дин Пересмешник знал, что Вонаго запретили распространяться на эту тему; знал – и наплевал, так что пришло время вразумить его по-свойски, чтобы впредь задумывался, прежде чем ляпнуть. Давайте посмотрим на этого щелкопера…
По приказу начальника конвой привел Григоровского, оказавшегося человеком лет двадцати семи с черными густыми волосами и упрямым взглядом карих глаз. Одет он был в черный сюртук со стоячим воротником и такого же цвета узкие штаны. Несмотря на свое незавидное положение, войдя, он демонстративно выставил вперед правую ногу и заявил возмущенным басом:
– В чем меня обвиняют? Это произвол какой-то…
Рюмин был сама любезность и указал вошедшему на мягкое кожаное кресло.
– А вы присядьте, Олег Николаевич, и мы разберемся: вдруг и правда – ошибочка вышла?
Григоровский высокомерно взглянул на конвойного, сделал три шага, сел и – утонул в мягких объятиях кожаного кресла, смотревшегося несколько странно среди строгой обстановки кабинета. Вот какую ловушку подстроил ему Петр Алексеевич: на суровой скамье Пересмешник подобрался бы и всякий раз взвешивал бы свои слова, а в уютном кресле – расслабится, размякнет да и сболтнет что-нибудь лишнее.
– Меня зовут Петр Алексеевич, – представился Рюмин, – а рядом со мной – Михаил Иванович из Петербурга.
Я понял, что он намеренно представил меня как значительную фигуру.
– Сейчас мы разбираемся с публикацией вашей статьи «Мстящее дитя».
– «Творит возмездие дитя», – не преминул уточнить Григоровский.
– Пусть будет так. Расскажите подробно: отчего вдруг вам пришла в голову идея обратиться к этой теме?
Григоровский усмехнулся:
– Творческие идеи – мое кредо. А если серьезно: мне приснился сон.
– Так вам сон приснился… – с подчеркнутым недоверием изрек Рюмин.
– Дело в том, господа, что моя задача как репортера одной из самых популярных газет Красноярска – заставить людей чаще покупать наше издание. Готов поспорить, что сегодня тираж «Красноярских ведомостей» просто взмыл до небес.
– Давайте без красивостей, – поморщился Рюмин. – Говорите, откуда взялся материал.
– Я же говорю: мне приснился сон. Во сне мне явилась девочка Лещинова, которую первой якобы сфотографировал мой отец, Николай Иванович.
– Почему «якобы»?
– Да потому что она после покушения на Лессера нигде не бывала, ее заперли в сумасшедшем доме.
– Ясно. И что было дальше?
– А дальше я проснулся и затосковал, что во время летних отпусков нет никакой интересной темы; тираж «Ведомостей» падает, а от этого зависит мой гонорар. Вспомнил, что дело напрямую касается отца, и под впечатлением необычного сна пошел к нему. Спрашиваю: «Нет ли чего нового о Танечке-призраке?», а он отвечает: «Есть! Аникин вчера рассказал».
Григоровский победоносно оглядел нас с Петром Алексеевичем. Тот кивнул, подбадривая репортера.
– Аникин – наш знакомый фотограф, вы его, наверное, знаете. Недавно к нему пришел один любитель. Тоже, кстати, из столицы. Приходит и просит дать напрокат фотоаппаратуру. Это глупость, господа, пустая блажь: перед вами стоит фотограф, а вы бросаете деньги на ветер, чтобы самому поснимать окрестности, в которых разбираетесь, как свинья в апельсинах!
Рюмин улыбнулся: его забавляло, как газетчик отзывается о моих фотографических талантах.
– И что бы вы думали? Берет этот субчик аппарат, едет на променад, простите за каламбур, а вечером оказывается, что он опять сфотографировал Танечку там, где ее не было! Теперь-то вы понимаете, что это – сенсация, и я не мог пройти мимо. Ноги в руки, бегом к Аникину, а сегодня – полный ажиотаж и скупленные подчистую «Ведомости». Так-то!
– Позвольте, Петр Алексеевич? – обратился я к Рюмину.
– Конечно, – кивнул он.
– Господин Григоровский, а ваш отец уверен, что во время съемок девочка отсутствовала на объекте?
Молодой человек усмехнулся.
– О, вы говорите как специалист. Мой отец – лучший профессионал! Когда он утверждает, что человека не было в кадре, будьте уверены, что его там не было. Он, кстати, иногда помогает иллюстрировать мои репортажи.
– Хорошо. Вы уверены, что в ваши сновидения попала Таня Лещинова, а не какая-то другая девочка?
– Господа, другой девочки с перекошенным лицом в Красноярске нет. Поверьте опытному журналисту.
Я кивнул Рюмину, передавая ему инициативу.
Петр Алексеевич тяжело взглянул в глаза Григоровскому:
– Теперь поговорим о вашей судьбе, Олег Николаевич.
Тот попытался поерзать в кресле, но мягкая кожа плотно обволакивала тело.
– Что вы имеете в виду? Я не карманник и не тать лесной. Честный гражданин своего города. Статьи пишу для развлечения публики. Наш ленивый обыватель любит, сидя дома у теплой печки, пощекотать себе нервы, и я помогаю ему в этом. Пишу о таинственных пещерах со светящимся мхом и спрятанными сокровищами. О двухвостых русалках в Енисее. О привидениях в заброшенных усадьбах, в конце концов! Это чисто газетная коммерция, которая не может интересовать охранное отделение.
– Вы так думаете? – нехорошо посмотрел на него Рюмин. – Вы наверняка знали, что Людвигу Вонаго запретили обсуждать загадку Тани Лещиновой. Мало того, он обязался предупредить знакомых о том же. В противном случае Вонаго ожидали чувствительные неприятности.
– Но это же было давно и касалось Вонаго…
– Это произошло год назад и касалось всех! – отрезал Петр Алексеевич и встал, отчего Григоровскому пришлось смотреть на него снизу, из пучины кресла, засосавшего корпус. – Касалось государственной безопасности, потому что здесь замешаны террористы, которых мы ловим. А сегодня утром вы раструбили на всю Ивановскую, что смерть ожидает убийцу двадцатого числа у женской гимназии!
Рюмин был страшен: он навис над репортером, заслонив свет, и усы его воинственно топорщились.
– Мы поставили у гимназии своих филеров, а теперь, благодаря вам, террорист, если он не полный дурак, уверен, что за ним следят. Вы, Григоровский, заезжали сегодня на Воскресенскую улицу, чтобы взглянуть на гимназию?
– Нет, – ответил тот дрогнувшим голосом. – С чего бы?..
– А с того, – уже орал на газетчика коллежский советник, – что там бродят зеваки с целью подкараулить момент, когда девочка-призрак умертвит преступника!
Когда крики Рюмина стихли, наступила зловещая тишина. Григоровский, безусловно, понял, что натворил, но боялся в этом признаться. Петр Алексеевич сел на край стола совсем рядом с провинившимся и ногой сдвинул кресло, в котором тот сидел, отчего репортеру пришлось выворачивать шею, чтобы видеть жандарма.
– Что вы делали, когда Советы сместили законную власть в Красноярске?
– Ничего. Продолжал работать в «Ведомостях».
– Работали на социал-демократов?
– Конечно, нет! – запротестовал Григоровский. – Я вне политики.
– Писали ваши статейки для «развлечения обывателей»?
– Мы разное пишем: иногда об убийствах или исчезновениях людей…
– Вспомните, любезный Олег Николаевич, каким богатым на преступления было царствование так называемой Красноярской республики. Полицию разоружили, а в окрестностях у нас обитают не только политические ссыльные. Вы небось боялись лишний раз на улицу выходить?
– При чем здесь это? – искренне недоумевал репортер.
– При том, что вы, щелкоперы, решили, что писать можно обо всем даже после запрета! Разваливаете порядок показной свободой прессы, а как вас разденут в подворотне догола, к кому побежите? К демократам своим?!..
– Они вовсе не мои… – защищался Григоровский жалобным басом.
– Слушайте внимательно, – оборвал его Рюмин. – Если хоть что-то всплывет из нашего разговора, хоть слово, я сообщу куда надо, что вы – неблагонадежный тип, и вам придется искать другое занятие или нищенствовать без работы. А в иные круги я сообщу, что вы – наш информатор, и тогда ваша жизнь в буквальном смысле будет зависеть от милосердия господ-революционеров. Кстати, вы в него верите – в революционное милосердие?
В этот момент я невольно нахмурился: Петр Алексеевич был во многом прав, но мне не нравились методы, которыми он пользовался.
– И в заключение нашего интимного разговора официально сообщаю в присутствии должностного лица, – Рюмин кивнул в мою сторону, – что вы обязаны передавать нам любые сведения по этому делу, которые вы случайно можете получить из посторонних источников. Это ясно? – рявкнул он.
Запуганный Григоровский судорожно кивнул и подписал заготовленную бумагу. Коллежский советник внимательно рассмотрел подпись и пронзил деморализованного репортера взглядом.
– Вон отсюда!
Газетчик еле вырвался из недр коварного кресла и поспешно скрылся за дверью.
После ухода господина Пересмешника я обратился к Рюмину:
– Конечно, я не служу в вашем ведомстве, однако, как вы понимаете, имею большой интерес в этом деле. Прошу вас по дружбе уведомить меня, как будут развиваться события. Могу ли я надеяться?
Петр Алексеевич оказался предусмотрительным человеком; он сказал:
– Вы правы, Михаил Иванович. Все-таки многие выводы, – пусть и очень странные, – принадлежат вам. Хотя от этого дела за версту несет мистикой, террорист у нас самый настоящий, в этом я не сомневаюсь. И прежде всего потому, что мы раньше не смогли вычислить боевую группу из четырех человек, и посейчас не знаем ни имени, ни описания бандита. А кроме того, не могу даже представить, что будет, когда наша Танечка решит, что пришло время окончательного возмездия. Небольшой совет: будете ложиться спать, постарайтесь сделать так, чтобы в случае чего вы могли быстро одеться.
Ночной кошмар
Что ж: следуя совету Рюмина, я решил лечь пораньше и пожертвовать свежестью охотничьих штанов, благо в запасе у меня были и другие. По крайней мере, после первого же стука в дверь я готов был вскочить и впустить гостя в считанные минуты. К сожалению, я не привык ложиться спать в десять вечера и бесцельно провалялся до одиннадцати, размышляя, что может случиться завтра у женской гимназии.