шейкер, плеснула туда сухого мартини и принялась трясти.
– Трясешь хорошенько и выливаешь мартини, – она выдержала паузу, – в раковину.
И вылила мартини в раковину, оставив в шейкере только лед. Плеснула джина, снова принялась трясти, выбросила лед из бокала и медленно слила в бокал из шейкера прозрачную и маслянистую на вид жидкость.
– Это же чистый джин, – улыбнулся Елисей.
– Попробуй.
Он попробовал. Это не было похоже на джин. Это было похоже на счастье. Маша помахала кому-то и погрозила пальцем. Елисей оглянулся. Снаружи у большого витринного окна стояли трое детей. Две девочки лет двенадцати-тринадцати и мальчик лет пяти. Они расплющивали носы о стекло и, очевидно, изображали сироток, которые заглядывают в окно, чтобы посмотреть Рождество у богатых. Не спрашивая Машиного разрешения, Елисей махнул им, чтобы заходили. И дети зашли.
– Мам, мы голодные, – сказала старшая девочка.
– Дома пельмени есть, что вы здесь делаете?
– Пельмени мы съели на ужин, а на заужин ничего нет.
– Какой еще заужин?
– Заужин – это после ужина, – сказал мальчик с важным видом.
– У меня нет еды, у меня только закуски.
– Мы позаужинаем закусками, – сказал мальчик.
И дети полезли на высокие табуреты за барную стойку рядом с Елисеем.
– Тогда пойте, – Маша улыбнулась и нагнулась к шкафу, где хранились крекеры, чипсы, орешки и прочая ерунда, которая бывает в барах.
А дети сиротскими голосами затянули песню, которая странным образом звучала контрапунктом к тихо игравшей в баре «On the other side of the world» Тома Уэйтса.
– Посмотри, какое небо за окном, – печально тянули дети. – На заре печаль бесследно тает в нем. – Это была старая песня забытого певца Эдуарда Хиля. – Оно как парус земле досталось, и мы с тобой под ним плывем.
Елисей был мальчиком, когда была популярна эта песня. Дети пели медленнее, чем нужно, печальнее, но глаза у них были озорные, сверкающие, какие бывают у детей, когда они знают, что фокусник сейчас достанет из шляпы кролика или склеит заново свою распиленную пополам ассистентку и та выскочит из ящика, вихляя бедрами и сверкая блестками на купальнике. Они явно ждали фокуса, и этот фокус, похоже, был их домашней заготовкой.
И фокус случился. Маша распрямилась, держа в руках чипсы и крекеры, и запела вместе с детьми. Голос у нее был, как хрусталь в серебре, звонкий и в то же время глубокий.
– Пусть морозы, дожди и зной, мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой.
Посетители бара обернулись на них и стали хлопать в такт. А они пели, и Маша раздавала детям крекеры. Пусть крекер морозы крекер, дожди и зной крекер. Мне не надо морковка, мягкий сыр судьбы иной. Лишь бы день сметана начинался чипсы и кончался тобой орешки. Маша пела, а дети набивали рты и хохотали счастливо с полными ртами. Когда песня закончилась, весь бар аплодировал.
– Всё, – сказала Маша, – давайте домой, коротко мультики и спать. Алина, – она обратилась к старшей девочке, – я тебя умоляю, только не «Клинок, рассекающий демонов» на ночь.
– Ня, пока, – ответила Алина, взяла брата и сестру за руки и вывела на улицу в яркий свет рождественской иллюминации.
Елисей сидел на своем месте за стойкой, и ему не хотелось пить. Ему хотелось смотреть на Машу, хотелось, чтобы она еще спела, но он стеснялся попросить об этом. Он допил свой джин, попросил все же «Кир рояль» и отхлебывал его понемногу. Люди приходили и уходили, Маша звонила в колокол, возвещая каждому входящему счастливую минуту, когда напиток в четверть дешевле. А Елисей сочинял лимерики, и Маша смеялась.
– Господин за последним столиком только кажется алкоголиком, на самом же деле он умный и дельный и пьет только семь дней в неделю, – декламировал Елисей, и Маша смеялась.
– Юная леди за стойкой должна быть веселой и бойкой. И очень внимательной, разъяснить всем приятелям, что презерватив обязателен.
Маша смеялась, не забывая наливать посетителям пиво и смешивать коктейли. Люди приходили и уходили, Елисей выпил не больше двух бокалов шампанского, а когда к полуночи бар почти опустел, перегнулся через стойку и спросил Машу:
– Можно я тебя поцелую?
Она ничего не ответила. Просто потянулась через барную стойку и поцеловала его. И вот что он понял, когда ее язык скользнул ему в рот. Он понял, что у выпускниц православных регентских училищ, которые набили на тело два квадратных метра татуировок и родили троих детей от незнакомых парней, про которых известно только, что у них красивые мотоциклы… Так вот, губы – не такие, как у менеджеров фармкомпаний. Не пластмассовые и натренированные дежурными улыбками, а жаркие и пухлые, как пироги, которые пекла в детстве мама: «Подожди, Елёська, не кусай сразу, обожжешься, горячее».
Увидев, что они целуются, последний посетитель встал из-за дальнего столика и, поднимая руки в жесте «сдаюсь», пошел к выходу.
– Всё-всё, ухожу. Могли бы прям так и сказать: «Пошел вон, старый дурак!»
Он остановился расплатиться, но Маша улыбнулась ему:
– За счет заведения.
А Елисей продекламировал экспромтом:
– Господин за столиком с краю увидал, что я умираю, что почти без сознания, от любви и желания, и ушел, проявив понимание.
Они закрыли бар, прихватили с собой бутылку шампанского и отправились к Елисею, держась за руки и останавливаясь каждые двадцать шагов, чтобы поцеловаться. Наступило 28 декабря, суббота.
Они не спешили никуда, нет. Валялись на диване одетые и трогали друг друга, как археолог трогает освобожденные от песка стены древнего храма, как реставратор трогает древнюю фреску, освобожденную от поздней мазни. Маша направляла его руку, чтобы он трогал ее, ее волосы, ее шею, ее грудь, ее живот, ее клитор под джинсами. Потом Маша встала и пошла в душ. А Елисей пошел в другой маленький гостевой туалет и вымыл в раковине те части тела, которые могли иметь дурной запах. Вернулся в комнату, разделся, выключил свет и лег на диван навзничь. Маша тихонько напевала в душе, эрекция у Елисея возникала просто от звука ее голоса. «Мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой». Она вышла из ванной, завернутая в полотенце. Села на Елисея верхом, ввела в себя его член и засмеялась, как серебряный колокольчик.
– Как я здесь оказалась, не знаешь? Почему я так долго тут не оказывалась, не знаешь?
И качнула несколько раз бедрами, как бы в шутку, как нежная мать понарошку дерет непослушного мальчишку за ухо. После трех или четырех движений остановилась, упала на Елисея, он сквозь полотенце чувствовал, как по животу ее идут спазмы, и едва сдержался, чтобы не кончить вместе с нею. Стянул и отбросил в сторону полотенце, опять едва сдержал оргазм, когда ее грудь коснулась его груди. Потом время исчезло. Елисей не мог бы сказать, четверть часа, час или два часа прошло с того момента, как Маша села на него верхом, до того момента, как, лежа под ним, Маша прошептала:
– Кончай в меня.
А потом, когда их обоих перестало трясти, как припадочных, спросила еще:
– Эй, у тебя сейчас инфаркта не будет?
Елисей засмеялся и потянулся включить свет, чтобы рассмотреть Машу при свете. Татуировки шли ей. На ее левом плече был дракон, свесивший голову ей на грудь. На правом плече переплетались какие-то цветы и руны. А из самого лона вверх по животу всплывал, немного покачиваясь от ее дыхания, синий кит balaenoptera musculus.
Несколько секунд Елисей пытается обманывать себя, будто никак не сопоставляются у него в голове этот синий кит на животе любимой и то, что старшую дочку ее зовут Алина, и то, что Алина прощается словами «ня, пока», и то, что он своими глазами читал в закрытом чате, как девочка Алина получила дату и время ухода – 28 декабря, 04:20. Он смотрит на часы, часы показывают 03:58. И тогда он кричит:
– Вставай! Бежим!
– Что случилось? – Маша еще потягивается и нежится в постели, на лице ее еще блуждает улыбка удовлетворения.
– Вставай! Бежим! Быстро! Алина! Объясню! Алина! – кричит Елисей и натягивает джинсы без белья.
Маша тоже принимается одеваться, но медленнее, чем нужно.
– Хрен с ним, с лифчиком! – кричит Елисей. – Бежим.
И они бегут. Одежда на голое тело, обувь на босу ногу. Елисей тащит Машу за руку, чтобы бежала быстрее. Лифт – единственное место, где не надо бежать. Он едет меньше минуты. Елисей успевает объяснить Маше как-то:
– Есть такие закрытые группы в интернете. Подростки, которые хотят покончить с собой. Они рисуют синих китов и говорят «Ня, пока». Они получают от взрослого куратора дату и время, когда должны совершить самоубийство. Я видел, как девочка по имени Алина, которая уговорила маму сделать татуировку кита, получила задание покончить с собой 28 декабря в 04:20 утра.
Маша бледнеет, прислоняется к стене, вытаскивает из кармана телефон. На телефоне 04:04. Машины дети, когда на часах симметричные цифры, всегда загадывают желание. И Маша загадывает: «Господи, пусть она будет жива!» Набирает Алинин номер. Алина не отвечает. Только Эдуард Хиль поет вместо гудков: «Пусть морозы, дожди и зной, мне не надо судьбы иной, лишь бы день начинался и кончался тобой». Двери лифта открываются. Теперь Маша волочет Елисея за руку, а он не может бежать так быстро, как бежит она. И она теперь не спрашивает, не случится ли с ним инфаркт. Она бежит и звонит дочери. «Лишь бы день начинался и кончался тобой». Они пробегают мимо бара, влетают в Машин подъезд. Ждут лифта. Долго ждут лифта.
– Может, пешком? – спрашивает Елисей, задыхаясь от быстрого бега.
– Восемнадцатый этаж, – говорит Маша.
Двери лифта раскрываются. Они едут наверх и молчат. Смотрят на панель с кнопками, там меняются цифры, обозначающие этаж, мимо которого лифт проезжает – 5, 6, 7… Смотрят друг на друга и опять на цифры – 16, 17, 18. Двери наконец распахиваются, и они бегут по коридору мимо чужих квартир, мимо металлических дверей, за которыми спят люди, обнявшись или отвернувшись друг от друга, легко дыша, если молодые, или храпя с присвистом и клекотом, если старые. Маша не попадает ключом в замочную скважину, но толкает дверь, и дверь открывается – не заперто. Они входят. В прихожей на полу лежит куртка. На полу лежит детская куртка. Елисей ничего не успел рассказать Маше о том, что, прежде чем прыгнуть, дети должны снять куртку. Поэтому Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку.
А Маша кричит:
– Алина! Аличек! – И бежит в детскую.
В детской спят сын и младшая дочка. Алины нет.
– Алина! Аленький! – Маша бежит в свою спальню.
Алины там нет.
– Ее нигде нет! – кричит Маша и бежит в кухню.
А Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку на полу.
А Маша из кухни кричит:
– Она здесь!
Елисей входит в кухню. Кухня маленькая. Стол, угловой диванчик. Маша обнимает Алину на этом диванчике, плачет и причитает.
– Аленький, ты почему здесь? – и целует ее двадцать раз в глаза, в щеки, в губы, в нос.
– Мам, я ждала тебя, – Алина сонная и не понимает, в чем дело.
– Почему ты на телефон не отвечаешь?
– Мам, я уснула. Мам, ты что?
А Елисей стоит в дверях, опираясь о косяк, и спрашивает:
– Ты чего куртку на полу бросила?
Алина смотрит на него и пожимает плечами:
– Прост…
И Елисей смотрит на часы. 04:20. Какая-то другая Алина в этот самый момент бог весть в каком городе, на какой улице, сбрасывает куртку на крыше или на верхнем балконе многоэтажного дома, говорит в телефон: «Ня, пока».
И летит вниз.