о «Василиса» – кодовое слово, на которое нужно отзываться, потому что с помощью него в моем теле поддерживают режим функционирования: родители хотят кормить, воспитывать и содержать Лису. Но это подыгрывание стало автоматическим, фоновым, а настоящая жизнь – она была не дома и не в школе. Она была на крыше с другими парнями, в шкафу со старыми вещами брата, в редких встречах с Мариной, во лжи. Начиная такую искусственную жизнь, я думал, что Лиса играет в Васю. Теперь все переменилось: это Вася изредка играл в Лису.
Конечно, живя криминальной жизнью, я узнал изнанку «крутых» компаний.
Однажды мы с Гордеем были на крыше только вдвоем, начался дождь, и мы забрались на чердак. Это место было облюбовано нашей компанией: со стороны оно казалось заброшенным помещением с кучей мусора, на деле же парни тут и там прятали чипсы, бутылки с пивом, воду, газировку.
Пока пережидали дождь, я пил колу, а Гордей вдруг потянулся к потолочной балке и вытащил оттуда целлофановый мешок. Взял из него что-то небольшое, положил на свою ладонь и предложил мне глянуть. Это был пакетик как будто бы с чайными листьями.
– Это что? – спросил я. Хотя догадывался – что.
– Это трава, – спокойно ответил Гордей.
Я поднял на него взгляд. В голове пронеслось миллион мыслей одновременно. Как же так, он что, курит травку? Как это возможно? Ведь это же Гордей, мой брат, разве наркоманы не похожи на исхудалых бродяг? И почему я вообще здесь, на чердаке, смотрю на пакет с травой, я же не из тех ребят, кто вот так спокойно может тусоваться с наркоманами?
– Я не курю, – сказал Гордей, будто бы прочитав все эти вопросы на моем лице. – Это Жорино, он барыжит.
Мне стало легче, но не сильно. Гордей сказал:
– По-моему, есть что-то приятное в том, чтобы смотреть на наркотики и ничего не чувствовать. Некоторые люди убивают за наркоту, а мы держим ее в руках, и нам плевать. Разве не круто?
Я пожал плечами, не совсем понимая, к чему он это говорит. Мне делалось не по себе от происходящего: наркотики, мошенничество, легкие деньги – все это звучало так плохо, так противоречило всему христианскому, что вкладывали в нас родители.
Гордей закончил десятый класс, и от этого ситуация в семье начала накаляться. На обеде, посвященном моему дню рождения, они с отцом поссорились.
– Как дела? – негромко спросил папа.
– Какие дела? – не глядя в его сторону, холодно ответил Гордей.
– Вообще… В учебе… Одиннадцатый класс – время подготовки к экзаменам. Пора взяться за ум и начать…
– Да, я готовлюсь к английскому, – перебил его брат.
Отец нахмурился:
– Почему к английскому?
– Хочу учиться за рубежом, там образование лучше.
Папа улыбнулся, но получилось натянуто и нервно:
– Зачем учиться за рубежом на православного священника?
– Не знаю, – пожал плечами Гордей. – Спроси у тех, кто собирается.
– А ты, стало быть, не собираешься?
У отца желваки на скулах заходили ходуном, но говорил он очень спокойно. Гордей отвечал ему в тон – очень вежливо, но воздух в комнате наэлектризовался от надвигающегося конфликта.
– Что-то не помню, чтобы я собирался.
– Это же само собой, – вкрадчиво отвечал папа. – Ты сын священника, должен продолжать дело, как всякий хороший сын своего отца.
Гордей встал и потянулся через весь стол за кувшином с водой. В абсолютной тишине мы смотрели, как заполняется тонкий стеклянный бокал и как брат аккуратно возвращает кувшин на место. Когда Гордей взял бокал в руку, я почему-то испугался, что он сейчас выплеснет содержимое отцу в лицо. Мама, словно подумав о том же самом, несколько сжалась на месте.
Но, отпив, Гордей сел и сдержанно произнес:
– Думаю, у меня получилось бы стать директором или управляющим какой-нибудь фирмы.
Отец устало вздохнул:
– Гордей, брось эти глупости… Я уже со всеми договорился, в семинарию тебя в любом случае примут. Ты только позаботься о том, чтоб оценки приличными были.
– В любом случае?
– Да.
– По блату, что ли? – ухмыльнулся Гордей. – Все у вас там так и работает…
Отец поморщился:
– Этот твой юношеский максимализм сейчас вообще не к месту.
Они оба замолчали, и какое-то время за столом было тихо – только приборы звякали о тарелки. Атмосфера, впрочем, безвозвратно испортилась, я даже и забыл, что все это застолье было посвящено мне.
Потом отец снова заговорил с Гордеем:
– У тебя девушка есть?
– Нет.
– Когда сан получишь, жениться уже не сможешь, – проговорил папа. – Имей это в виду.
Брат ничего не ответил, но я увидел, как дрогнули его губы – будто от отвращения. Отец, словно ничего не замечая, продолжал гнуть свое:
– В школе, наверное, много хороших девушек: верующих, воцерковленных. Приглядись, всё лучше, чем непонятные малолетки с улицы.
Гордей посмотрел на отца в упор:
– А как же любовь?
Тот махнул рукой:
– Любовь, не любовь… Я об этом ничего не знаю.
– Это уж точно, – усмехнулся Гордей.
Папа, не слыша его, продолжал:
– Я бывал в обычных школах, там одни прошмандовки с тремя абортами к семнадцати. Такую ты себе хочешь в жены? Она затянет тебя в блуд. Да и брак должен быть по уму, а не по любви.
– Прошмандовки? – переспросил Гордей. – Ты осуждаешь?
– Я осуждаю не их, а блуд, в котором они погрязли.
Конечно, в этом был весь отец. Когда он кого-нибудь осуждал, то всегда добавлял: «Я осуждаю грех». Видимо, Господь Бог в этот момент на небесах думал: «А, грех, ну тогда ладно, прощаю ему эту речь о прошмандовках».
Наконец Гордей сказал самое главное:
– Я не собираюсь становиться священником, папа.
Отцовское лицо, до этого абсолютно неподвижное, вдруг в раздражении дрогнуло.
– Ты живешь в моем доме и на мои деньги, – отчеканил он. – Поэтому будешь делать то, что я скажу.
На его деньги… Мы с братом могли с этим поспорить.
Гордей, поблагодарив маму за обед, ушел в свою комнату.
Мама ни разу не высказалась за столом, ведь шел священный процесс воспитания сына, и женщине ни к чему было в него вмешиваться, хотя я видел, что ей жаль Гордея. Но отец имел монополию на его воспитание.
Зато у мамы была монополия на меня. Мое воспитание проходило на кухне, над тазиком с нестираными носками, над ведром с половой тряпкой: «Кто тебя, такую белоручку, замуж возьмет? Тряпку отжимай лучше. И не елозь шваброй, а руками собери, швабра для бездельников».
У патриархата для каждого собственный пинок под зад.
Вечером Гордей извинился, что они поссорились в мой день рождения, и предложил отпраздновать отдельно от семьи – на крыше с друзьями. Это его «с друзьями» засело у меня в голове. Я еще никогда ничего не праздновал с друзьями, но… друзья ли они мне?
Выпусти меня отсюда
На праздновании моего дня рождения с компанией Гордея случилось кое-что ужасное, после чего я и думать забыл о Марине. Вернее, я начал ею тяготиться. Совсем уж я не мог ее забыть, ведь мы часто ходили вместе в разные места и держались за руки, изображая влюбленную парочку.
Сначала все шло неплохо. Я вел список событий, о которых ей наврал, чтобы не запутаться. У меня был очень серьезный подход к вранью.
«Меня зовут Вася. Мои родители погибли в авиакатастрофе. Но они были страшно богаты, поэтому у меня куча денег. Сейчас я живу с бабушкой. У меня порок сердца, и я не знаю, сколько мне осталось».
Когда я соврал ей, что тяжело болен, она посмотрела на меня с таким сочувствием, с каким еще никто до этого на меня не смотрел, и я подумал: приятно, когда тебя жалеют. В моей жизни не было ни одной истории, рассказав которую можно было вызвать у другого человека такой всплеск доброты. Выходит, иногда, чтобы спровоцировать кого-то быть добрым к тебе, приходится ему наврать.
Но вообще-то я начал врать по другой причине: рано или поздно с Мариной придется закончить. Вдруг мы будем общаться еще несколько лет? Она заметит, что я не меняюсь, как все мальчики, и я снова попаду в глупую ситуацию. Так что в какой-то момент Вася просто умрет от своего порочного сердца, и я исчезну из ее жизни.
Марина любила слушать мои истории про болезнь, мертвых родителей и больную бабушку. Говорила, что я крутой, раз столько всего пережил, но при этом не сломался, и что сразу видно: я сильный человек, и глаза у меня добрые. Мне было ужасно от этих слов. Ведь я знал, что это не про меня. Ничего я не пережил, у меня обычная скучная жизнь, я слабый, а душа у меня злая-презлая. И внутри все черно, иначе бы я не врал людям и не воровал у них деньги, как мошенник, как будущий преступник. Но все эти проявления проснувшейся совести были редкими и быстро заглушались радостью от осознания, что мне больше не приходится быть Лисой, что этого человека больше нет.
Идиллия в наших отношениях треснула в тот день, когда Гордей повел меня на крышу праздновать мой сорвавшийся тринадцатый день рождения. Тогда еще внешний мир оставался спокойным, прежним, но мое сознание уже готовилось сделать сальто-мортале.
Закупившись сладостями, мы с братом поднялись на крышу и разместились на неровном прямоугольном куске бетона – я с одной стороны, Гордей с другой. По центру поставили пластиковую каретку с шоколадным рулетом и ели его прямо так, немытыми пальцами, запивая колой из бумажных стаканчиков. За моей спиной, привязанные к вентиляционной трубе, трепыхались от ветра воздушные шарики.
– Ты правда хочешь быть управляющим? – спросил я, вспоминая недавний разговор за столом.
– Нет, просто это звучит солидней, чем художник, – несколько лениво ответил Гордей.
– Ты хочешь быть художником? – Я постарался не показывать явного удивления.
– Да.
– Ясно.
Он хмуро посмотрел на меня:
– «Ясно» – и все?
– Да. «Ясно», и все.
– И не спросишь почему?
– Да мне плевать.
Это было неправдой, но от Гордея исходила какая-то непонятная аура нахальства, которая и раздражала, и притягивала одновременно. Рядом с ним хотелось разговаривать в тон – размеренно, развязно и грубо.